О чем не рассказал Победоносец

Ночь прошла, как обычно — то есть, может, что и было, но я спал, как убитый, и даже не слышал, как отец уходил на службу и говорил ли он, что под него копают. Утром я поглядел на часы и подскочил. Коридор мыла горничная — как всегда. Коридор у нас моется каждую свободную минуту. Я поздоровался и сказал: — Могли бы вы меня разбудить! — Да поспали бы вы подольше, — возразила она, — в гимназию вам ещё не сегодня. Пользуйтесь, пока можно! Можно-то можно, но времени на сон жалко! Спустился в столовую и остановился на пороге — за столом в дальнем углу из-за кресла торчала рыжая макушка. Совсем забыл! — Ты чего в угол забилась? — спросил я и сел рядом. Ну надо же мне помочь родителям, раз они решили сделать доброе дело, взять в семью ребенка… Я могу взять на себя разговоры, с уроками помогать, что там ещё в семье делают? — Тебя как зовут? — Гедвика. А тебя Марек. Я знаю. У нас в интернате тоже был Марек. Вот как это она знает, как меня зовут, а я про нее не знал? — Только по фамилии, — быстро добавила она. — Как это? — Так… А у тебя какая фамилия? Однако и она не все знает, даже странно. — Северин. — Красиво, — она вздохнула немного завистливо. — Может. У отца особенно красиво, Север Северин. Только он недоволен. — А какую бы он хотел фамилию? — Не знаю. Радзивилл, наверное. Мы с ней переглянулись и вдруг начали смеяться, бывает такое, когда ловишь смешинку и никак не можешь успокоиться. — А у меня фамилия не такая красивая, — она всё ещё смеялась. — Покорна. — Нормально, и имя хорошее. А я тебя Лисичкой звал. Захлопала ресницами. Рыжие-прерыжие, как вообще такие получаются? — Это когда? — Раньше, вчера. Тут я заметил, что перед ней тарелка. А на тарелке какая-то сухая заветренная колбаса и крутые яйца. И галеты, такие походные галеты, мне дед рассказывал, что в юности любил путешествовать, ходил в горные походы и брал с собой сухой паёк, ну вот, перед Гедвикой лежал такой сухой паёк. — Это чего? Утром у нас завтрак обычный — омлет там, драники, ветчина… У всех, в том числе и у прислуги. Отец говорит, что сытая прислуга меньше ворует (в то, что не ворует совсем, он поверить не может). И кто-то будет отдельно отваривать яйца и покупать колбасу для приемной девочки — только не в нашем доме! — Это чего, Гедвика? — Это из интерната. Мне дали с собой. — А! Была бы у нас кошка, можно было бы ее покормить. Или собака. — А у вас собака была? Собаку нам тоже нельзя, даже сторожевую. Зато сигнализациями все обвешано. — Да, есть! — она смеяться перестала, зато улыбалась во весь рот. — Заграй. Он в будке живёт, его все любят и все подкармливают, а я с ним не попрощалась… Улыбка у нее погасла мгновенно, но не до конца, будто она все равно была готова улыбнуться в любой момент. — Большой Заграй? — О, большой! — она показала ладошкой на уровне чуть выше стола. — У нас висела табличка про злую собаку, но он совсем не злой, он и причесывать себя позволял, и ел, что дают, если видел, что ему несут угощение, он тогда хвостом вилял сильно-сильно, если по ногам попадет, даже больно! Я ей немного позавидовал, вот честно. Потому что играл только с чужими собаками, ну ещё когда жил у родных за городом, но это было четыре года назад и не считается. — Да, жаль, что он далеко. — Он бы всё это съел, — Гедвика показала на свою тарелку, а выражение ее лица ясно говорило, что она это точно есть не хочет. — Давай оставим для него? — Как? Далеко же нести. — Не знаю. В пращу и закинем прямо ему в миску. Я сделал вид, что замахиваюсь, и она снова рассмеялась. Наши девицы смеются не так — либо злорадно, если у кого-то что-то не получилось, либо жеманно хихикают. А у нее