О чем не рассказал Победоносец

— То есть? — я перевел взгляд с отца на мать. — Как? Ма… — и слово застряло у меня в горле, переломившись пополам. Мать вскинула голову и быстро заговорила: — А что нам было делать? Что нам было делать? Ей в феврале пятнадцать лет, ее должны были переводить в юношеское подразделение, по закону в таких случаях сперва обращаются к родителям, если они есть… А тут ещё и этот негодяй вздумал повеситься… Если бы мы ее не забрали, поднялась бы шумиха, и так журналисты разнюхали! Она всхлипнула и смолкла. — Вера, — дед сказал это негромко, но отчетливо. — Мальчик тебя не о том спрашивает. Как она вообще оказалась в интернате? Что вы испугались шумихи, и так понятно. — Я молодая была, — мать снова всхлипнула. — Школу едва окончить успела. Этот негодяй хорошо умел говорить, они все умеют, это болезнь, я теперь знаю! — Что такое негодяй? — звонко спросила Катержинка. Она тёрла глазки. Мать опомнилась, махнула рукой: — Кто-нибудь, уведите девочку. Ей пора спать. — Я сам, — спохватился отец. — Пойдем, детка. Он вывел Катержинку, не глядя ни на кого, но я догадался — он не хотел слушать, о чем мы сейчас будем говорить. — Я тоже пойду, попробую поискать, пока след свежий, — сказал старый Богдан. — И я, я с вами, дядя Богдан! — Марек, сиди! — рявкнул дед. — Помнишь, что я тебе про походы говорил? От неопытного участника больше вреда, чем пользы. Ты хочешь, чтобы и тебя искать пришлось? Богдан вышел. В зале стало разом и пусто, и тихо. Только на улице кто-то пел, радостно и звонко: Пастухи пришли в Вифлеем… — Мам? Наверное, она и не собиралась ничего больше рассказывать, и я не должен был ничего спрашивать, но так хотелось услышать что-то, что ее обелило бы. Что она не хотела, что ребенка у нее украли или подменили. — Мам? Так ты замуж вышла и что? — А что мне было с того замужа? — закричала она. — Дом ветхий, денег никаких, ещё и ребенок… куда ребенка? Я домой вернулась, а там мать сказала: делать что-либо поздно, поэтому оставишь в роддоме, усыновят. А сама не делай больше глупостей. — То есть просто потому, что денег не хватало? — Ты-то много знаешь о деньгах! — она вытащила платок и аккуратно, слишком аккуратно поднесла его к глазам. — Ты ни в чем не знаешь отказа, Марек. У тебя с рождения было все. Это благодаря мне! Я правильно выбрала тебе отца. — Но Гедвика тоже твой ребенок! — Мой ребенок! Не только мой, от ее так называемого папаши и гроша нельзя было получить! Это он во всем виноват, и усыновить ее он не дал, толкался там в интернате, обещал, что сейчас не может, а как она подрастет, так и заберёт ее! А потом он начал в больницу ложиться каждые полгода, кто бы отдал ему ребенка! — Мама, то есть, если бы у меня был папа не министр образования, а бедный человек, ты бы меня не любила? — Что за чепуху ты говоришь, Марек! Она забыла про все хорошие манеры и громко высморкалась в платок. — Она вся в него. Вся в него. Наверное, и ненормальная тоже. Такая же неблагодарная. Ничего, кроме добра, она от нас не видела. Так ей ничего впрок не пошло. И хоть бы раз она была благодарна! Хоть бы раз! Ходила кислая… Кормили ее вместе со всеми! Одевали красиво, не в казённые обноски. — В перешитое… — А во что же ее одевать надо было? — мать чуть не подпрыгнула на стуле от возмущения. — Ты ни за что не платишь в этом доме, Марек! За все платил твой отец! А все, что куплено для нее, приходилось отрывать от вас! — Вера, так не брали бы ребенка, — устало сказал дед. — Не трепали бы нервы девочке. Она вам что, собачка? Да и собачек нельзя в дом брать, а потом пинать