О чем не рассказал Победоносец

Уроки на понедельник я стараюсь делать в субботу. Всё-таки здорово проснуться утром, когда впереди свободный день, так что чего жвачку жевать? Хотя, конечно, бывает, когда не все удается закончить в один вечер. Вот и в то воскресенье я прохаживался по коридору, потому что накануне наша преподавательница литературы, пани Мария (мы ее звали «кровавая Мэри», а какой у нее был характер при таком прозвище, догадаться нетрудно), заявила: — По-настоящему просвещённый человек должен владеть всеми видами искусства! — и в качестве задания велела написать простенькое стихотворение о Варшаве. Ну там на три, на два четверостишия. Не больше. Можно на одно, но оценка будет снижена на балл. Можно, конечно, и эссе в прозе, если учащийся считает себя совсем уже бездарным и непросвещенным человеком. Мы переглянулись с вытянутыми лицами, но считать себя бездарями добровольно не захотели. Только признавай-не признавай, а стихи не вырисовывались. Никакие. Интересно, как наши будут выходить из положения? Юлька-коммерсант в раздевалке подмигнул и шепотом сказал, что у него дома много стихов забытых или не особо известных поэтов, так что за небольшую мзду он, так уж и быть, мы же все знаем его доброту… а кровавая Мэри ничего не заподозрит. Я отказался сразу. Пани Мария знает по литературе абсолютно все. Она, похоже, родилась с хрестоматией в зубах. А ещё в очках и с указкой. Ну и даже если она не вспомнит этих поэтов, я собираю деньги на кольт. Даже не покупаю мороженое вместе со всеми. Да и что в нем, в этом мороженом, сахар один… и ягоды, и ваниль, и шоколад… ладно, будет у меня «Паттерсон», тогда оторвусь! Я пытался сочинить стих ещё с вечера, но дело не пошло, и пришлось отложить его на утро. Только утром точно так же ничего не придумывалось. Я уже десять минут сидел, глядя на пустой лист бумаги, и в голове у меня было так же пусто. Взяться за эссе? Конечно, ещё рано, около девяти утра, но два или три часа потерять на эту ерунду? Обидно! А тройку получать нельзя, отец из-за этого скандала в министерстве злющий, может и карманных лишить, и тогда как же кольт выкуплю? Я решил пройтись по дому и на первом этаже увидел окно с задернутой занавеской, из-под которой торчали ноги. Там сидела Гедвика. — Ты чего прячешься? — Я не прячусь, — у неё появилось на секунду испуганное выражение, но пропало. Она увидела, что это всего лишь я. — Я уроки делаю. — А-а. А почему тут? — Потому что лампочка перегорела. — Какая лампочка? — В моем чулане. — В каком чулане?! После ее объяснений я забыл и про стихи, и про кровавую Мэри, и даже про кольт. Я до сих пор не знал, какое место ей отвели в доме, как-никак, целых три этажа, думал, она живёт в одной из гостевых комнат. А ей выделили маленькую кладовую на первом этаже, даже без окон. Вот почему я почти не видел ее в доме, она безвылазно сидела в этой каморке. Да лучше бы ее с кухаркой поселили, что ли! — Там свет есть. А вчера он перегорел. Вечером, — она это так спокойно объясняла, что я возмутился. Ну нельзя же быть такой овцой! Меня бы кто в комнатушку без окон загнал, я бы ух! — А что ж не вкрутили? Запасная лампочка есть, я поставлю. — Валери сказала, что сначала надо спросить у хозяина, а она не смеет его тревожить, у него был трудный день. — Что за чушь! Сиди тут! Я пошел прямо к садовнику и попросил лампочку у него. У него есть запас, это я точно знаю. Вернулся назад, продемонстрировал добычу Гедвике, залез на табуретку и вкрутил лампочку в патрон. — Все просто, как дважды два! — Спасибо. Я теперь задачу там дорешаю, — она слегка вздохнула. — Только она у меня не получается. — Не выдумывай! Знаешь, что? Пошли в мою комнату, у меня стол большой, сядем и решим твою задачу! — А можно? А папа твой сердиться не будет? — А он не узнает! — к этому вопросу я был готов. — Никто не узнает, он в министерстве до вечера, а мама поехала освежить гардероб. — Как освежить? — Ой, да по магазинам. Скоро же Рождество. Раньше вечера никто не вернётся, отец не узнает и бубнить не будет. Пошли. Она