был искренний и добрый смех, будто я страх как удачно пошутил. Тут и мама вошла. С Катержинкой и с горничной. — О, да вы тут смеётесь? Все хорошо, познакомились? Гедвика с готовностью кивнула. Она и так улыбалась, а тут прямо расцвела. У меня мама очень красивая, люди к ней тянутся, и Гедвика тоже, это хорошо. — Да! Марек хороший! Тьфу. Мама оглядела стол и скомандовала: — Валери, сюда кофе, пожалуйста… Яйца и колбасу уберите в холодильник до обеда. Чашки расставьте по кругу, потом можно приглашать. Мы с Гедвикой переглянулись, не понимая, кого приглашать. Она перевела взгляд на маму и восторженно вздохнула: — У вас такой красивый халат! — Это пеньюар, — мама поправила Гедвику, но было заметно, что комплимент ей понравился, она оглянулась на зеркало на стене и улыбнулась. — И у Катержинки такой же. Катержинка сидела в высоком кресле и болтала ногами. У нее был такой же розовый с голубым халатик со множеством лент и драпировок. Обычно ее за завтраком так не наряжают, значит, точно кто-то придет! Гедвика тоже была одета не как вчера. Что-то на ней было знакомое, я посмотрел и сообразил — одно из маминых домашних платьев, только перешитое. Выглядело оно красиво, но я же помню, мама сама жаловалась, что материя колючая. Она не выбросила его только потому, что у нас дома ничего не выкидывают. Горничная разлила кофе. Она только сливочник и сахарницу ещё не принесла, не поместились на поднос, и ушла за ними на кухню. Гедвика посмотрела на маму просящими глазами. — Извините, пожалуйста, а можно… пить? Как назло, в столовой не было ни кувшина с напитками, ни воды, только этот темный жаркий кофейник, как вулкан небольшой на столе. Мама налила кофе в чашку, от одного вида во рту горько. — На, выпей. Она взяла эту чашку с горьким только что сваренным кофе, поднесла ко рту, глотнула — ну понятно, какое у нее стало выражение. Некоторые вроде как любят черный кофе, значит, она нет. Мама не знала, получается. Конечно, откуда ей знать. Горничная сунулась в дверь, позвала маму, та пошла за ней. А Гедвика так и сидела, глядя на свою чашку с черной горечью. — Вот балда! — я быстро схватил тонкую фарфоровую ручку и вылил кофе в цветочный горшок. Он стоит на подоконнике, такой важный, крутобокий, земля в нем черная, рыхлая — незаметно. В нем растет пеларгония, против нее я ничего не имею, красивый цветочек, ну тут уж… Да ничего ей с одной чашки не сделается! Гедвика смотрела на это вытаращенными глазами. Веснушки стали почти черными, потому что она даже побледнела. — Ты что! Она же живая! И она любит сухость! — Откуда ты знаешь? — мне не то, чтобы обидно стало, нет… Но я же выручил ее, чтоб ей не допивать этот дурацкий кофе! — У нас такая стояла в интернате. У окошка в коридоре, только не пурпурная, а почти белая… стой! Это она закричала на Катержинку. Пока мама вышла и мы заболтались, этой мелочи надоело сидеть смирно и она потянулась к кофейнику. Гедвика еле успела ее подхватить и посадить себе на колени. — Глупенькая, ты же обжечься могла! Катержинка обожает новых людей, потому что у них волосы. Разные, черные, светлые, длинные и короткие, кудрявые и прямые, как мимо такого богатства пройти. Маму за ее локоны она не таскает, видимо, привыкла. Няня обезопасилась чепцом. Зато к прочей прислуге Катержинка тянется и кричит: — Дай! От волос Гедвики Катержинка пришла в совершенный восторг: сперва замерла, глядя восхищенными глазами, а потом запустила руки в эту огненно-рыжую шевелюру. Тут и мама вернулась, и не одна — с горничной, подносом, сливочником, сахарницей, няней и вчерашним фотографом: — Вот, пожалуйста, несколько снимков можете сделать. Как видите, дети чудесно поладили… Я