постоянно. Ведь девочка тебя любила, это видно было. И тянулась к тебе. — Любила! Она ничего не оценила, жертвы не оценила. — Мам, — это будто не я говорил. И напротив меня будто не мама сидела. Не моя красивая добрая мама. — Мам, так в Закопане кошка, обычная кошка, взяла чужого котенка. — При чем тут кошка? Ну при чем тут кошка? — она на меня рассердилась. Она правда не поняла. Вошёл отец. Он выглядел усталым и постаревшим. — Девочку укладывает няня. Что Богдан? — Не приходил… Это сказал дед. Мать всхлипнула и пробормотала что-то про испорченные лучшие минуты. — Вера, и ты иди спать. Поздно, — приказал отец. Меня он отсылать не стал. Мать растерянно поглядела на нас. — Нет, как это… Куда я пойду? Куда? Дед сделал Анджею знак, тот подвёз его к телефону. — Не в полицию! — протестующие вскрикнул отец, но уже как-то слабо и негромко, будто сам примирился с необходимостью. Дед тоже сделал ему знак, дождался ответа телефонистки и быстро назвал чье-то имя, быстро и неразборчиво, но там его поняли. — Томаш, — заговорил он через минуту, — да, я, да, поздравляю, спасибо… Тут вот что. Пропала девочка. Из дома ушла. Четырнадцать-пятнадцать лет, рыжая, волосы короткие. Рост немного выше пяти футов. Худенькая. Предположительно легко одета. Во что? Он отставил трубки и вопросительно посмотрел на нас. — У нее осеннее пальто в клетку, — сказал я. — На ногах туфли осенние, совсем маленькие следы. Берет белый, хотя нет, она его оставила. Скорей всего. Мать выслушала про берет спокойно. Она опять ничего не поняла. — Район? Воля. Могла ли уехать? Есть ли деньги? Он опять посмотрел на нас. Я замотал головой: — Не было. Ей марки купить не на что было. — А зачем ей были деньги? — резким голосом спросила мать. — У нее и так все было. — Не было, слышишь, Томаш? — произнёс дед в трубку. — Куда могла? Возможно, на Крохмальную, в интернат. Нет, я не уверен. Да, можно и пешком пойти. — Были у нее деньги, — раздался голос сзади. Это была кухарка Марта. — Простите, пан, моя вина. Я гляжу, что она понурая, ну, думаю, праздник, радость, небось, подружки то ангела шоколадного купят, то коврижку, а она ничего. Две недели назад дала ей несколько крон. И позавчера тоже. Возьми, говорю, праздник ведь. Если она их отложила, на электричку хватит. — Сколько всего? — спросил дед. — Сперва сорок, потом пятьдесят. Простите, пан. — Я не вас виню… Девяносто крон, Томаш. Куда можно уехать на девяносто крон? В любом направлении? — В Творки! — меня осенило. — В Творки! Только ей же туда нельзя! Она же не знает, что у нее папа умер! — А ты, ты откуда знаешь? — подскочила мать. — Мой сын к маргиналам таскается, я знала, я подозревала, что она будет плохо влиять на детей! — Тихо! — рявкнул дед. Отец же молчал. И ни разу не сказал, что под него копают. Дед закончил разговор, опустил трубки в гнезда. Повернулся к нам. — Будут искать. Я сказал, чтоб звонили сюда. — Шумиха начнется, — мрачно произнёс отец. — Хоть бы нашли скорей. На улице холодно, как в могиле. — Я не в полицию звонил, Север. Мой старый товарищ. Одно время вместе заседали в Тайном совете. Да и успокойся уже, кто там про тебя говорить будет. Сейчас коррупционный скандал обсуждали, завтра что-то ещё подоспеет. Послышались шаги, по лестнице поднимался старый Богдан. Он был один. — Ну? — это отец спросил, я и так понял, что он никого не нашел. У него тогда были бы другое лицо и походка. — Нет нигде. След дальше по улице обрывается, снегом заметает. До автобусной остановки дошел, сказали, уходил автобус с час назад, а садилась она или нет, не