засеменила по коридору со своими тетрадками под мышкой, такая худенькая и вроде как ростом стала ниже меня — может, это я ее обогнал за три месяца? Волосы у нее уже немного отросли и топорщились в разные стороны, но это выглядело не смешно, а очень симпатично. Она была похожа на одуванчик. И чего я ее овцой обозвал? — И правда, какой большой стол! Она примостилась сбоку, разложила свои тетрадки с книжками так, чтобы они занимали как можно меньше места и начала грызть ручку. — Не грызи, балда! Как будто от этого быстрее решится задача. — А что мне делать, — она опять виновато вздохнула. — Я так и так не знаю, как решать. — Покажи. Задача была простая, по геометрии. Правда, за восьмой класс, но у меня такой учебник лежал давно и я его прорешал даже без наставника. — Это же на равенство треугольников, вот гляди сюда, эта сторона равна этой, потому что… Она слушала внимательно, только глазами часто хлопала: — Откуда ты это знаешь, Марек, ты же только в шестом классе! — Да она же простая! — Вы в гимназии уже проходите это, да? — Нет, не проходим, я сам решал, это же просто. Она подняла брови: — Неужели? Наверное, она решила, что я хвастаюсь. — Да у нас так многих в классе родители заставляют… Ну, чтоб оценки были хорошие. Заранее. Ты говори — поняла решение? Тогда пиши ответ. Мне вот хуже, мне надо стихи сочинять. — Неужели вас учат? Писать стихи? — Да нет, не учат. Как этому можно научить? Просто у нас такая училка… Можно в прозе написать сочинение, но она будет придираться. — А к стихам не будет? — Будет. Вот я и сижу и пытаюсь написать про Варшаву. Хоть четыре строки. Она задумалась и неуверенно сказала: — Я могу помочь. У меня иногда что-то сочиняется, но под музыку. Пойдем в гостиную, наиграешь на пианино, а я спою. Только у меня простенькое получится… — Плевать! — обрадовался я. — Пошли! — Подожди, — сказала Гедвика все тем же неуверенным тоном. — Есть одно стихотворение… Его здесь никто не знает. Это не мое, мне так не сочинить. Просто мне снится сон. Девочка, темная комната, холодно, страшно. Страха и холода не видно, но я про них знаю. Окна затянуты чем-то. А девочка пишет около свечки, я могу заглянуть ей за плечо и увидеть, что она пишет. У нее руки худые, как будто одни косточки остались. Сильно долго она говорила про какую-то девочку. — Так что за стихотворение? — спросил я нетерпеливо. -. Я же и говорю, — она строго посмотрела на меня. — Это ее стихи. Но она в моем сне, значит, твоя учительница про нее не знает. Где можно записать? Я подвинул к ней листок и сам сунулся смотреть через плечо, как она, аккуратно окунув ручку в чернильницу, выводит первые строки: Ночь крыла над тобой распростерла, Мгла опутала крыши и кроны, Захлестнулись ветра вокруг горла И пожарищ взметнулись короны. — Вот это да! — я не удержался. — Сама сочинила? — Нет. Не мешай. Я глаза закрываю и вижу его, этот стих. А так не помню. Разразилась гроза над тобою И в зрачках тлеют искры кроваво, Но возвысилась ты над разбоем, Претерпевшая муки Варшава! Бомбы падали с дьявольским визгом… Она остановила скрип пера по бумаге и спросила: — Что такое бомбы? — Не знаешь? Ну ты даёшь, это в горных работах используют, а ещё в войну, давно. — А-а, так это было давно. У нас в интернате книг про войну не было. Что-нибудь такое, незлое мы читали. Про животных. Ладно, не мешай мне. Какая женская последовательность — сама же меня спросила и сама же велела не мешать! Она быстро дописала стихи до последних строк. Я прочитал: Слышу колокол скорби суровой И к тебе припадаю, Варшава! Она действительно здорово сочинила, только это никуда не годилось. — Знаешь, это очень красиво, вот прямо как настоящий поэт. Только учительница наша ни за что не поверит, что это я писал. — Но она же не сможет доказать, что это не твое? — Не сможет, но все же… — я потянул к себе лист. — Я попробую сам. — И я попробую. Давай только ты наиграешь мотив, как я просила! И мы собрались в гостиную, но по пути я сообразил, что ближе и лучше зайти в комнату Катержинки, где стоит детское пианино. Там