удивился, узнав, что с кем-то поладил, а Катержинка не удивилась. Она посмотрела на фотоаппарат, который сегодня был ближе к ней, чем вчера, но волосы-то были ещё ближе! — Тогда, пожалуйста, сядьте вот так, рядом, с одной стороны стола… вот так, замечательно! Мы снова всей компанией позировали фотографу. Хуже всего пришлось Гедвике — в ее волосы вцепилась Катержинка. Лучше всего Валери — она только на одном снимке расставляла чашки. — Дети проголодались, — улыбнулась мать, когда фотограф щёлкнул свои аппаратом в шестой или седьмой раз. — Я бы всё-таки попросила… сейчас прошло так мало времени… Как-нибудь в другой раз! Фотограф рассыпался в извинениях и благодарностях. Мама и Валери, наступая на него, как Ян Собеский на турок, потихоньку вытеснили из столовой. — Вот теперь можно налить нормальный кофе! — я обернулся к Гедвике и разозлился, честное слово — Каська у нее уже буквально волосы выдирала, а эта растяпа держала ее на коленях и улыбалась сквозь слезы. — Ты с ума сошла? Это же больно! Она же рада стараться, она тебя вообще лысой оставит! — я разжал Каськины пальцы не без труда, если что-то хочет, то вцепляется в это намертво. Каська осталась без добычи и захныкала. — Не ругай ее, — стала заступаться Гедвика. — Она же маленькая! — Ничего себе маленькая, ей четвертый год! — А когда ей три исполнилось? — В августе. Она уставилась на меня в недоумении. — Сейчас же август! — Ну да. — Так ей только три! Ты к ней строг. Это неправильно, — она стала подбрасывать Каську на коленях. — Вот мы едем-едем на лошадке… — Не будешь строгим — она на голову сядет. — Я не знаю, — сказала она неуверенно. — У нас в интернате таких маленьких не было. — А какие были? — С семи лет, со школьного возраста. Я не удержался и спросил: — А вас там били? Она в изумлении уставилась на меня: — Ты что! — То есть нет? — Нет, конечно! Значит, про это врали? — А вас там кормили? Она захлопала глазами. Кажется, она не поверит, что я в гимназии учусь… — Конечно, кормили. А то бы я умерла давно. — Я не о том. Кормили только хлебом и водой? — Нет, конечно! — она от возмущения подбросила Катержинку слишком высоко и та засмеялась. — Всем кормили. И суп был, и салат, и шницель с картошкой или рисом, и трубочки… Гедвика перечисляла кушанья с таким удовольствием, что даже зажмурилась. Катержинка посмотрела нее внимательно и тоже зажмурилась, подражалка. — А в карцер запирали? Гедвика уставилась на меня так, будто решала, не опасно ли сидеть со мной в одной комнате. — С чего ты это все взял? — Так… Говорили. — Никто нас не бил, ты что, если бы меня кто ударил, мой папа бы от него мокрое место оставил. — Так у тебя папа есть? — Да, — она опять обрадовалась, заулыбалась. — Он замечательный. Только он болен, серьезно болен сейчас, поэтому я попала в интернат, а потом сюда. Мне захотелось сказать ей что-то утешительное: — Ну… не грусти. Поправится твой папа. Она тряхнула своими рыжими волосами, и зря, Катержинка собралась запустить в них ручки, но я был начеку: — В кресло садись и ничего не трогай! — Я тоже надеюсь, что он поправится, — вздохнула Гедвика, пересаживая Катержинку в большое кресло. — А она… она очень красивая, правда? — и шепотом добавила: — Как звезда. — Кто? — Мама. — Моя мама? Ну да. Она правда красивая, просто в комнате от нее светлее становится — вошла, подхватила с кресла Катержинку: — Она тут не шалила? У меня сегодня просто сумасшедшее утро. Звонили из ателье, потом… Появилась Валери с подносом. Мама усадила Каську за стол и повязала ей нагрудник. — Гедвика, а ты будь хорошей девочкой, иди за Валери, она… ну, в общем, займись чем-нибудь. Потом нужно записать тебя в школу. Ты же в девятом