приметили. — Иди, Богдан, грейся, — сказал дед. — У тебя вон волосы все в снегу. Спасибо тебе, братец. Найдут ее. Богдан с шумом спустился по лестнице. Мы сидели в зале молча. Дед думал о своем, замкнулся, смотрел куда-то вдаль. Отец опустил лицо в сложенные руки. Мать оглядывалась по сторонам, сперва пыталась шипеть на меня, чтобы я шел спать, но я не пошел, и она отстала. Ёлка, блестящая и нарядная, была совершенно лишней, будто ее принесли на похороны. Но Гедвика же не замёрзнет? Но этого же быть не может? В сырую темную ночь бродил человек без сил, И никто не хотел ему помочь, как бы он ни просил… Мать встала и прошлась по залу. — Спина болит… Не получила ответа, села. Проворчала сквозь зубы: — Вот так, просто так, отравила праздник. Что ей не хватало? Дед хотел что-то сказать, но просто махнул рукой и отвернулся. Тишину разорвал телефонный звонок. Дед сидел рядом, он и взял трубки. — Алло! Да, соединяйте! Ну что, Томаш? Нашлась? Замечательные новости! Мы выдохнули, все, даже мать. Снизу кто-то вскрикнул: — Хвала господу богу! — видно, Марта подслушивала у лестницы. — Где, говоришь? На вокзале? То есть она уже уезжала оттуда? Гм, это хуже. Что? Денег не было? Ну, это понятно. Значит, в больнице она уже побывала. Я невольно вздрогнул. Значит, она знает. И что ее папа умер, и что я ее обманул. — Где сейчас? — продолжал дед. — Как она сказала, из интерната сбежала на праздник? Ну… молодец девочка. Отец облегчённо вздохнул. — И там согласны… Да, я понимаю. Тем более, после твоего звонка. Уже везут, значит. Да, так будет лучше всего, спасибо, Томаш, я отблагодарю. С Рождеством! Он отвернулся от телефона — Нашлась пропажа. В интернат поедет, сама захотела. Ее согласны там принять. Хорошо, что ее прежде полиция не нашла, они бы ее в участок отправили. Сюда вот не знаю, захочет ли она возвращаться. — Ах, она захочет? — возмутилась мать. — Да примем ли мы ее, неблагодарную… Отравила праздник. Отец медленно поднялся. Он выглядел потерянным. — Так нам ехать ли за ней, — сказал он вслух, ни к кому не обращаясь, просто рассуждал. — Вам не стоит. Я поеду сам. — Дедушка, я с тобой! — За этой неблагодарной? — возмутилась мать, но дед остановил ее. — Все, хватит. Я сам решу этот вопрос, а то вы уже нарешали. Завтра с утра поедем. Нет, Марек, сейчас никак, я машину по такому снегу вести не смогу, да и Анджея надо поберечь… Отец так ничего и не сказал. На него это было не похоже. Под утро мне снилось, что это у меня умер отец, только во сне это был какой-то другой человек, незнакомый, и мать причитает, как же дорого обходятся дети и что теперь скажет ее новый муж. А потом я проснулся, и даже не сразу вспомнил, что случилось. Подумал, что надо бежать к Каминским, утро Рождества ведь, у них сейчас весело. А как сел на кровати, так и сразу все сообразил. Наскоро умылся и рванул к деду. Я уже боялся, что он без меня уехал, но он ждал. Завтракал я в одиночестве. В Рождество, не в будни — вообще немыслимое дело. Хотя мне, конечно, так было только лучше. Непонятно, о чем мы с родителями могли бы сейчас говорить. Я примерно знал, как они познакомились, у матери даже фотография имеется. Когда она заканчивала последний курс, отец посетил мероприятие в училище, там ее и заметил — она же красивая. Да и он тоже, он и сейчас ничего, а тогда ему и сорока не было, это тоже очень много, но меньше, чем пятьдесят… Я сообразил, что стучу ложкой по пустой уже тарелке. Задумался! И о чем! Я и так знаю про своих родителей, я не знал только, что у меня, оказывается, родная сестра, и мать добровольно от нее отказалась, а