нас никто не увидит, а в гостиной горничные заметят и донесут, мне-то ничего, вот Гедвике попадет. Перед отцом за нее заступаться бесполезно, а мама вздыхает и стонет, что ей нет покоя в этом доме. Катержинкино пианино звучало, на мой слух, не хуже обычного, для наших целей годилось точно. Гедвика одним пальцем настучала какую-то простенькую мелодию и пропела: Как Варшава хороша, От нее поет душа! Вот и осень наступила, Листья падают, шурша! Не замёрзла ты пока, Висла, славная река, Висла вьется, словно лента, Широка и глубока. — Здорово! — обрадовался я. — Вот это подойдёт! Она остановила меня: — Не мешай! Через пятнадцать минут все восемь куплетов были переписаны на чистовик. Просто камень с души упал. Я ещё подумал, что Юлька, будь у него талант Гедвики, точно бы на нем нажился. И те необыкновенно красивые стихи про ночь она ведь тоже сама написала, наверняка, просто боится, что ей не поверят, вот и придумала сказку… — Ну вот и все, пойдем, пока малышка не вернулась, — сказала Гедвика, опуская крышку пианино. — Она не вернётся, они с мамой надолго поехали. Через месяц Рождество, мама хотела и Каське наряды купить.  — Рождество-о, — протянула Гедвика и заметно погрустнела. — Сейчас в интернате к представлению готовятся, репетиции идут. Я всегда пела. А ещё мы друг другу мелкие подарочки делали, открытки подписывали. — Так за чем же дело стало, подпиши и отправь. — У меня нет открыток, — виновато сказала она. — И марок нет. — Да это ерунда, пошли опять в мою комнату, ты открытки подпишешь, я в гимназию их с собой возьму, марки наклею и кину в ящик. Пошли, а то нашла, из-за чего расстраиваться! Открытки лежали в ящике стола. Их было немного, штук пять, три действительно рождественские, две просто нарядные, с цветами. Гедвика выводила текст, от усердия высунув язык. Словно маленькая. — Это Саше, — приговаривала она, — жалко, карамельки нельзя послать, она их любит. Это Гите, у нее знаешь, какие ресницы длинные и чёрные, и волосы тоже черные, красивые. — У тебя тоже красивые. Она слегка вздохнула, коснувшись своей отрастающей прически. — Это Марысе, она сказку про гномов очень любит, всегда перечитывает, а это — Пржимеку. — Это кто ещё такой? — Пржимек — это Пржимек, — сказала она снисходительно, мол, кто же этого не знает. — Я боюсь, письмо его не застанет. У нас тех, кому исполнилось шестнадцать, переводили в трудовые школы, а ему шестнадцать лет в октябре было. Целых шестнадцать! — Ты не подумай ничего такого, он просто друг. Лицу вдруг стало жарко. Наверное, последнее осеннее солнце слишком сильно светило через стекло. — Да ничего я не думаю… Она особенно тщательно выводила буквы на последней открытке. Снова высунула язык и стала похожа на рыжего котенка, который думает, мыть ему шкурку, или уже достаточно. — А это нашей учительнице, она очень добрая, когда я уезжала в августе, она за меня радовалась и плакала… Матерь Божья! — Что такое, кляксу, что ли, посадила? — Нет, — Гедвика в отчаянии смотрела на открытки. — Папа! Понимаешь, их больше нет, а я не написала папе! — Ты так заорала, будто враги напали, да купим мы открытку! Собирайся и пошли! Или даже… — я глянул на часы. Было только десять. — Знаешь, что? Хочешь, мы в Творки сгоняем? Она вся встрепенулась: — Как в Творки? — Так, туда час на поезде. Туда час, оттуда час, до вокзала полчаса. К трем мы вернёмся, это самое позднее. Гедвика ахнула от радости, но тут же взгляд у нее потух. — Так билеты на поезд… Сколько это может стоить? — Ерунда. Я провезу. Сейчас сядем на автобус, доедем до Средместья, а там уже и станция. До Рождества ещё больше месяца, соберу я на кольт! Зато Гедвика папу своего увидит, я помню, что в Закопане скучал по родителям, даже по отцу, хотя там было действительно здорово. — А ругаться на нас не будут? — Да никто и не заметит, что нас не было! Я скажу, что был у Каминских или на пустыре. Короче, хочешь поехать к своему папе, одевайся. И не бойся. Мы собрались в рекордно короткие сроки, стоял очень теплый ноябрь, можно было не кутаться. Вышли просто