О чем не рассказал Победоносец

Сборы в Кобилку всегда похожи на домашний конец света. Всегда в последний момент отец выясняет, не забыли ли дома чего важного, перечисляет это важное, пока не дойдет до пункта, на котором мама виновато ахает. — Ну вот… Я говорил! — трагическим тоном замечает отец. — Нет, Север, ты не говорил, я такого не помню! Хотя, может быть… На поиски бегут горничные, Катержинка начинает хныкать, шофер сообщает, что машина не заводится, отец выскакивает на улицу, смотрит на небо и восклицает тем же трагическим тоном: — Дождь! Будет дождь! — даже если в небе ни облачка. А в самом загородном доме ещё хуже. Там и дом, и сад небольшие, отец не в кабинете, а везде прохаживается, мы все постоянно у него на виду, он и следит. Ходить по дорожкам! С участка не отлучаться! Лучше всего сидеть в кресле или летом на площадке в шезлонге и ничего не делать. И это ещё добраться туда надо, а в машине действуют те же правила — во время движения нельзя есть, пить (даже Катержинке), говорить и просить остановить машину. Сегодня мы собирались почти спокойно. Горничную никто не гонял за забытыми лекарствами или перчатками, на небе не было ни облачка, и вообще — потеплело. Шофер вывел из гаража шестиместный «Бугатти», потом няня привела Катержинку и Гедвику. Можно было ехать. — Моя папка с документами! — вдруг возопил отец. — Ты мне не напомнила, Вера! — Но, дорогой, — мама занервничала. — Ты же не предупредил, что будешь работать! — Я не могу бездельничать, — гордо заявил отец. — Тем более, когда в любой момент может случиться несчастье… Это он про деда. Я разозлился, увы, молча, с отцом спорить трудновато, ты ему слово — он тебе десять. А врач, между прочим, сказал, что у деда хорошие шансы и светлая голова в его возрасте, это очень важно. И что он ещё поборется. Поэтому мы сегодня и поехали, что опасность вроде как миновала. У деда в больнице дежурят две сиделки, слишком часто навещать его все равно не разрешают, от Кобилки до госпиталя расстояние такое же, как от нашего дома до того же самого госпиталя, и родители решили, что «нужно использовать последние теплые деньки». За папкой побежала многострадальная Валери. Я хотел сам пойти, но отец поморщился: — Ты не найдешь. В ожидании папки Гедвика тихонько придвинулась к «Бугатти», посмотрелась в его блестящий бок и восторженно вздохнула: — У нас и такая машина есть? Отец скривился и раздражённо сказал: — Да, у нас, мы пахали… Гедвика посмотрела на него испуганно и отошла. Я-то понял, мы эту басню во втором классе читали или в третьем, и учительница объясняла, что так говорят о людях, которые присваивают себе чужие заслуги. Я это помню. А она такую басню проходила или нет? Надеюсь, не проходила и не поняла, потому что отец просто хотел ее обидеть. — Куда, на отдых? — окликнули нас из-за ограды. Это был пан Анджей, отец братьев Каминских, ректор университета и вроде как родительский друг. То есть он ходил в гости к нам, мы ходили к нему, и они с отцом часто разговаривали о своем. Вот и сейчас Каминский поздоровался со всеми, спросил, «как здоровье батюшки», а потом начал: — Север, вы позволите на пару слов? Отец нервно оглянулся, кивнул и пошел к воротам, навстречу Каминскому. Они говорили тихо, хотя обрывки фраз все равно можно было разобрать: -… вот по поводу тех денег, что шли в федеральное казначейство… — …его я бы никогда… — …да говорю же вам, Север, его я бы никогда не подозревал, это ошибка! — Это выяснится, выяснится. Понимаю ваши чувства, но тут только следствие разберётся. Я ничего не сделаю, под меня тоже копают! — Я уверен, что на ваше министерство и тени подозрений… — Благодарю, — перебил его отец. — О, вот и мои бумаги. Мы можем ехать! Все подошли ближе к машине, Каминский пожелал нам счастливого пути, со мной попрощался за руку, похвалил Катержинку: — Она похожа на вас, Вера, будет такая же ослепительная красавица! Я гляжу, у вас ещё одна юная барышня? Настоящая златовласка! Волосы, словно солнце! Счастливого отдыха, привет старому пану Петру! Я заметил, как родители переглянулись. — Все, садимся, а то до вечера провозимся! — заторопил отец. Я обречённо