отец это принял. Мы уже выходили, я выходил, а деда на коляске вывозил Анджей, когда мать спустилась в вестибюль. — За этой неблагодарной? — сказала она так зло, как будто плюнула. — И ты, Марек, ты тоже не ценишь… И вам это зачем, пан Петр. Вам бы поберечь себя. — Вера, — дед ответил спокойным тоном, будто говорил о погоде. — Мы потом поедем ко мне в Жолибож, Марек у меня погостит, каникулы же, верно? — Вы слышите, пан Петр? Вам бы поберечь себя, она все равно не ценила ничего, что мы для нее сделали! — Счастливого Рождества, Вера, — так же невозмутимо заявил дед. Дверца машины закрылась. Отец так и не показался. Это было странно. Очень. Город ещё дремал после вчерашнего праздника, только на центральных улицах чистили снег. Ехали мы поэтому не так быстро, можно было спокойно рассматривать нарядные дома, украшенные ветки на деревьях вдоль дороги, конфетти на снегу. Где-то люди уже выходили, слышался смех, на перекрестке из распахнутых окон раздавалась рождественская песня (пластинка, наверное), рядом женщина в собольей шубке держала на руках девочку — маленькую, как Катержинка. Они сыпали зерна в кормушку. Мы с дедом не говорили, и это было странно. Я не знал, как начать разговор, слишком о многом мне хотелось спросить. А он, выходит, тоже не знал. Хоть мы и не быстро ехали, дорога много времени не заняла, интернат находился по эту же сторону реки. Машина остановилась перед воротами, которые долго открывал заспанный сторож. Широкое крыльцо было уже расчищено, но из-за деда мы заезжали через боковой ход, и сторож с лопатой шел перед нами, как ледокол. Здесь уже не спали. Между бумажными снежинками на окнах выглядывали любопытные детские рожицы. Здесь тоже все было украшено. В основном самодельными игрушками, яркими, аляпистыми, или рисунками. К нам почти сразу вышла директриса — строгая пани, в темном платье с белым воротничком, в руках классные журналы, будто праздника у нее и не было. Она поздоровалась и быстро заговорила: — Нам уже звонила мать… Клянусь, это не мы ее настроили. Она сказала, что она проявляла неблагодарность и к дому не привыкла, и она не хочет, чтобы та возвращалась, и… — Погодите, не торопитесь. Кто она? Кто проявлял неблагодарность? — Девочка. А назад ее брать не хочет мать. Простите, не то, чтобы не хочет, она не уверена, что та снова не убежит. Она говорит, что с ней хорошо обращались, и совершенно не понимает… — С девочкой все в порядке? Позовите ее, пожалуйста. — Она здорова, хотя замёрзла и устала, мы ее не настраивали, хотя мать говорит… Простите, пан, с вами мальчик, это не наш! — Это мой внук, брат вашей воспитанницы. Позовите девочку. — Простите, пан. Она вышла бесшумно и тихо, а наши учительницы всегда стучат каблуками. И вскоре вернулась не одна. Впереди нее шла Гедвика, одетая в серое бумазейное платье. Оно было ей впору — наконец-то. — Вот девочка. Поздоровайся, — велела директриса. — Ну! Гедвика чуть качнула головой, что можно было расценить и как «да», и как «нет», и как «отстаньте». Здороваться она не стала. — Ну что же ты, — укоризненно возвела брови вверх директриса. — Простите, пан, она ещё не совсем пришла в себя, к тому же испытала потрясение, у нее, бедняжки, отец скончался… Ну же, Гедвика, веди себя прилично! Моя сестра, знакомая мне уже четыре месяца, но сейчас такая чужая, посмотрела сквозь нас взрослым насмешливым взглядом. — Здравствуй, детка, — дед, скрипнув колесами, выехал вперёд. — Как ты тут, не простыла? Послушай, я понимаю, что ты не хочешь возвращаться к матери и отчиму. Но у меня к тебе предложение. Я дедушка