через парадное, я помню правило из шпионских книжек — чем больше прячешься, тем больше вероятность, что тебя заметят. А видел нас только садовник. Он укрывал на зиму теплицы и помахал нам издали рукой. Гедвика забеспокоилась. — Он нормальный дядька, не ябеда, пошли! Мы вышли за ворота. Пока мимо тянулись заборы и ограды, а улицы между ними были пустыми, Гедвика не нервничала, но как только наш квартал закончился, она стала оглядываться и одергивать на себе пальто. — А я нормально выгляжу? — Но ты же ходишь в нем в школу! — Да, хожу, но девочки говорят — а чего у тебя карманы под мышками. Оно мало. До этого я как-то не обращал внимание, во что она одета, а сейчас заметил, что да, пальто ей узковато. И брюки заканчиваются чуть не на лодыжках. — А туфли велики немного, поэтому я так быстро, как ты, идти не могу. Я ей говорила, а она сказала: ерунда, не успеешь оглянуться, как у тебя нога вырастет, не покупать же сейчас. Я вытащил из кармана носовой платок, разорвал пополам и дал ей. Дома скажу — потерял. — Засунь в носок, ногам удобней будет. Она это… — Мама. Моя мама. Впервые я почувствовал досаду — ну неужели она так отца боится, что ничего не может купить без его одобрения? Катержинку наверняка нарядит. Они всегда из магазинов просто тюки всего привозят. Неужели пара вещей для Гедвики им помешала бы? — Зато она мне отдала свой берет, — обрадовалась Гедвика. — Он такой красивый и мягкий. Она его раньше носила. Я думаю… Она осеклась и замолчала. — Что? — Неважно. Не обращай внимания. Берет действительно был красивый, белый, с помпоном, мама его надевала давно, когда была совсем молоденькой. Я вспомнил, как она рассматривала свои старые фото и сказала, что блондинкам белое не идёт. А рыжим — идёт! Открытки я опустил в почтовый ящик, голубой, со светлой выступающей крышкой. — Смотри, — обрадовалась Гедвика, — он тоже в берете! — И правда. Теперь давай, надо спешить. Как хорошо, что снег ещё не выпал! По снегу мы не могли бы так бежать. Только гравий из-под ног летел. Мы домчались до остановки, никого не встретив. Нам везло, автобус подошёл почти сразу. Только внутри я перевел дух, и сразу сообразил, что произошло страшное. Мы бежали! Гедвика бежала! С ее сердцем! — Ты как себя чувствуешь, нормально? — Да, — дышала она всё-таки часто. Но мы же неслись, словно удирали от погони. — И не болит? Ничего? Не задыхаешься? — Нет, все хорошо… Ой, погляди, мост! Я поглядел — мост и мост. Красивый, но что уж в нем такого необыкновенного? А Гедвика радовалась, как ребенок. — Посмотри, как река блестит! А какая она тут широкая! О, а вот вдали ещё мост, это его брат! Люди начали оборачиваться на нас и улыбаться. Гедвика смутилась, но восхищаться не перестала, только теперь она это делала шепотом. — Берег какой! О, а сколько домов, и все такие яркие, как игрушечки! Даже Катержинка при виде новой куклы так не ликовала. И поневоле хотелось радоваться за Гедвику. Один автобусный билет — и столько впечатлений! Мы доехали до Средместья и вышли. Гедвика продолжала восхищаться: — Домики какие! Яркие, словно яблоки! — Хм… Домики были с красными, желтыми и оранжевыми крышами. Действительно, похоже… — Ты что же, в Средместье не была? — Была на экскурсии, — сказала она, рассматривая ближайший столб. — Давно. Ой, смотри, афиша цирка! У афиши, такой же яркой, как крыши домов, ветер загнул уголок. На оставшейся части виднелась надпись: «Воздушная фея, уникальный полет под куполом» и ещё что-то. Ниже афиша обещала дрессированных медведей и собачек. — Но у нас времени нет, — вздохнула Гедвика прежде, чем я сам про это вспомнил. Вспомнил я и про то, что у нас нет лишних денег, из-за поездки я и так могу не собрать нужную сумму к Рождеству. — Да, а ещё мой дед говорит, что цирк это издевательство над животными, поэтому туда не стоит ходить, — она уже шла дальше, я мог ее и не убеждать. — Да, я понимаю… А где станция? — Я туда тебя и веду. Конечно, мы могли сесть на поезд ещё на нашем берегу реки, но очень уж я люблю Средместье. Там можно зажмуриться или смотреть поверх