О чем не рассказал Победоносец

Я проснулся от того, что мне на голову упал сугроб. Причем перед этим мне снилось лето, деревня, — наверное, Закопан, — и мы там были с Гедвикой, и в четыре руки гладили кошку, которая вырастила чужих котят, а над нами свисали ветки сирени, и вдруг эти ветки превратились в зимние, и с них посыпался снег. Я подскочил, протирая глаза. Надо мной стоял Стефан Каминский и улыбался до ушей. — Вставай, соня! Уже завтрак давно прошел, мы играем в снежки! Я подскочил и начал собирать остатки снега, чтобы кинуть в него: — Ах ты… Собирать оказалось нечего, это спросонья мне показалось, что там целый сугроб. — Давай, Марек, спускайся, мы тебя во дворе ждём! Рождество же! Время сюрпризов! Я быстро умылся, оделся и сбежал вниз по ступенькам. Дверь в большой зал была закрыта и изнутри завешена бархатной синей тканью. Там выход в зал и зимний сад, его ночью разукрасили. Нам с Катержинкой до времени не показывают. — Завтрак, Марек! — крикнула мама из столовой, но я ответил: — Потом! Сегодня особенный день, можно разок и правила нарушить! Во дворе и вправду ждал сюрприз, да какой! В снежки играли не только братья, но и пан Каминский, а ещё мой отец! Он кидал их не слишком ловко, но от летящих в него комьев увертывался замечательно, а на лице у него не было привычного кислого выражения, от которого молоку впору свернуться в простоквашу. — Папа? Он мне радостно кивнул и швырнул снежок. Я в долгу не остался, сгреб снег под ногами, но кинул все же не в него, а в Стефана Каминского. Мы играли несколько минут, сначала я бросал снежки с опаской, потом увлекся. Старый Богдан вышел из домика и наблюдал за нами с улыбкой. И из дома тоже кто-то подсматривал, на первом этаже дрогнула занавеска. — Ох, устал, — заявил наконец пан Каминский, и игра остановилась. То есть мы со Стефаном ещё кидались снежками, а Йозеф сказал: — Давайте к нам? Пан Каминский согласился: — Давайте! Север, и вы бы зашли! — Нет, я никак, — и отец стал говорить пану Каминскому что-то вполголоса, а тот кивал: — О, ну это вы молодец, и праздник, я понимаю… Мы уже все подготовили с детьми, они все же почти выросли. — Да, а малышка, вы не представляете, — оживился отец, — это гениальный ребенок, она и стихи разучила. Так что я домой. Марек, и ты не задерживайся. Я пообещал прийти быстро, и мы отправились к Каминским. Только в окно все равно кто-то наблюдал — на первом этаже снова дрогнула занавеска. Ёлка у близнецов была роскошная — темная, как бархат, разлапистая, пушистая. Она стояла посреди зала, уже украшенная, окна были задернуты синей с золотом тканью. Ёлка таинственно мерцала украшениями в полумраке. На макушке у нее была просто огромная блестящая звезда, шишки тоже покрыты сверкающей тканью, из веток внизу близнецы сложили пещерку — вертеп. Им разрешают делать это самим. Нам с Катержинкой ёлку готовят взрослые, и вертеп, и наряжают. Ёлка ведь у нас не внутри, а снаружи дома, а на нее выходят окна зимнего сада. Зато не надо каждый год приобретать новую. Отец периодически говорит: — Она ещё твоим детям послужит, Марек! Честно говоря, я этому рад, особенно после того, как мне давно-давно прочитали сказку Андерсена, тоже про ёлку. Я ее и братьям Каминским рассказывал, но они не поняли, Стефан тут же забыл, а Йозеф стал объяснять: — Марек, так их в питомнике для этого и выращивают, это их предназначение. А Гедвика наверняка обрадуется тому, что ёлку не надо рубить. Хотя вряд ли ей удастся от души веселиться дома, там же отец… Конечно, под праздник он в хорошем настроении, но все же. У Каминских и свободнее, и хохочут всегда от души, надо привести ее к ним. Тут мать близнецов позвала всех на поздний завтрак или ранний обед, сама она это называет «ланч», потому что какая-то ее прабабушка имела отношение к Виндзорам и она ужасно этим гордится — в смысле, пани Каминская, а не прабабушка, та давно умерла. Мой дед тоже интересуется нашей родословной, у него большой альбом с разными записями о наших предках, вот только герцогов среди них нет. Мы ели горячие бутерброды с ветчиной и разными разностями, братья веселились, намекали своему отцу, что они знают про подарки. Пан Каминский загадочно улыбался. Потом я взглянул на часы и спохватился: уже пробил полдень, вот тебе и раз, только что же утро было! Впрочем, это я поздно проснулся. Я встал и начал прощаться, пан Каминский очень огорчился, что я не хочу съесть чего-нибудь еще, но в меня бы просто больше ничего не поместилось. — Ну, Марек, завтра непременно ждём вас! Можно и сегодня после полуночи, если решите, с удовольствием! — Ну, в полночь вряд ли, отец говорит, это семейный праздник… А можно, я не один приду? Пан Каминский засмеялся: — Хоть всю Варшаву с собой приводи! Я выскочил на улицу. Где-то детские голоса распевали рождественские гимны. Снег не падал, но небо покрылось тучами. Жаль, жаль! Значит, первую