Марека, давай мы сейчас все вместе поедем ко мне домой? Она опять со странной полуулыбкой посмотрела мимо нас и слегка качнула головой. — Гедвика, привет, — я протянул руку. Она свои спрятала за спину. — Слушай, это мой дедушка, я тебе рассказывал. Ну, ты в первый день видела. Он классный. Помнишь, я тебе говорил про Закопан? Ну вот, мои родители тебя туда отдадут и перекрестятся, а там тебя примут, ты не представляешь, какая бабушка Кристина добрая. И опять это лёгкое качание головы и улыбка, полная… презрения? — Гедвика, я понимаю. Ты на моих обиделась. Но я честно не знал, что ты мамина дочь и моя сестра. И я не знал, что она тебя заставила сортировать подарки, а тебе ничего дарить не собиралась. Вчера просто с утра все так закрутилось… — Ты знал, что умер мой папа? Ее голос прозвучал строго, как у той самой директрисы. Я сглотнул. — Знал. Но сама подумай, как бы я тебе сказал? У тебя же сердце… — У меня и вчера было сердце. На это я сказать ничего не мог. Молчание повисло в воздухе, такое же тяжёлое и неприятное, как у нас дома, когда отец не в духе. — А если ты знал про моего папу, значит, мог знать и про то, что я вам не чужая. Была. Так что я останусь здесь. Мы тут все чужие. Все ничьи. Все одинаковые. А у тебя родители, сестрёнка, свой настоящий дом. Возвращайся. — Гедвика, — я вспомнил, как при мне рассуждали про поведение дипломатов, и постарался говорить спокойно и убедительно. — Я правда не знал. И подумай ещё раз про Закопан. Мы же вместе мечтали! Подумай! Ты там не будешь чужая! У нее в глазах мелькнула тень сомнения, но на последних словах она крепко сжала губы и опять покачала головой. — Нет. Я больше никому не верю. Никому. Я сирота. У меня никого нет. Так проще. А взрослым не верю совсем. Они все курвы. За такое слово у меня дома бы стоял крик до небес, и в школе мы его произносили хихикая и оборачиваясь, а она сказала спокойно, с недрогнувшим лицом. — Гедвика! — огорчённо воскликнула директриса, о которой мы все ухитрились забыть. — Как ты выражается! Ты будешь наказана, неудивительно, что твои родители… Гедвика, не слушая, продолжала: — И отец мой меня предал. Он ни о ком не думал, когда это сделал. Он не думал, что я останусь одна, значит, я буду одна. Уезжай домой, Марек, — она повернулась к деду: — И вы. Вы простите, но я больше ни с кем из взрослых не буду разговаривать. Я уже решила. — Ещё многое может измениться, — мягко заметил дед. Она покачала головой и больше не отвечала ни ему, ни мне, ни директрисе. Та причитала и возмущалась, в конце концов всплеснула руками: — Простите, пан! Вот такая она, я и не ожидала, что она так себя поведет! Она была самая спокойная, самая послушная… Всегда радостно шла на контакт, я уж и не знаю, что с ней сталось. Неудивительно, что мать не хочет ее забирать, я же говорю… — А мать звонила сюда? — Звонила, пан, незадолго до вашего приезда. Она сказала, что девочка совершенно не привыкла к семье, не обнаружила привязанности ни к кому из родных. Смысла в ее дальнейшем пребывании в семье нет… — Вы бы хоть не при девочке это говорили, — укоризненно заметил дед. В ответ виновато вздохнули: — Простите, пан… Но она и сама не рвется к родителям. Гедвика с равнодушным видом смотрела в стену. По дороге домой дед долго молчал, а потом заявил: — Иногда человеку надо дать остыть, гнев плохой советчик. Она передумает, непременно. Но она не передумала. Мы приезжали в интернат ещё несколько раз в течение каникул. Результат был тот же — Гедвика говорить отказывалась. Директриса ругала ее, уговаривала — все напрасно. С ребятами