классе? Ничего себе, ей сколько лет? На целых три года старше меня? — В восьмом, — с готовностью ответила Гедвика. Я перевел дух на одну треть. — А ещё нас там музыке учили, я немножко умею играть на пианино, — продолжала она. Вот дурочка! Если бы я попал в другой дом, и там не знали, что я умею играть на пианино, я бы под пытками не признался! Заставят же! — И песенку подобрать могу, любую! Может, это и хорошо, что она об этом сказала, может, нас бы по очереди заставляли бренчать на этой ерунде? Но мама нахмурилась: — К пианино нельзя подходить и трогать его, оно стоит дорого, можно расстроить звук. Да. Похоже, мне так одному за всех и отдуваться. Но Гедвика, похоже, огорчилась. И ресницы свои рыжие опустила, и губы у нее слегка дрожали — не так, как у Катержинки, когда она собирается зареветь, а как у человека, который не хочет, чтобы посторонние догадались, что он плачет. Ну разве можно хотеть на пианино играть и из-за него расстраиваться! Тут Валери взяла ее за руку и увела, а другая горничная принесла завтрак. Каська уже хныкать начала — не от голода, по утрам у нее аппетита обычно нет, а от скуки. Я так тоже с утра есть не хочу. Как правило. Сегодня все как-то особенно вкусно пахло, особенно жареная ветчина. — Сегодня мы втроём, — весело сказала мама, накладывая Катержинке омлет, — отцу в департамент нужно было к восьми, а вашему дедушке позвонили с утра, он решил вернуться домой, тоже уехал пораньше… Да, у деда до сих пор дела. Иногда мне немного жаль, что это так, хотелось бы, чтобы он сегодня сидел с нами за завтраком, шутил и рассказывал разные истории… Тут я вдруг сообразил — Гедвика! Ее никто не собирался кормить завтраком. Поэтому и лежал перед ней этот несъедобный паёк из интерната, привезенный ею вчера. Отец скуп, я знаю, но мама-то добрая! Неужели она так его боится, он же не будет считать яйца и кусочки ветчины. Сказать ей, чтобы позвала Гедвику назад? Но мать расстроится, это же отец взял девочку из детдома, чтобы заслужить место на своей работе, а он не любит, когда лезут в его дела. Это так бы он собаку согласился взять и голодом бы ее морил? — Марек, почему ты не ешь нормально? — мама посмотрела на меня с упрёком, а Катержинка — с превосходством. Перед ней уже стояла пустая тарелка. Я свою отодвинул. — Извини, мама. Что-то совершенно нет аппетита. Аппетит у меня был, прямо волчий или чертовский, как говорит дед. Под ложечкой сосало. Только я вспоминал этот сиротский завтрак из галет и заветренной колбасы, и мне кусок в горло не лез. — Ты заболел? — она приподнялась, дотронулась до моего лба и села на место. — Это было бы некстати, в гимназию уже скоро. Я заверил, что честно не заболел, просто нет аппетита, и ушел в комнату. Когда-то, лет пять назад, я собирался сбежать из дома. Недалеко, конечно, сбежать, дойти до гор, посмотреть там на гномов и вернуться. Не побежал — во-первых, было жаль маму, а во-вторых и в-главных, у меня под кроватью нашли запас сухарей и предотвратили побег. Даже жаль, что сейчас я уже слишком взрослый, чтобы сухари запасать. Хотя конфеты же у меня были! Пошуровал в ящиках стола и нашел. Они были надёжно запрятаны за чертежными инструментами, чертить я не очень люблю, зато в готовальне можно поместить много чего, а в папку с листами положить журнал или дневник… нет, дневник я не веду — некогда. Под папкой-то и лежали конфеты. Мне их бабушка, мамина мама, подарила ещё на окончание пятого класса, в начале лета, и подмигнула — конфеты были с ликёром. Мама бы сказала, что мне рано, поэтому я их и спрятал. Одну попробовал, конечно, она мне не слишком понравилась. Но теперь, когда хотелось есть… После пяти конфет я сказал