звезду увидеть будет трудновато. Ну ничего, значит, праздник начнется по часам, а завтра я позову Гедвику к Каминским, пусть посмотрит, как люди веселятся по-настоящему. Пан Каминский всегда рассказывает их семейную легенду, про деда, который пугал внуков, переодеваясь в чудище, и вот однажды в дом явилось настоящее чудище и унесло всех, кроме младшего брата, который и стал основателем их рода. Лет семь назад мы это слушали и визжали от ужаса, а сейчас, конечно, хохочем и не верим. Но Гедвике вдруг понравится? Она любит сказки. Я пришел домой, ещё в дверях стал стряхивать снег с шапки и тут уронил ее. У лестницы стояла дедова коляска! Его тяжёлая коляска, на которой он ездил по улице, в доме передвигался на облегченной. Ура! Его выписали, и Рождество он будет встречать с нами! Я взлетел по лестнице в несколько прыжков. По пути мне никто не попался, ни родители, ни горничные, поэтому я не ожидал, что у деда будут посторонние. Точнее, один посторонний, писатель Арсен Грабец собственной персоной. Он стоял, облокотившись на стол, спиной ко мне (неудобная поза, странный народ эти поэты, честное слово), и меня не заметил. Если бы и дед меня не увидел, я бы просто ушел и подождал, но он обрадовался: — Марек! Грабец обернулся и тоже кивнул: — Доброго дня… Ваш внук вырос, пан Петр, давненько я его не видел. — Всего месяц, — подсказал я, но они не услышали. Так оно всегда и бывает! — Я попозже подойду? — Останься, Марек, — дед добродушно махнул рукой, — мы ни о чем таком секретном не говорим. — И мне пора, просто я не мог не зайти и не повидаться… — Грабец продолжил прерванную беседу. — Завтра я уже буду в Траванкоре. Я птица вольная, лечу, куда сам захочу. — Не жарковато ли вам будет, дружище? — В самый раз. Знаете, хоть это и нищая, бедная страна, англичане тысячу лет не дают ей развиться из колонии, а вот люди там настоящие. Простые, спокойные, не пресыщенные цивилизацией и нашим обществом… У них все впереди. Во всяком случае, мне так кажется. — Ну, мой молодой друг, вы к нашему обществу несправедливы, — сказал дед тоном, каким взрослые хотят закончить разговор, но не знают, как. — Мне тридцать три года. Сами знаете, какой это возраст. Пора бы уже и сделать что-то для бессмертия, да разве у нас это возможно! Мир — огромный зверь, который отрастил жирное брюхо и доволен. Ах, если бы я мог пробудить людей от сытой спячки! Дед выпрямился в кресле. — Арсен, дружище, вы очень молоды, потому и принадлежите к породе ястребов. Доживёте до моего возраста, станете голубем, как и я. Ничего не сделали для бессмертия? Полно, вы уже оставили людям вашу гениальную поэзию. Спячка, вы говорите? О, поверьте, спячка спасает от многого! Если бы вам дали выбирать — сытая спячка или страшная война, на которой погибли бы миллионы? — Пф-ф! — фыркнул Грабец. — Война это пугалка из прошлого… Мы уже просто не способны ни на какие активные действия. — Так если миллионы людей остались в живых, разве это плохо? — Хорошо! — согласился Грабец. — Просто отлично! Для этих людей и их родственников. Но не для всего человечества, которое много лет живёт в гнилой канаве. А быстрая река лучше затхлой стоячей воды, пусть на ней встречаются пороги и стремнины! Нам не нужно тягучее и медленное время, нам нужно время, ломкое, как сталь, с черными обожженными губами, время, которое даст почувствовать вкус к жизни. Сытая и спокойная жизнь не предел. Вы скажете, что я пустой мечтатель, и мне нужно то, чего нет на свете? Нет, не мне — нам всем! Нам нужны великие цели! Знаете, как сказал кто-то из известных людей: целься в Луну! Даже если промахнешься, все равно окажешься среди звёзд! Он так энергично махнул рукой, будто впрямь метил куда-то в небо. Я сел в кресло и приготовился слушать дальше. Он ничего, этот Грабец, теперь я не уйду, даже если меня начнут прогонять! Однако великий поэт выдохся. Он посмотрел на часы и забыл, что собирался целиться в Луну. — Простите, пан Петр, зашёл просто пожелать вам доброго здоровья и заболтался. Счастливого Рождества! Напишу вам из жаркой Индии, а вы забудьте мою болтовню, вы сами знаете, такой я человек — долго молчать не умею. Простите, что много времени у вас отнял! — Вовсе нет, — запротестовал дед, они начали обмениваться напоследок всякими любезностями, и я уже решил, что Грабец ещё полчаса точно не уйдет. Но он все же попрощался, пожал деду руку и вышел. — Заболтал он меня, — улыбнулся дед. — Молодой, увлекающийся… Что так смотришь, Марек, не рад? Он не поменялся внешне за эти месяцы, я-то был уверен, что из больницы люди выходят непременно худыми и бледными, хотя глупости какие, с чего бы, уход там очень хороший! Только глаза у деда были очень грустные. Бедняга, намучался там в одиночестве! — Рад, ужасно рад! И ты сразу к нам? И врач разрешил? — Мне, Марек, врач уже мало чего может или не может разрешить. Да и