из интерната она общалась, хоть и меньше, чем прежде, а с учителями нет. Под конец директриса твердым голосом заявила, что если Гедвика свое поведение не изменит, ее придется перевести в психиатрическую лечебницу. Дед поморщился: — Вы её так пугаете? Это лишнее. — Не пугаю. Ей через месяц пятнадцать, ее надо переводить в соответствующее возрасту заведение. Если она не будет говорить, куда ее определит комиссия? — Это тоже лишнее, — снова поморщился дед. — Знаете, я больше не на службе, но связи остались, я договорюсь. А мне с каждым днём становилось все понятней: домой я не хочу. Не хочу. Я просто не знаю, как мне теперь разговаривать с отцом и матерью, будто ничего не случилось, рассказывать про успехи в школе и объяснять, почему я не хочу учиться на дипломата. Мы с дедом это почти и не обсуждали, но к концу каникул вместе решили — до конца учебного года я буду жить у деда в доме, а потом мы уедем в Закопан. Если Гедвика согласится, она тоже туда поедет. Если же нет… Я все равно не вернусь домой. Родители приехали через две недели. И оба именно делали вид, что абсолютно ничего не произошло. Мне и раньше случалось подолгу гостить у деда, правда, тогда мы каждый день говорили по телефону. А сейчас они ограничились заверениями со стороны деда, что все со мной в порядке, и вот — приехали. Отец в деловом костюме (он по-другому никогда и не одевался), мать тоже в строгом, но нарядном бархатном платье. Руки она прятала в новую соболью муфту. Она и начала разговор. — Ну, Марек, ты отдохнул, а в понедельник тебе в гимназию, и так все каникулы дополнительно не занимался, устроил себе праздник так праздник. Как бы ты не съехал по важным предметам. Скучно, наверное, было, дома друзья за тобой заходили несколько раз. Мог бы на каток сходить, ну, до понедельника успеешь, собирайся. — Спасибо, у меня тут есть коньки. Я как раз хотел попросить привезти учебники и форму. Чтоб новые не покупать. Отец чуть вздрогнул, но промолчал. Я почему-то вспомнил последний день, когда мы с ним посещали кладбище. — Ну, Марек, пошутили и хватит, — громко сказала мать, не поймёшь, каким тоном, то ли смеющимся, то ли чрезмерно строгим. — Хватит тебе дуться неизвестно из-за чего. Она сама выбрала свой путь. А ты не глупи, не нужно портить репутацию твоему отцу. Дома тебя заждались. Катержинка каждый день спрашивает, где Марек. Тут у меня действительно заныло сердце. Маленькая сестрёнка ни при чем. Все же я покачал головой: — Нет. Я тоже выбрал. — Ты с ума сошел? — закричала мать, комкая в руках свою чудесную муфту и безжалостно сминая мех. — Ты понимаешь сам, что делаешь? Ты меня обвиняешь, что я бросила эту, а сам, сам! От семьи отказываешься, предаешь нас! Где ты жить собираешься? — С дедушкой. — С дедушкой! — она задохнулась. — Тоже мне, сиротка Марыся. — Вера, — негромко сказал дед. Она опомнилась: — Простите, пан Петр. Но в вашем возрасте… Да, в вашем возрасте… Он будет вас утомлять, он громкий мальчик. — Марек может жить в Закопане, у сестры моей покойной жены. О деньгах даже не говорите, я их поддерживал и буду… — Да что же это! — вскричала она, отбрасывая муфту. — Вы не понимаете! Вы ему потакаете! А это неправильно! — Да, я его понимаю. Я не могу сказать, что я его во всем поддерживаю, но понимаю. Любой человек ищет, где ему лучше. — Да разве ему дома плохо! — возмутилась она. — Разве плохо! У него есть все! Абсолютно! А он не ценит это! Она выпрямилась, разрумянившись — нарядная, красивая, только глаза пустые, рыбьи… как я этого раньше не замечал? — Значит, чего-то главного не хватает, — заметил