вздохнул. Катержинка посмотрела на меня и шумно втянула воздух. Конечно, она только подражает, но в нашей машине-тюрьме ей тоже ездить не нравится. Загородный дом хорош, когда он чем-то отличается от городского. Наш особо не отличался. Да, он был белый, а не бежевый, одноэтажный, с большой верандой, в саду имелась беседка, и везде, куда ни сунься, рос шиповник. В качестве ограды. Вот захочешь с одной дорожки на другую перейти, через шиповник же продираться не будешь? А ещё летняя кухня и бассейн. Только сейчас, в октябре, они просто для красоты. У меня здесь одна, своя небольшая тайна. Только я о ней подумал, как услышал крик матери: — Куда же ты, Господи! Обрушилась она на Гедвику. Бедняжка Лисичка сошла с дорожки, по краям была не трава, а дёрн, и она решила, что по нему можно ходить. Отец возвел глаза к небу. Катержинка захныкала. Мама беспомощно оглянулась на меня: — Марек, расскажи ей правила, будь добр! Папе нужен покой, а я не могу, я занята… Ладно! Я даже тайной готов пожертвовать, не думаю, что Гедвика выдаст. — Пошли! — я махнул ей рукой и она засеменила позади меня по дорожке. Мы завернули за дом, обогнули одну шиповниковую стену, другую. Гедвика не спрашивала, куда ее ведут, молча брела по колючему лабиринту. Может быть, она и меня побаивалась? В дальнем углу сада мы вышли к забору. Тут он был не решетчатый, а деревянный, но высокий и с колючей проволокой поверху. У Гедвики расширились глаза, когда я отодвинул в сторону одну широкую толстую доску: — А разве так можно? Я просто вылез наружу. Нельзя, конечно, но что толку об этом говорить, они напридумывают разных правил, а ты мучайся. — Разве можно? Она шла за мной по тропинке. Сразу за оградой кустарники, не шиповник, но тоже можно руки наколоть, зато потом — раздолье! Она пробиралась позади, ойкала — видно, наткнулась на острые ветви. — Аккуратнее надо, эх ты, голова! Заросли кончились, мы вышли на открытое место. Слева дорога вела в гору, справа — вниз, к озеру. К пляжу надо тащиться в обход, а мы спускались к противоположной стороне озера, дикой и необустроенной, ни скамеек, ни топчанов. И хорошо! Просто отлично! Сверху, издали, озеро маленькое, зато подойдешь к нему, и оно кажется большим и настоящим. — Туда идём! Гедвика похлопала своими рыжими-прерыжими ресницами: — А можно? Сердиться не будут? — Да пусть! Как будто этот буйвол хоть когда-то не сердится! — Какой буйвол? И глаза у нее такие непонимающие, как будто это не к ней он вечно придирается! — Да отец… — Отец? Марек, но ведь про родителей так нельзя! Гедвика это настолько поучительно сказала, что я неожиданно для себя расхохотался. Она посмотрела слегка обиженно, но потом у нее тоже включилась улыбка, именно включилась, как бывает, когда лампочка моргает-моргает и наконец загорается. А у Гедвики сперва дернулся уголок рта, потом губы растянулись в улыбке, и она тоже засмеялась. — Бежим! И мы понеслись вниз под гору к озеру. Бежали, хохоча и не глядя под ноги, я один раз упал и катился дальше кубарем, бог уж с ней, с одеждой, все равно влетит! У озера склон стал совсем пологим, мы затормозили, она тоже шлёпнулась на траву — негустую, но все равно мягкую. — Ох, — вздохнула Гедвика и снова рассмеялась, — как же мы бежали! Я даже забыла, что мне нельзя… — Что, падать? У тебя немаркая одежда, отряхнуться можно, — я вдруг сообразил, где видел эту ткань. Точно! У отца раньше были такие клетчатые брюки. — Нет, бегать. Я уставился на нее в изумлении. — Чего? — У меня порок сердца. Я подскочил: — То есть как? — Обыкновенно, — она слегка пожала плечами. — Как обыкновенно? Ничего в этом обыкновенного нет! У одного моего одноклассника старшая сестра с пороком сердца, она только лежит, ездит в кресле, как мой дедушка, и капли принимает. А ей двадцать лет. — Да, мне тоже говорили быть осторожнее. Но меня в интернате берегли, а я, знаешь, тоже хотела со всеми бегать и веселиться. Нянечка отвернется, а я тихонько выскользну и к остальным. — И что? — Ругались, конечно. — Нет, я не о том. Какие-нибудь последствия были? Сердце болело, например. Или усталость. — Да, усталость, — она легко и даже радостно согласилась. — Но я редко