праздников с семьёй, наверное, не так много осталось. Я просил твоих родителей, чтобы они тебе не говорили, мой приезд мог сорваться… А ты из гостей, да? — От соседей, это не считается, но если б я знал, я бы и к ним не пошел. — Ну, ещё только середина дня, до вечера много времени! Как вы тут жили? Дома все хорошо? Я замялся. Может, потому, что именно сегодня отец был нормальным, весёлым и добрым, и скандалов последний месяц не было. Действительно, ещё полно времени, можно потом рассказать про Гедвику, тем более, что прямо сейчас в Закопан мы все равно не поедем. — Нормально жили. Как всегда. Дед, а я змея купил, он большущий, его летом запускать можно будет. А папа сегодня в снежки играл, представляешь! Тут и отец появился, лёгок на помине. — О, Марек, ты уже тут? Ушел этот… господин Грабец? — у него в голосе чувствовалось неудовольствие. Похоже, господина Грабеца он сильно не любит. — Ушел. Ты мог бы не оставлять нас одних, Север, мы не обсуждали никаких тайн. — Этого требуют правила приличия… Ушел, ну и хорошо. Да и шумиха вокруг его стихов слишком раздута, я считаю… Марек, тебе пора обедать. Отправил меня прочь, я ведь только что очень даже плотно перекусил у Каминских. Ну что же, с дедом мы ещё поговорим на праздниках. В коридоре никого не было, и все же чувствовалась суета в доме: внизу кто-то перекрикивался, пахло всякими блюдами, так аппетитно, что голова кружилась, я даже решил, что можно ещё сходить пообедать. Дверь в залу была закрыта и задернута тяжёлой бархатной материей. Там елка, праздник! Юлька в последнем сочинении написал, что праздник всегда за дверью и надо уметь открывать эту дверь и впускать его в душу. Кровавой Мэри это понравилось, она даже вслух в классе Юлькино сочинение зачитывала. Хотя, мне кажется, он это где-то слизал… По лестнице, перешагивая через две ступеньки и держась за перила, карабкалась Катержинка в ночной рубашке. — Ты это куда? Она посмотрела на меня, как на врага, и попыталась проскочить мимо. Пришлось поймать ее за руку, она упиралась всеми силами. Странно, что крик не подняла, хотя чего странного, если бы кто прибежал на крик, он бы тоже ее поймал. — Пусти! Я смотрела внизу в окно, хотела посмотреть, где Гвяздор, — сердито зашептала она. Гвяздор! Точно! Я-то большой, чтоб в него верить, а Катержинка в прошлом году была слишком мала, чтобы его искать. — Он позже придет, ночью. Когда стемнеет. — Уже темнеет! — она ткнула пальцем в окно. Там и вправду нависла туча, сизая и мохнатая. Наверное, будет снегопад. — Но это не ночь. Это просто ненастье. Ты что, на часы не смотрела, я же тебя учил. Когда маленькая стрелка будет на шести, значит, вечер. Пошли. Я потянул ее за руку, но она упиралась. — Катя, пошли. А если бы ты с лестницы упала? Няне попадет! — Пусть попадёт! — она нахмурились и топнула ножкой. — Пошли-пошли. Ещё чего не хватало. С трудом я утянул Катержинку в ее комнату. Она волочила ноги и хныкала, потом нарочно зацепилась за порог и стукнула по двери. У ее кроватки в кресле мирно дремала няня, при нашем появлении бедняжка подскочила и схватилась за сердце. — Матерь божья! А я сплю! — Да ничего, — сказал я, передавая ей Катержинку. — Наверное, рано встали? — Шести не было, как малышка проснулась. Праздник, подарки… — Да, подарки, — Катержинка опять собралась капризничать. — Не буду спать! Хочу одеваться! — Да, давайте одеваться, и поздно уже для дневного сна! Спасибо вам, пан Марек, вы только это… пожалуйста… Она покраснела, как рак, и я поспешно заверил: — Что вы! Я никому не скажу! — Спасибо, я в вас и не сомневалась. Больно день хлопотливый, и малышка с утра ждёт подарков. Все их ждут. Я вышел и решил поискать Гедвику. С этой всей суматохой я даже не спросил, что ей подарить, а ведь дядя Богдан прав — подарок должен быть такой, чтобы она могла им пользоваться. И надо ей сказать, что дед поправился, и Закопан, считай, решенное дело, а завтра мы пойдем к братьям Каминским на весь день, у них здорово и весело! Внизу суетились горничные. Я хотел мимо них прошмыгнуть незаметно, но не тут-то было. То одна, то другая выбегала из кухни с важным видом. Пришлось временно вернуться в вестибюль. Тут меня увидел отец. — А, Марек, вот ты где! — будто я прятался. — Пойдем со мной, кое-что подготовим. И мы пошли мимо кухни (я заглянул внутрь, надеясь увидеть Гедвику, но там был такой шум и тарарам, конечно, Марта не рискнёт ее угощать), в самое дальнее крыло, поднялись по боковой лестнице, где я никогда не ходил, и очутились перед маленькой дверцей. — Вот! — торжественно сказал отец и достал ключ. Я не сразу понял, где мы очутились, а потом сообразил — зал, святая святых. Сразу в полумраке трудно было что-то разглядеть — окна завешены темным бархатом, по стенам висели таинственно поблескивающие звёзды и мишура, а посередине стояла удивительная пирамида — елка. Так пышно она была