автомобилей и представлять, что ты в прошлом. В старой чудесной эпохе, когда были и подвиги, и приключения, и каждый день не похож на другой… Мы обошли театр — так, посмотреть. Всё-таки он красивый. С лотка продавали мороженое, и я, только заметив взгляд Гедвики, взял два. Все равно уже из графика выбился, все равно Юльку просить об отсрочке, так хоть не зря! Нам дали большую картонную тарелку, на ней две большущие вафельные хрустящие трубочки и горка разноцветных холодных снежков. — Ты какое любишь? Тут два шарика ванильного, два шоколадного, два… — Я все люблю. Мороженое мы поделили по-братски, разложили шарики в сладко пахнувшие и липкие рожки поровну. Кончилось оно невероятно быстро, а уж с учётом того, что это мое последнее мороженое до Рождества… Ну да ладно, месяц пролетит быстро! Мы вытерли руки носовым платком Гедвики, свой-то я порвал, и пошли дальше по улице. Дома тут были разные, и яркие, новые, и старые, солидные. В первых этажах находились магазинчики. Мы бежали мимо пестрых витрин, и наши отражения в стеклах тоже бежали. У книжного магазина Гедвика вдруг остановилась. — Что? — но я уже тоже его увидел. Он был раскрашен под ската, огромный, только что не с нас ростом. Яркий, как все в этот день. Голубой, как небо. Вокруг него закрутился хвост с кисточками. Бумажный змей. — У тебя такой был? — спросила она. — В Закопане? — Нет, мы там сами делали, — я уже увидел цену на этого змея. Не слишком много, наверняка потому, что сейчас ноябрь и не сезон. Я даже взял с собой такую сумму на всякий случай, но тратить я ее не собирался… — Пойдем, — Гедвика взяла меня за руку. — Уже скоро зима. Пускать его негде. — Да… Действительно, мы сейчас могли бы добежать до парка, но там не развернется. Возле нашего дома? На пустыре? А успеем ли, это летняя забава… — Пойдем? У нее в голосе чувствовалась нотка сожаления. Я отодвинул ее руку: — Подожди тут минуточку… Когда я вышел из магазина вместе со змеем (стеклянная дверь чуть не прищемила ему хвост), Гедвика одновременно счастливо смеялась и укоризненно качала головой. — Что ж теперь мы будем делать? Его негде запускать. — Ждать весны, змей уже есть. И он будет ждать вместе с нами. Только вот где? Эх, я даже не подумал, как спрятать свою покупку дома, чтобы отец не бухтел. Я поддался импульсу, как говорит наш учитель математики (он ещё физику ведёт у старших классов). А, ладно, придумаю что-нибудь! От змея пахло клеем и ещё чем-то резким и свежим — так пахнут новые книги. Я задумался вслух, пустят ли нас с ним в поезд, а Гедвика успокоила, что в поездах ещё и не то провозят. Мы совсем уже было собрались бежать на станцию, и тут Гедвика остановилась, как вкопанная. На лице у нее появилось такое же выражение, как при виде змея в витрине. — Что такое? — Вон там, — выдохнула она, глядя мимо меня и дурацки улыбаясь. — Ты погляди, кто там стоит! Это же писатель! Арсен Грабец! Я поглядел. Великий литератор остановился у фонарного столба неподалеку от нас и искал что-то в записной книжке. Он с виду ничем не отличался от обычного человека, и внешность у него довольно неказистая, я даже удивился что Гедвика его узнала. Лысеющий дяденька с небольшой светлой бородкой, среднего роста, и не сказать, чтобы атлет. — Он такие стихи пишет! — восторженно продолжала Гедвика. — У нас у Хельки, она из старшей группы, есть томик его стихов, ей родные передали… Там про любовь, понимаешь? Я-то понимал. Больше великий писатель ничего и не сочиняет. Но теперь… Удачно я его встретил, однако! — Подожди ещё минутку, — скомандовал я и нырнул обратно в книжный магазин. Продавщица посмотрела на меня странно, но мне было плевать. Я попросил самую небольшую по размеру (чтобы нести было удобно, у меня ж ещё змей!) книгу стихов Грабеца и выскочил на улицу. Гедвика тоже посмотрела на меня странно, особенно, когда я прошел мимо нее прямо к великому литератору. К счастью, он так и стоял, уткнувшись в свой блокнот. Я подошёл поближе и поздоровался погромче. Писатели — народ рассеянный, с ними надо по существу, это все