так бегаю. — Тогда и не бегай. Давай отдыхать. Гедвика кивнула и принялась крутить головой, с восхищением оглядывая все вокруг. Я вспоминал все, что знал о пороке сердца. Перетруждаться нельзя, а ещё вроде под носом синеет… но у нее синевы нет, просто она очень бледная, особенно по контрасту с веснушками. И совсем не похожа на рыхлую, важную, полную сестру моего одноклассника. — Здесь хорошо, — вздохнула она, глядя на озеро и небольшую рощу рядом. — Очень хорошо. Слушай, а что такое «пахали»? — Это? Это когда землю рыхлят, ну, плугом или специальной машиной… Мне не удалось притвориться, что я не понимаю. Она проглядела на меня укоризненно. — Я знаю, что такое пахать. Я спрашиваю, почему твой папа так сказал. — Да не обращай на него внимания! — вырвалось у меня. Так всегда взрослые говорят, когда на что-то жалуешься. Но это не действует, просто сам привыкаешь давать такие советы. — Я не могу не обращать, — грустно ответила Гедвика. — Он когда смотрит, я вижу, что он недоволен. — Так он всегда недоволен. Думаешь, он мной доволен, или хоть кем-нибудь? К Каське не придирается, потому что она ещё маленькая. Ему надо, чтобы все сидели на своих местах и не дышали. Тогда он доволен будет. Я однажды целое лето жил у родных, это так здорово было, правда, по маме скучал. Она внимательно смотрела и так же внимательно слушала. — Тогда отец болел, что-то у него врач нашел, какое-то расстройство… Они поехали его лечить, на Средиземное море, знаешь? Каська была совсем маленькой, ее взяли с собой. А меня отправили в Закопан. Меня дедушка обещал забрать к себе, а потом так подмигнул, и мы поехали к родственникам моей бабушки. Папиной мамы. Она умерла уже, а там у нее родной брат. Мой двоюродный дед, он очень хороший. Не знаю, чего я с ней так разоткровенничался. Наверное, потому что ей было интересно, и она не делала такое выражение лица, когда понятно, что тебя слушают лишь из вежливости. — Не скучно было? — Нет! Это было лучшее лето, хоть потом мама и охала, что это просто деревенский дом. А он не просто деревенский, это старая усадьба, там чего только нет, на чердаке мы сделали штаб… — Мы — это с кем? — С моим кузеном, то есть он мой троюродный брат. Его зовут Яцек, он страшно умный. То есть очень. Он даже книги не читает, у него справочники и учебники для высшей школы, он их читает, как я обычные. А ещё там просто раздолье — и читать можно, где хочешь, а не за столом, и гулять где угодно, и речка там настоящая, и поле. Мы все змеев пускали. Яцек их усовершенствовал. — Как это? — Рейки деревянные к ним приклеивал, узлы перевязывал. Ты что, никогда змеев не пускала? — Никогда, — она огорчённо покачала головой. — Я сначала даже подумала, ты про змеев говоришь, которые с чешуей. — О, значит, ты много пропустила! Надо купить змея и запустить его хотя бы здесь. Это так здорово! Мы вместе их запускали, Яцек узлы завязывает, я со змеем бегу. — Это так хорошо, когда у тебя есть брат! — Гедвика сияюще улыбнулась. Совсем как мама. — Яцек-то? Ну да, хорошо. — А змея когда можно будет запустить? Скоро? — Эм, не знаю, — ох, не вовремя я расхвастался. Родители мне сейчас точно змея не купят, по их мнению, это глупости. Из карманных купить? А кольт? Я и так из графика выбился, собрал меньше, чем рассчитывал. — Сейчас уже осень, октябрь, я боюсь, мы сюда больше не поедем… Давай весной! Весной хорошо, ветер, солнце! Только ты смотреть будешь, не бежать, раз тебе нельзя. Хорошо? — Хорошо, — она легко согласилась. — А сейчас мы не быстро идём? — Нет, мне хорошо. Конечно, хорошо — папаши рядом нет. Вокруг простор, сбоку роща, впереди — озеро и мостки. Понестись бы к ним вприпрыжку, да через пять дощечек — раз-раз, и озеро за спиной. Но рядом Гедвика, а ей бегать нельзя… Вот когда Йозеф Каминский сломал ногу, его брат Стефан не соглашался играть ни в футбол, ни в теннис. Но невозможно же просто идти чинно и спокойно, когда никто над душой не стоит. Я не выдержал и запел «Первую бригаду»: Легион — судьба солдата, Наша гордость с давних пор, Это сила и отвага, Это жертвенный костёр. — Красиво! — одобрила Гедвика. — Это очень старая песня, ее пели в Европейскую