украшена, что и ветвей из-под игрушек не видать. — Папа, а наша ёлка снаружи? — Снаружи это снаружи, а внутри это внутри. Пусть будет в виде исключения. А что такое? — Нет, это здорово, только мне жаль, что ее срубили. Сегодня решительно был день чудес. Я только пожалел, что так сказал, вдруг отец обидится и надуется, а он кивнул мне: — Мне тоже жаль, но ведь ее уже срубили. А знаешь, что? Мы можем отрезать у нее ветку, поставить в воду, а когда она даст корни, высадить. Наша ёлка во дворе выросла именно так. — Папа! — Не кричи так! Осталось развесить фонарики. Бери стремянку, вот она, под ветками. А я их тебе подавать буду. Ух ты! И не говорите, что украшения и фонарики — это для маленьких детей! Я быстро забрался на раскладную лесенку и очутился не под потолком, но вровень с верхними ветвями. Звезда на макушке была рядом. А когда-то и я, как маленькая Каська, верил в Гвяздора… — Держи! Мы быстро развесили гирлянды на ёлке и от ёлки — к стенам. Теперь у нас был самый рождественский зал на свете: в центре стояла наряженная лесная красавица, а другая ёлка, куда более скромно украшенная, заглядывала в окно. — Когда-то я тоже так развешивал фонарики со своим отцом, — у него и голос сегодня был приятный, без лающих или визгливых ноток. — И мне казалось, что это лучшее занятие в мире. А тебе оно как? Я, в принципе, мог назвать ещё с десяток увлекательных дел, но сразу сказал: — Да, пап. Это лучшее занятие в мире. Мы пощелкали выключателем, чтобы полюбоваться, что у нас получилось, поглядели, как комната переливается и мерцает, а потом снова выключили свет, чтобы снаружи никто не подсматривал. Ну и худо бы пришлось тому, кто снаружи — по стеклу лупил мокрый снег. — А подарки? — Подарки в срок, — отец подмигнул. — А раскладывать их будет мама, как всегда, кроме… Ну, потом увидишь. Моя покойная мать, твоя бабушка, всегда говорила, что о подарках хлопочет хозяйка дома. Мы вполне мирно закрыли дверь, прошли по коридору и начали спускаться вниз, и все это время я думал о подарках, потому что они важная часть праздника, как ни крути… Нет, не самая важная, главное ёлка, украшения, ожидание первой звезды, и у всех хорошее настроение, даже у папы. Маму мы встретили на лестнице. Она несла кучу свертков (подарки? Они, родимые!), за ней шествовала Валери тоже со свертками, потом ещё одна горничная, а последней шла Гедвика, они нагрузили и ее. — Марек, ты где был? — возмутилась мама. — Ты не обедал. — Молодой хозяин украшал зал к празднику, — сказал отец торжественным тоном. Может, это была и не слишком удачная шутка, но я все равно посмеялся. — Хорошо, — мама даже не улыбнулась, много у неё сегодня хлопот. — Поешь на кухне, пожалуйста, а то везде переполох… — Я у Каминских уже завтракал, в меня больше ничего не влезет. — Ох, ну смотри, до вечера далеко ещё… Господи, ну как ты держишь! Это мама обращалась к Гедвике. Ей, бедняжке, вручили несколько завернутых коробочек, и она пыталась их разместить в руках поудобнее, что-то прижимала локтем, что-то подбородком. — Валери, возьмите свёрток у барышни, она сейчас все уронит… — Мам, давай, я вам помогу? — но она в ответ качнула головой. — Марек, иди к себе, не мешай, столько ещё дел… Ой, что это было, не звонок? Но это ветер свистел за окном. Мама вздохнула разочарованно: — Вот, парикмахер запаздывает, при такой-то погоде. Нет никакого покоя в этом доме! И они пошли наверх, отец — на кухню, а я подумал-подумал и направился к деду, пока про меня все забыли. В столовой звенели посудой — ставили приборы для вечерней трапезы. Каминские на Рождество переносят столы в большое помещение, к ёлке. У нас почти нет мужчин-слуг, поэтому мы обедаем, как обычно, а потом идём праздновать в зал. Только однажды там и ели, два года назад, когда у отца был юбилей и на званый вечер пригласили много важных гостей из министерства. Тогда там было все обставлено по-парадному, меня и не пустили толком ничего посмотреть, где-то в середине приема разрешили зайти в зал и поздороваться (как будто я хотел). Запомнились столы, белые скатерти, блюда и букеты цветов, а люди были гораздо менее интересны — лысые дяденьки во фраках. Они жевали, говорили между собой, на меня почти не обратили внимания, только отец, потирая руки, сказал: — Вот, господа, мой наследник. Они жевать перестали, уставились на меня, а потом снова задвигали челюстями. Потом, уже после приема, отец заявил: — Привыкай! Ты ведь будешь дипломатом, это лучший выбор для тебя, и такие приемы нужно посещать постоянно. Вот тогда я и решил, что лучше умереть, чем быть дипломатом. Дед был один. Он разложил на столе альбомы с фотографиями, какими-то бумагами, газетными вырезками и изучал их. — Ну что ты? — спросил он, не поворачиваясь. — Ждёшь праздник? — Я не очень, больше Катя. Я для праздника уже взрослый. Дед не улыбнулся. Он всё-таки молодец. — Такой уж день