себе — хватит, заначил остаток по карманам и пошел пройтись по дому. Гедвики нигде не было, ни в столовой, ни в гостиной, ни в одной из комнат. Спрашивать горничных я не стал. Я и не ищу никого, так, подумалось, что она голодная… Но мама собиралась записать ее в школу, может, она туда и поехала и взяла Гедвику с собой? Няня с Катержинкой гуляли в саду, мама уехала в город. Мы вообще тоже в городе находимся, просто это квартал частных домов, он обособлен от других. Тут, как говорят родители, приличная публика. На улице между заборами можно гулять совершенно спокойно, только скучно. Тут ты всегда на виду, вот он тротуар, вот дорога, по которой иногда проезжают автомобили, и дома все известны. Рядом с нами высокий сплошной забор, за которым всегда захлёбывается лаем злющий пёс. Чуть дальше узорчатая решетка, и за ней такой же идеально ухоженный сад, как и наш, в нем белые скульптуры, на мой взгляд, довольно нелепые. Потом дом, в котором живут братья Каминские, они ребята славные, годом старше меня, и у них в гостях многое можно, не требуется по струночке ходить. А через прутья решетки высовывается львиный зев с фиолетовыми цветами, похожими на перевёрнутые колпачки. Стручки с семенами скоро созреют, их сожмешь — и они взрываются под пальцами. Но братья сейчас были в Греции, даже на занятия собирались выйти только через неделю. Короче, на улице была зелёная тоска, и я повернул к дому. И тут мне попался ещё один наш сосед, мой одноклассник Юлек, или, как мы его зовём, Юлька-коммерсант. Он из семьи крупного промышленника и хватка у него соответствующая — постоянно у него появляются всякие уникальные вещи, и он их обменивает или продает. В младших классах это были значки или монеты, сейчас Юлька-коммерсант стал промышленником не хуже своего родителя. Я ему сказал «привет», он мне кивнул, почти совсем мимо прошел и произнес негромко: — Есть «Паттерсон». Я остановился, подумав, что ослышался: — Чего есть? — Кольт. «Паттерсон». Девятнадцатого века, — когда Юлька-коммерсант знает, что заинтересовал, он информацию выдает коротко, как досье. Не уговаривает, не хвалит свой товар, до этого он не опускается. — Настоящий? — А какой же? — Откуда он у тебя? — Ты кольт хочешь или знать, откуда он? Там больше нет. — Кольт хочу, конечно. «Паттерсон»! Старинный, красивый, тяжёлый! Это же за счастье: подержать, посмотреть, разобрать и собрать обратно. Взвесить его в руке, прицелиться, помечтать о тех настоящих временах, когда его сделали. Когда мир был полон опасностей… Я опомнился: — Сколько ты за него хочешь? Или что? Юлька поправил галстук. В гимназию нам только послезавтра, но галстук он носил всегда. Даже в жару. — Вот ты, Марек, говорил про кольты, — начал он издалека и туманно. Значит, дорого он оценил свой «Паттерсон». — Когда? — Когда в мае книгу приносил в класс, и пан Новак у тебя ее отобрать грозился. Цену набивает, коммерсант! — Ну да, говорил, — согласился я. — И что? — И ты тогда говорил, что за старинный кольт тебе ничего не жалко. Говорил же? — Допустим. — Тогда сколько тебе не жалко? — А сколько ты хочешь? Он назвал сумму, от которой у меня глаза на лоб полезли, да там и остались. — Юлька, ты с ума сошел? У меня столько нет. Он опять галстук поправил и сказал так снисходительно: — Ну да, старик твой скуповат. А что ж ты тогда говорил, что тебе ничего не жаль за кольт? — Ты же понимаешь, что это такое выражение? — я в уме подсчитывал, где взять денег. Копилку я растряс на ту самую книгу. Карманные мне выдавали, дед настоял, да и отец считал, что «мужчина должен уметь обращаться с деньгами». И даже, наверное, не такие маленькие были эти карманные, только копить ту