войну. Меня дед научил. Он ее раньше часто пел про себя. — Я имею в виду, ты красиво поешь. Мы в интернате тоже старые песни пели… Только они такие, для девочек. Она откинула волосы назад и запела высоким голосом. Даже, наверное, слишком высоким, я подумал было, что она дурачится: На дубу высоком Жёлудь уродился, Повенчаться милый Обещал, да скрылся! Но даже таким тонким голосом она довела песню до конца и ни разу не сфальшивила. Сама повеселела, порозовела, веснушки перестали казаться черными. И ни в какой порок сердца мне сейчас не верилось. Может, она что-то не так поняла? Больные обычно какие — вялые, кислые, ноют и говорят только о своих болезнях, а она же совершенно нормально себя ведёт. — Хорошая песня? Эту у нас девочки чаще всего пели. Разве девочки что-то стоящее могут петь! Но я сказал: — Да, хорошо, — чтобы ее не огорчать. — Только грустно. — Я не знаю, все народные песни почему-то грустные. А моя любимая знаешь, какая? Мы ее пели на Рождество. Она снова тряхнула головой, откидывая волосы, хотя теперь они в лицо не лезли, и затянула на полтона ниже, чем в прошлый раз, звучно и печально: В сырую темную ночь бродил человек без сил, И никто не хотел ему помочь, как бы он ни просил. — Очень уж она мрачная. — Да, мрачная. Но я не люблю веселые песни. Когда я их пою, мне кажется, что надо мной посмеиваются. А ещё… — она совсем погрустнела, — ещё у меня папа болен… тоже… Только его ни на какое море никто не повезет. Он в больнице. В Творках. — В Творках? — Ну да. А что? — Ну э-э… — она что, не знает, что в Творках психиатрическая больница? — У него нервы не в порядке, — строго сказала Гедвика. — Он не сумасшедший, у него просто не в порядке нервы. И все. — Да-да. Я понимаю. Она опять оттаяла, осторожно улыбнулась. — Он хороший, правда. Он меня навещал, пока был более-менее здоров. Он бы меня забрал, только у него работа трудная… а воспитатели мне говорили — частичная ответственность, что-то такое. Но он каждый месяц приходил, и мы гуляли! Даже в кафе ходили. — Почему — даже? Это ведь самое обычное дело, кафе. — Это тебе, — вздохнула она, — а у него не было свободных денег… — А-а, понятно. — Я бы хотела ему написать. Или поехать навестить. Только у меня марок нет, и денег на билет тоже. У меня даже конверта нет. — Ну, конверт я тебе найду. И марку найду. Будешь делать уроки и напишешь, только и всего. Теперь я уже совсем ничего не понимал. Может, поэтому отец так и придирается к Гедвике, что у нее такой папа? Но зачем он вообще её брал из интерната? Мы подошли к озеру. Издали трава казалась зелёной, вблизи видны стали все проплешины и выгоревшие места, зато вода была чистой-чистой, все дно видно, до последней песчинки. У противоположного берега расположилась стая уток. Они сидели неподвижно, чуть покачиваясь на воде. Гедвика ахнула, будто видела подобное в первый раз: — О, какие! — Они тут могут быть до ноября. Могли бы и зиму просидеть, если бы их кормили. Им улететь легко. Знаешь, я бы тоже хотел улететь. — Почему? — От папаши… Впервые сегодня я его так назвал. Обычно я даже мысленно говорю «отец». Это Юлька-коммерсант своего отца называет стариком или папашей. Как-то получилось, что с появлением Гедвики он стал ещё неприятней. И мысли у меня возникали уже, не чтобы мне убежать из дома, а чтобы он куда-то делся. Нехорошие мысли, прямо скажем, вот я и назвал его папашей, уже второй раз за сегодня, будто это не я говорю, а кто-то другой. Кто-то, уж точно злей меня. А ещё у меня настроение слегка испортилось, потому что дома начнется выяснение отношений. Когда бежишь или катишься с горки, о плохом думать не успеваешь, но мы так чинно и благородно шли, что поневоле в голове крутилось всякое. — У всех настроение портится, когда он рядом, у всех. И у мамы тоже. И ведь знаешь, что обидно? Он может быть нормальным. Он просто не хочет… пошли по мосткам? Летом, когда тут купаются дачники, мостки скользкие. Сейчас они были совершенно сухие, бежевого цвета, словно и не из дерева. Гедвика наступала на бревна поначалу с опаской, убедилась, что они неподвижны, и успокоилась. — Здесь красиво, лучше, чем в том доме. — Свободнее, — поправил