суматошный. И в моем детстве так было, дружок, и в твоём. Все быстрей и веселей, когда сам готовишься, а не когда ждёшь. Помню, Северу в твоём возрасте я всегда предлагал развешивать гирлянды. — А, так это ты ему напомнил? Вот так, я думал, что отец сам сообразил, обычно он брюзжал, что украшение дома — обязанность прислуги, а он и так работает, как вол, а дети должны учиться. Но ладно! Какая разница, почему он не ворчал недовольно, а нормально готовился к празднику. — Напомнил про что? — Про гирлянды… А что ты смотришь? А, родословную! Дед говорил, что составлением родословной увлекался с юности, когда был студентом, выискивал с товарищами дальних родственников каких-то там королей, а потом переключился на собственных предков. И у него получилось составить очень даже длинное фамильное древо, я, если честно, не совсем понимаю, зачем, но держу свои мысли при себе. Пару раз сказал вслух, дед возмутился: — Марек, человек, который не знает историю, отрывается от корней. Вот тебе интересны всякие полководцы прошлого, а собственная семья нет? Неужели у тебя никогда не возникало вопроса, кем был, что делал твоей прямой предок много лет назад? Эти люди ушли в прошлое, но они определяют, как мы живём сейчас. Это даже неграмотные рыбаки с южных островов понимают — многие из них знают свою родословную в подробностях до пятидесяти-шестидесяти поколений, вплоть до случаев из жизни! А у них даже письменности нет. Я заглянул в альбом. Сверху лежал пожелтевший от времени, с виду очень ветхий газетный снимок человека в военной форме с невероятно грустными глазами. Вот даже тусклая краска и скверная печать не мешала увидеть, какими они были грустными. А то я бы этим снимком не заинтересовался, ну лежит и лежит. — Это тоже предок? — Очень дальний, — сказал дед, аккуратно расправляя страницу. — Мне это фото принес в госпиталь старый друг. Жил в двадцатом веке. Немец, Фридрих Браун, несостоявшийся космический путешественник. Я ушам своим не поверил. — Какой-какой? Космический? — Это авантюра была, — сказал дед, слегка поморщившись. — Некий шотландский астроном высчитал, что на той стороне Луны возможна жизнь, увлек своей идеей несколько таких же безумцев, создал снаряд, на котором можно было улететь, но нельзя вернуться… Браун вовремя передумал, судя по его воспоминаниям, его заставило сделать это немецкое правительство. Впрочем, иначе мы бы с тобой тут не разговаривали. — А остальные? Улетели? — Улетели, — дед теперь говорил с явной неохотой. — Но они погибли, глупо и безумно. Вроде как один из этих чудаков сумел отправить с Луны свой дневник, но я думаю, это чья-то шутка или подделка. — А если не подделка? Дедушка! А если не подделка, ты что, и об этом молчат? — Марек, я сам такой был, как ты… Просто подожди, вырастешь — поймёшь. У нас на земле слишком много хлопот, чтобы смотреть в небо и думать, выжил там кто-то или нет. Эти люди были не первые и не последние. Кто на дно океана спускался, кто на воздушном шаре на полюс летал, и все гибли бесславно, только вызвали вокруг себя ажиотаж и принесли огромное горе родным. По мне, так это невероятно глупо и безрассудно, рисковать зря единственной жизнью, божьим даром, хотя я не очень хороший католик… вот, кстати, гимн поют. За окном вдали очень смутно слышалось пение. Видно, несмотря на скверную погоду, народ все же вышел колядовать. Наверное, я бы и сам сбежал болтаться на улицу вместе с братьями Каминскими, если бы не… — Дедушка, ты же теперь у нас поживешь, да? Врач разрешил? Он улыбнулся. — Я уже врача могу и не слушать… Праздники буду у вас. В моем возрасте хочется как можно больше времени проводить со своими близкими. Как вы тут вообще живёте? Чем осенью занимался? Да уж, ловко он перевел тему с космического путешествия. Я подумал и рассказал про кольт. Была не была, деду можно, он на мозг капать не будет и упрекать потом тоже не будет. Он меня выслушал, не возмущаясь, ни слова не сказал, что это дикое увлечение, только в конце одобрительно заметил: — Молодец! — Ты думаешь, я правильно сделал, что отказался от кольта? — Ну, этого я не знаю. Правильно сделал, что не стал унижаться и выпрашивать дополнительный срок. А кольт — ну что ж, мечта. Можно сказать, бесполезная, но я, например, люблю старинные книги. Знаешь, что? Если я буду жив летом… — Будешь! — …Так вот, мы тогда поедем в Закопан. Попросишь своего двоюродного дядьку, отца Яцека, пусть он тебя свозит в старинную оружейную. Там люди увлечённые, собирают латы, щиты, старые ружья, иногда сценки разыгрывают. Так было лет десять назад, сейчас — не знаю. Рад? — Конечно. Дедушка, а можно сделать, чтобы Гедвика тоже туда поехала? У деда глаза сразу помрачнели. — Что, несладко ей тут? Придираются? Ох, в гимназии я никогда стукачом не был, а тут, получается… Но не врать же. Я сглотнул и сказал: — Да, обижают и придираются. Отец