сумму, которую Юлька хочет за кольт, надо несколько лет. — Сколько ты ждать будешь? — Не слишком долго, сам понимаешь. Ценная вещь. И редкая. — Хочешь сказать, еще покупатели есть? — усмехнулся я. У нас в гимназии я один чокнутый в плане оружия, это Юлька прекрасно знает. Он в ответ высокомерно хмыкнул, но мы оба поняли — конкурентов у меня нет. — Посмотреть можно? — Ты скажи, берешь или нет. А просто смотреть зачем? Буду знать, что деньги ищешь, тогда покажу. — Вдруг подделка. — Не подделка. Не хочешь, буду искать, кому сбыть. — Буду брать, — я поневоле заволновался, хотя и знал, что Юльке интереса показывать нельзя. — Но сейчас пока таких денег нет. — За сколько соберёшь? — спросил он деловито. За сколько! Если собирать из карманных, проще дождаться, пока я стану взрослым. Сейчас заработать никак, сам Юлька хвалился, что у него работает двоюродная сестра, у которой свое модное ателье в пятнадцать лет. Только все знают, что у Юлькиного дядьки несколько фабрик по производству тканей, а будь это не так, не было бы у той сестры никакого ателье. И продать кому-то свои вещи я не сумею, нет у меня коммерческой жилки, как у Юльки. Но на Рождество мне обычно деньги дарят, в любом случае, можно будет поторговаться. — До Рождества подождёшь? Теперь он поразился: — Сколько? Да ты с ума сошел? Ты ещё год бы попросил срок! А что я сделаю, ближе крупных праздников просто нет! — Так я попросил не год и даже не полгода! — Ненамного меньше, — проворчал Юлька-коммерсант. — А что у тебя есть, что бы ты мог поменять? — Ничего особенного. Я ж не девчонка, побрякушки иметь. Это сестра у меня в куклы играет. — И спортивного ничего, например? — Отец все наизусть знает. Он почесал в затылке. — Ну, мой тоже, допустим. Но он сам меня хвалит, если я что-то удачно меняю. Мы ещё немного потолковали (наверное, это называется «договариваться о цене»), и в конце концов решили, что он зайдет ко мне на днях, и мы посмотрим, вдруг у меня отыщется что-то ценное, чего дома не хватятся. А если нет, то подождем до зимы, все равно за такие деньги Юлька любителя на кольт не найдет. Я хотел позвать его в гости сейчас, но он хлопнул себя по лбу и сказал, что к нему придет учитель, заниматься накануне учебного года. Юлька в классе первый ученик, и трясется, чтобы, не дай Божья Матерь, не опуститься с этого уровня. Я вспомнил, что ко мне тоже придет учитель, не ради уровня, а потому что так положено, настроение у меня слегка испортилось, я попрощался с Юлькой и побрел домой. Да и есть снова захотелось, как, наверное, антилопе в Африке во время засухи, когда трава высохла на многие километры. Погода была не похожа на африканскую — так, один из последних летних деньков, в тени даже прохладно, а вот на солнце посреди улицы стало жарко. По пути мне встретился наш садовник, он катил тачку с разным хламом, вроде вчера только вывозил и сегодня опять набралось. Мусор он вез на свалку далеко за кварталом, иногда его вывозили оттуда, а иногда прямо там и сжигали, тогда горничные закрывали наглухо все форточки, а отец шипел: " И это называется привелигированное жилье!» Садовник и летом не расставался с потрёпанной ватной курткой, так что ему явно было жарко. Я предложил помощь, но он отказался: — Лучше свой черный хлеб, чем калач взаймы. Ступайте домой, вас там наставник уже дожидается. Я припустил к нашим воротам. По дороге меня снова облаял из-за огромного забора злющий соседский пёс. Наверное, ему тоже было скучно. С ним же не играли и не ласкали его, как Заграя, про которого рассказывала интернатская девочка. Эх! Кормили нормально, не били, не запирали, собаку держали, ребят полно, ну и почему она там не осталась?