я. — Да. Мы сюда часто ездим? — Летом часто, только летом тут и несвободно, народу полно. Обязательно кому-нибудь на глаза попадешься и визг поднимут. Тут лучше всего ранней весной и поздней осенью. — Я испугалась, ты тоже скажешь «мы пахали». Ну, когда я сказала, что мы часто сюда ездим. — Что? — я чуть на брёвнах не поскользнулся. — С чего ты решила так? — Так езжу же не я, а вы. А ты сейчас похож… на своего папу. Такая же ухмылка. — Это потому, что я говорил, что тут полно народу, — проворчал я обиженно. — Похож, тоже мне. — Ну прости! — она схватила меня за руку. — Я подумала, что и вправду похвастались, я же сюда ещё не ездила. — Да хватит за все извиняться! Знаешь, что? Я деда попрошу, может, он снова устроит каникулы в Закопане? Тебе и мне. Каська же маленькая ещё. Только бы он скорее поправился. Она кивнула. Лицо у нее стало серьезным, но было понятно — она верит в выздоровление деда. Мать обычно скороговоркой произносила: «Конечно, мы надеемся на лучшее, но на все воля Божья», а папаша шипел, что вот он-то — самый большой страдалец на земле, потому что, во-первых, под него копают, а во-вторых, у него умирает отец. Мы обогнули озеро. На сегодня, пожалуй, было достаточно, скоро нас начали бы искать и обнаружили, что мы не в саду за домом, а удрали. Сегодня нам везло. По дороге нам встретились только два-три человека, которые не обратили на нас внимания — слишком уж вдохновенно они щурились на последнем октябрьском солнце. Калитка была приоткрыта. Я решил рискнуть и не огибать дом, мы прошли через главный вход, как все нормальные люди. И нам очень повезло, потому что нас никто не заметил, только через минуту на крыльцо вышла мама и возмутилась: — Где вы были? — На заднем дворе, — заявил я, скрестив за спиной пальцы и мысленно добавив: «Сначала». — Я отправила Валери искать Гедвику, она звала, там никого не было! Папа отдыхает на веранде, а я только уложила Катержинку. Так где вы были? — Я же говорю, на заднем дворе. Там столько этого шиповника, что из-за него ничего не видно и не слышно! — Ну ладно, — протянула она с сомнением. — Гедвика, будь хорошей девочкой, иди в дом, там тебя Валери ждет… Марек, а тебе что? Я подождал, пока Гедвика поднимется на крыльцо и зашептал: — Мам, мне тебе сказать нужно. У Гедвики порок сердца. Ты не знала, да? Ей надо беречься. — Порок? — спросила она. — Это же не заразно? В ее медицинской карточке про это должно быть. Я посмотрю. — Да конечно, не заразно! Это как у Лиды Новак. Только Лида почти не двигается, а Гедвике разве можно столько ходить? — Ах, Марек, зачем ты это у меня спрашиваешь! — сказала мама с упрёком. — Я ведь не врач, я ничего в этом не понимаю. Я посмотрю карту. Подожди тут. Она тоже ушла в дом. Я остался пока на лужайке. Вокруг было тихо, ну очень — только безветренной осенью бывает так. Листья не шуршат и не падают, трава засохла и съежилась. Главное, нет людей. В небе высоко показалась стая, какие птицы, не понять. Я много книг читал, в которых говорилось, как можно определить летящих птиц по характеру полета, но так и не научился в этом разбираться. Увы. Сколько их пролетит? Если четное количество, дед скоро поправится, а если нечётное, все равно поправится. Я насчитал двенадцать птиц, когда меня позвали к обеду. Накрыли не на веранде, хотя погода и позволяла. Но в загородном доме столовая выглядела как-то веселей, с яркими обоями, на столе стояла ваза, а в ней букет из осенних листьев, рыжих, как волосы Гедвики… А вот волос у нее и не было. Ее постригли под мальчика. Да, не налысо, и даже челка осталась, но те кудри, которые с утра похвалил пан Каминский, безжалостно обкорнали. Гедвика сидела, уткнувшись глазами в скатерть. — Так хорошо, правда? — радостно сказала мать, кивая на стриженую голову Гедвики. — Гораздо опрятнее! — Волосы в еду не падают, — поддержал отец. — Действительно, скромно и аккуратно. Гедвика бросила на меня быстрый взгляд и хотела было отвернуться. Я еле успел показать большой палец — мол, отличная прическа. Только пусть не расстраивается. Волосы отрастут. Но ведь моя мама не сама же это придумала? Ведь она наверняка пошла на поводу у отца?