недоволен, что она много ест. Одежда у нее плохая. Если она и не виновата, могут отругать. — Понятно. Значит, не смог он стать для нее отцом. — Да, ещё. У нее родной папа умер. Ей пока нельзя говорить. Дед посмотрел на меня с изумлением: — Ты откуда знаешь? — Мы в Творки ездили… — Вот это вы путешественники! — он покачал головой. — А ты будешь сердиться? — Да нет, что уж там, дело прошлое… Просто всякое могло случиться. — Ну не случилось же. Дедушка, а как ее подготовить? — Вот что. Я же тут, — он положил свою руку на мою. Ладонь у него сухая и холодная, но мне сразу стало теплей. — Я сам погляжу, что и как. Раз Северу жаль денег на девочку, а Вера не может ее защитить, то ей будет лучше в другом месте. — В Закопане! — Возможно, — согласился он. — Не будем пока загадывать, Марек. Тут постучала эта гадюка Валери и елейным голосом пропела: — Молодого пана госпожа ищет! Дед кивнул, чтобы я шел, я и отправился обедать или полдничать — не знаю, как это называлось. Катержинка уже прилипла к окну, хотя метель не утихла. Еду мне принесла кухарка Марта, бормоча: — Карп, карп! Как хотите, но на Рождество положен суп из живого карпа! Только пан Север каждый год твердит, что в его доме вивисекции не будет, а разве селёдка это еда? Может, она хотела найти в моем лице поддержку, а может, бормотала просто так. Скорее всего, второе. Суп из рыбы я не люблю. Карп костлявый. И вообще я согласен с отцом — принести в дом живых рыб, они ещё какое-то время в тазу плавать будут, Катержинка будет к ним лезть, а потом хлоп, и их почистят заживо, отрежут голову и сварят суп. Нет уж. Я у Каминских насмотрелся… Всё-таки он ничего, отец, раз ему жаль карпов. А Гедвику не жаль. А ведь она сейчас единственный человек, которому можно рассказать про космического предка. Она поймет и отнесётся серьезно. И вообще, у меня столько новостей — про деда, про Закопан, куда она поедет. Да, я буду без нее скучать… Но я непременно приеду летом. Не смотреть же тут, как ее едой попрекают и одевают в старые перешитые вещи. Я вышел из столовой. В доме все ещё царил тарарам. Горничные шустро носились по лестнице вверх и вниз. Няня снимала Катержинку с очередного подоконника. А внизу слышался голос матери, она сердито выговаривала кому-то… похоже, что Гедвике: — Неужели ты даже причесаться не можешь? Что у тебя за колтун в волосах? Господи Иисусе, эта девчонка невыносима, она может испортить лучшие минуты… Вот уж действительно, господи Иисусе. Мама ведь добрая, ну почему она так боится отца, он сегодня в хорошем настроении, на себя не похож, он к Гедвике придираться не будет! Тут Катержинка заверещала, что видела в разрыве туч звезду, а няня попыталась ей возразить: — Ещё рано! — Нет! Я видела! Видела, видела, видела! Не рано! Сейчас придет Гвяздор! Снизу поднималась мама, Катержинка с воплем кинулась к ней: — Мама! Звезда! Первая звезда! Пора! — Маленькая моя, только шестой час… — мамины слова были прерваны звонком в дверь. Катержинка заверещала: — Гвяздор! Мама тоже вскрикнула: — Парикмахер! Наконец-то! Марек, иди переоденься. И малышку тоже можно нарядить, дети измучились, надо начинать, наверное… Я ушел в свою комнату и там уже сообразил, что я идиот. Я ничего не приготовил для деда. Все эти вырезанные фигурки и поклейки из бумаги ему не были интересны никогда, он так и говорил, что не собирается вымучивать внимание. Но раз я отказался от кольта, я мог бы ему купить старую книгу или древнюю монетку. Или марку. Ага, и мне пришлось бы опять унижаться перед Юлькой, а я же поклялся дела с ним не иметь. Ладно, я честно признаюсь, что подарка у меня нет, а за каникулы обойду в Варшаве все лавки, я уже и один могу ходить. Или с Гедвикой, если она захочет, конечно. Потому что её пальто не годится для катка, а в прокат что-то лёгкое и удобное взять нельзя. Ничего, старая Варшава тоже хороша, если по ней гулять. Она бы могла смотреть на старинные дома и сочинять свои сказки… Слышно было, что все собирались в столовой, и я пошел к деду, по пути размышляя, что же подарят мне самому. Все же плохо это, когда у тебя есть все, а то, что ты хочешь, для тебя недоступно. И это даже не кольт… У деда был старик Анджей (дед называл его своим денщиком, хотя по правилам он считался лакеем, конечно). Анджей ему всегда помогает пересаживаться с коляски на кровать, в машину, переодеваться, бриться, и сейчас готовил его к праздничному вечеру. Удивительно услужливый и незаметный человек! Я даже не помню, какой у него голос. А ведь слово «денщик» имеет отношение к военным, похоже, дед в юности тоже был ястребом! — Дедушка, ты готов? Можно, я тебя отвезу? В принципе, коляска у него самодвижущаяся, но летом мы уже так гуляли по саду — я вез коляску, и мы разговаривали. Мама назвала это «возвращением старого долга» — мол, меня тоже когда-то в коляске катали. Я думаю, это глупости, просто хорошо идти