знают. Он оторвался от своих записей. — А, внук пана Петра, — сказал он приветливо. — Матфей, Лука, Иоанн… Марк, точно — Марек. Как дедушкино здоровье? — Спасибо, лучше. Он под наблюдением, но врачи говорят, что Рождество он наверняка встретит дома. — О, замечательные новости. Передавай ему привет, — он со мной говорил, почти не видя и не слыша меня, как всегда взрослые говорят с детьми. — Пан Арсен, знаете, я спешу… — Так я тебя не задерживаю, — сказал он по-прежнему приветливо. — Вы подпишите книжку, пожалуйста, — я сунул ему томик стихов правой рукой, левой перехватил змея — эх, неудобно, лучше б Гедвике отдал. Он посмотрел на обложку чуть менее равнодушно, чем на меня и с недоумением прочитал заголовок: — «Эрот и Психея»… Это взрослые стихи, Марек, неужели ты читал? — Это не мне. Это одному человеку, она очень вас уважает… Он перевел взгляд с обложки на меня. Может быть, надо было ему соврать, хоть я и ненавижу это делать? — Для змея не поздно ли? — спросил Грабец, рассматривая мою покупку. — Это заранее, на весну. Он улыбнулся, взял у меня книжку, раскрыл ее и начал писать своим карандашом что-то на первой странице. Писал он довольно долго для автографа, а я боялся спугнуть удачу. Только бы мое имя не упомянул, а то как Махачек не примет у Юльки-коммерсанта такой автограф? — Вот, держи, — сказал Грабец, возвращая мне закрытую книжку. — Дедушке привет… а впрочем, я сам его непременно навещу на неделе. Посещения же разрешены? Вот и славно. Всего хорошего! Он пошел прочь, а я перевернул страницу и увидел написанные аккуратным убористым почерком стихи, целых двенадцать строк! Над ухом раздался вздох. Гедвика! Это она подошла так незаметно. — Как ты… вот так свободно с ним говорил! — А что он, не человек, что ли? Но она меня не слушала: — Ты посмотри, посмотри, что он написал! Это же специально… это он про тебя? Я вчитался, наконец, в строки: Голубая с белым крыша Треплет волосы ребёнку, Что бежит, себя не слыша, За душой своей вдогонку. Мир взрослеет. Очень скоро Этот бег вдохнет в кого-то Суть простейшего прибора Для бескрыльного полета. Кто-то в длинном и широком, В белой пене, в небе низком О несбыточно далёком Улыбнется, как о близком. Ребёнку! Ну спасибо, пан Арсен! — Это же стихи, это же он вот так взял и сочинил, — прошептала Гедвика с восторгом. — А ты дома будешь хранить? Можно мне иногда смотреть? Я сам не знаю, что на меня нашло, она так смотрела на эту книжку, будто ее сам господь во славе своей на небесах подписал, и волосы обрезанные топорщились из-под берета… На один миг мелькнул передо мной призрак кольта — оправленная в дерево рукоять, тяжёлая сталь ствола, черное дуло, — мелькнул призрак и тут же исчез. И я сказал: — Да бери! Бери совсем! Я для тебя и просил автограф! Она взяла книжку, как берут величайшую драгоценность, и все так же шепотом сказала: — Спасибо! Марек, ты как сорок тысяч братьев… Это тоже один известный поэт написал, только я не помню, какой! Зато я помнил, это из «Гамлета», только там нудного много… Ладно! Обойдется без автографа Юлька! И неизвестно ещё, заплатил бы за него долговязый Махачек! Подумаешь, домина, у меня, может, тоже своя домина есть. — Ладно, пойдем быстрее, начитаешься ещё, мы же собирались к твоему папе! На станцию мы успели вовремя, электричка как раз подходила, до чего же нам сегодня везло! Когда мы заняли места, я совсем успокоился. Было только начало двенадцатого. Мы успеем вернуться рано. За стеклом на платформе стояли люди, в том числе парочка, которая показалась мне странно знакомой. То есть, лица девушки я не разглядел, она смотрела на своего спутника — высокого тощего парня в длинном пальто и шляпе… Махачек! Долговязый влюбленный, Юлькин коммерческий проект! А кто с ним, подруга Вероси или другая девушка, уже неважно! Важно, что он и так завоевал взаимность. Без автографа. — Ты чего смеёшься? — удивлённо спросила Гедвика. — Ничего, ты слушай объявления, как бы нам свою станцию не пропустить. Все хорошо. Нам везёт. Знал бы я тогда, что на этом наше везение и закончится…