рядом с дедом и говорить о таких вещах, в которых приятели ничего не понимают. В столовой собрались все. Отец стоял в центре, под большими часами, на груди у него красовались две многолучевых звезды с алыми ленточками. Точно! Ему дали второй орден! Вот почему он в настроении. Мама остановилась рядом, я вспомнил, что обычно про них говорят — красивая пара, и мысленно согласился, что это так. Хотя отец и старый уже, ему за пятьдесят… Зато мама была похожа на принцессу, вот как в сказке, когда красавице сшили платье, похожее на звёздную ночь, а она сказала: «Лейся свет впереди, тьма стелись позади»… э-э-э, не слишком хорошо я помню эту сказку… Но платье было необыкновенное, темно-синее, сияющее, словно Млечный путь, а волосы — похожи на золотое облако. Даже Катержинка к маме не кинулась, а почтительно рассматривала издали. Может, она ещё и боялась помять свой пышный белый наряд. Катержинка была в нем как фея, только палочки не хватало. А у меня был просто сюртучок, который я мечтал снять и никогда больше не носить такую дурацкую одежду… Но где же Гедвика? Наверное, на ней опять перешитое платье? Отец произнес речь. Такую же, как произносил каждый год — что наступил новый праздник, что мы достигли успехов, что он любит свою семью и домочадцев. Я всегда слушал это вполуха, а сейчас тем более. Отец раздал всем облатки, мы с ним сразу поделились кусочками, потом я обменялся с мамой. — Марек, Марек! — заверещала Катержинка. Она свою облатку уже ополовинила, я отщипнул кусочек и подошёл к деду. Потом нашел старого Богдана, стоявшего в углу, спохватился было: — Ох, дядя Богдан, а вам ваша вера позволяет? — Да бог с вами, — улыбнулся он. — Просто милый обычай… Спасибо, что уважили старика. Дай вам боже всего! Я увернулся от Валери (она с приветливым лицом пропела: «Поздравляю, молодой пан!») и поменялся кусочком облатки со старой Мартой. Началась торжественная трапеза. Гедвики нигде не было видно. Что такое? Может, она заболела? — Мам? — Марек, потом, — она подняла бокал. С тонкого запястья свисала золотая цепочка. — А подарки? — звонко спросила Катержинка. — Потерпи, детка! Марек, что ты вертишься? — Я не верчусь, — сказал я и обжёгся грибным супом. Место деда было довольно далеко от меня, рядом с отцом. Они беседовали вполголоса. Что ж, они ведь тоже родные, им есть о чем поговорить. Гедвики не было. Наказали ее, что ли? Сегодня, когда у меня весь день с утра нормальный папа? — А подарки? — Катя, потерпи. Всё-таки плохо быть самому себе не хозяином — наши слуги не могут пойти и отмечать Рождество, пока не отпразднуем мы. А я не могу встать из-за стола и пойти по своим делам. И тарелку просто так отставить нехорошо. Хотя Марта права, селёдка в сметане — гадость… А если бы я тогда пошел на вечеринку и Гедвику пригласил? Хотя приятели бы потом дразнились: мол, влюбился. И не влюбился я. Просто Гедвика хорошая. Но она бы не пошла. Она на меня обиделась, а за что, так и не сказала. Но сегодня же праздник! И у меня хорошие новости. — А подарки? — спросила Катержинка, перемазавшись сметаной. — Ох, придется идти к ёлке, — смеясь, сказал отец. — Сделаем перерыв. Возьми салфетку, Катя. Я пошел со всеми, только не вверх, а вниз. Кажется, дед меня окликнул, но рядом с ним стоял верный и незаметный Анджей, да и вообще, не бросят же его? Каморка рядом с кухней была пуста. Тускло светила та самая, мной вкрученная лампочка. Узкая кровать заправлена аккуратно, без складок, на столе все в порядке. На полу только пара комнатных туфелек, это почему? В дверях стояла Валери и неприятно улыбалась. — Что вы ищете, пан? — спросила она таким же гадким голосом, как и ее улыбка. Я не ответил, кинулся к гардеробной. Надо было заглянуть на кухню, но не хотелось подставлять Марту. В гардеробной висело пальто, то самое, перешитое из отцовской куртки. Ну хорошо, значит, она в доме. Не раздетая же она ушла и не в лёгкой осенней куртке… Открылась входная дверь, впустив холодный сырой воздух. На пороге стоял старый Богдан с еловыми ветками в руках. — Вы? — удивился он. — Чего не наверху? Мне сказали, можно ещё немного зал подукрасить… — Дядя Богдан, а вы не видели, чтоб из дома девочка выходила? Такая, рыжая, с меня ростом, которая здесь живёт, ну Гедвика? Он задумался. — Знаете, я нарочно не слежу… Но да, выходил кто-то, только она или нет, не знаю. Может, и час назад, может, и два. Я выскочил на крыльцо. — Гедвика! Снег бил в лицо, мокрый и противный. Ветер свистел. Больше не ответил никто. — Ну, пошла жара в хату, — укоризненно сказал старый Богдан, выходя следом. — Оденьтесь хотя бы, пан! В голове сразу все сложилось, пока я натягивал пальто, не попадая в рукава. Конечно, ее нет на кухне, и вообще в доме, и искать не стоит, конечно, она ушла, странно, что только сейчас. И я бы ушел на ее месте… Старый Богдан сразу направился к калитке. — Вы куда? Зачем? — Следы искать! — он поднял воротник повыше. — Они будут только там, если будут! — Почему? — Потому что, — он взял меня за руку и указал под ноги. — Здесь, под стеной, ветер не дул с семи часов. Я заметил, когда он переменился. Привычка. Он наклонился низко и воскликнул: — Вот! По снегу протянулась цепочка следов, снег все равно её частично занёс, но контуры различить можно было — отпечатки узких ног, для ребенка размер слишком большой, для взрослого — слишком маленький. — Она? — Я же говорю вам, не знаю. Слышал, что вроде дверь входная открывалась, а потом выходил кто-то, но когда — из головы вылетело. Вот ветер я приметил. Он до семи часов дул вдоль улицы, а после семи — как раз в стену со стороны сада. Значит, тогда она и ушла, а то б мы следов не видели. — Что же вы не посмотрели! Она же без пальто ушла, она же замёрзнет… — Если б я знал! Ушла, да… Бедному всегда ветер в глаза. Может, она знала, куда идти? Я не стал его слушать и ничего ему говорить. А ведь его я тоже зря обидел, он за ней и не следил, это я знал, что ей плохо. Лестница под ногами мокрая и скользкая, и это всего лишь с моих ботинок снег. Какую песню она пела совсем недавно? В сырую темную ночь блуждал человек без сил, И никто не хотел ему помочь, как бы он ни просил. — Гедвика пропала! Они все обернулись: у отца было привычное недовольное выражение, у деда — обеспокоенное, Катержинка прижимала к себе роскошную куклу и вообще меня не заметила. А мама… У нее на лице тоже было раздражение. Она ещё улыбалась, поправляя украшение на голове (кажется, новое, значит, это и был подарок), но глаза уже были совсем стеклянными. — Марек, где ты бегаешь? И в каком ты виде! — Гедвика пропала, ее нигде нет. Она ушла, совсем, на улицу, там же снег, мама! Теперь она и улыбаться перестала. А отец побледнел. Ему это сулило неприятности. — Как ушла? — закричал он. — А если она замёрзнет, это же подсудное дело! — Марек, а чего ты не смотришь, что тебе подарили? — запищала Катержинка. Она одна ничего не поняла. — Давно? — спросил дед. — После семи, там следы остались! — Да никуда она не ушла! — лицо у матери покрылось красными пятнами. — Сидит и хнычет где-то, это невыносимая девчонка, она нарочно хотела испортить лучшие минуты! — А кто ушел, праздник ушел? — спросила Катержинка. Отец позвонил в колокольчик у стены: — Искать надо! Пусть Богдан идёт на поиски, быстро! — В доме где-то, — кричала мать, — в доме! Она не дура, она себе на уме, она спряталась, чтобы позлить нас! Позади меня послышались тяжёлые шаги. Это был садовник, он почти бегом поднялся по лестнице и теперь часто дышал. — Богдан, — срывающимся голосом приказал отец, — идите срочно, ищите барышню! Кого-то надо вам на помощь… — Север, — очень тихо и четко сказал дед. — Север, срочно звони в полицию. Чем раньше, тем лучше. Что вы с ребенком сделали, что она у вас и полгода не выдержала? — Да ничего такого мы с ней не делали… Богдан, идите! — Погоди, Богдан, погоди, дружище. Север, ты понимаешь, что это серьезно? Что вы ей, подарок скверный подарили, что ли? Садовник пожал плечами и остался на месте. — А что, ей подарок надо было? — сорвалась мать. — Сапоги ей купили, они стоили триста, куртку перешили ей на пальто, все равно она то кашляла, то чихала, какой ей ещё подарок, другая благодарна бы была, а эта спрашивала… а я ей это все прямо и сказала… ой! Она сообразила и замолчала. Лицо у нее опять пошло красными пятнами. — Мама, — спросил я, — то есть вы ей вообще ничего не приготовили? Дед сухо и коротко рассмеялся: — Я гляжу, вы и вправду ей ничего не сделали. Абсолютно ничего. Отец вытащил платок и вытер лоб. — Ну, Вера… Ты же всегда этим распоряжалась, что-нибудь уж можно было девочке купить. — Так мне идти на поиски? — уточнил старый Богдан. Дед поднял руку: — Нет. Надо звонить в соответствующие организации, срочно. — Не в полицию! — завопил отец. — Только не в полицию, не в полицию, под меня и так копают! — Папа! — закричал я. — Она же замёрзнет там, а ты… Все, я сам пойду искать! — Рехнулся? — отец швырнул платок на пол. «Как Отелло», — мелькнуло у меня в голове. — Совсем рехнулся, куда ты пойдешь, или ты влюбился? В твои годы не об этом думать надо! Тем более, в собственную сестру! — Как? В зале стало тихо. Очень. — Вы что ж? — заговорил дед, и лицо у него потемнело. — Вы что же, ничего не сказали? Вы на что рассчитывали? Что ребенок будет как бродяжка под лестницей жить? — Да так как-то, — пробормотала мать, пряча глаза. — Не пришлось к слову. — Не пришлось к слову! — возмущённо повторил дед. Тут я быстро выпалил, пока у меня голос срываться не начал: — А я знаю, все знаю, Гедвика — дочка папы. Я сам догадался… — Что? — прошипел отец. У него был оскорбленный вид. — Что? Моя… дочь? Да ты понимаешь, что ты говоришь? Дед перевел взгляд с отца на меня. — Нет, — сказал он. — Нет, Марек. Не Севера. Веры…