дед. — А чего ему может не хватать? Север, ну скажи же! — возмущённо воскликнула она. — Скажи, чтобы Марек не дурил… Место ребенка рядом с родителями! Отец посмотрел на нас. У него опять было лицо, как на кладбище, мне показалось, что он сейчас скажет что-то, чего мы от него не ожидаем, но он опустил голову и пробормотал: — Ребенок не живёт дома, как это будет выглядеть? — Никак не будет. Скажешь, что твой отец уже очень стар, хочет напоследок как можно больше времени проводить с любимым внуком. Преемственность поколений… А ты человек занятой, не можешь же ты сидеть с умирающим стариком и держать его за руку. — Да, но Закопан… — Разве дом твоей матери это так плохо? — Гимназия, — слабо возразил отец. — Там достойный уровень подготовки. — В Закопане отличная школа. Ученики оттуда поступают и в Оксфорд, и в Сорбонну. Я про местные университеты не говорю. Все зависит от самого человека. Отец закашлялся: — Ему к кх-конфирмации… в апреле. — Можно подумать, все церкви мира стоят в Варшаве, — пожал плечами дед. Наступило молчание. Наконец, мать спрятала руки в муфту и встала — спокойная, красивая, преисполненная холодного негодования. — Ну хорошо же… Смотри, Марек, наш дом всегда открыт для тебя, раз уж тебе так угодно играть в обиженного, и тебя в этом поддерживают… Но помни, господь все видит и когда-нибудь ответит… — Вера, ты матушку свою пожилую с праздником поздравила? — с невинным видом поинтересовался дед. Она вскинулась: — Да, а что? Позвонила, подарок отправила, что-то ещё? — Нет, ничего, — сказал дед, но я вспомнил… кто же это говорил, или слуги шептались, что жена хозяина отвадила свою мать от дома потому, что стеснялась ее, бедной и простоватой, а не чтобы угодить мужу… Наверное, мать тоже об этом подумала. Она взяла отца под руку: — Хорошо, мы идём. Катержинка слишком долго дома только с няней. Мне пора к ней. Отец смотрел на нас. Мне опять показалось, что сейчас он найдет какие-то особые, нужные слова, но он пробормотал: — Ну, если тебе угодно быть таким упрямым… Обернулся только у входа: — Когда меня не станет, не забывай — ты знаешь. Анну и Златушку. Я чуть не сказал, что так и быть, вернусь домой, но они уже вышли. Мы остались вдвоем. Дед проехался на своей коляске по комнате туда-сюда и задумчиво сказал: — С любой проблемой нужно время. Что ты? Передумал? — Нет… Дедушка, а почему ты говорил, что скоро умрёшь? — Ну это я так, так, — поспешно сказал дед, — просто ты же в любом случае помнишь, что мне восемьдесят. — Отец тоже… Не кричал, как обычно. — Не знаю, Марек, — он смотрел в окно. Как и в рождественскую ночь, там валил снег. — Чужая душа потёмки. Я думаю, до сих пор он считал, что его любят… Ладно, вырастешь — поймёшь. Дед пережил отца. Никто не ожидал этого, отец вообще, хоть за свое здоровье вечно трясся, крайне редко болел. И вот неожиданно у него оторвался тромб, и врачи только развели руками — бывает. Иной раз у совсем молодых и здоровых людей бывает. Так оно и вышло, что последние четыре года детства я провел не дома, и это были бы счастливейшие годы, если бы… Да нет, они и были счастливыми. Стал бы кто на моем месте беспокоить старую рану, которая болит, только когда ее трогаешь? Нет? Вот и я нет. Родные Яцека между нами различий не делали, да и мне они тоже были родными, только через бабушку, не напрямую. Об этом я помнил. Мои собственные родители звонили строго раз в две недели. Мне кажется, мать быстро поняла, что без меня дома стало спокойнее. Я был неудобным сыном. Она ждала, что я сломаюсь и начну проситься обратно, а я не ломался (врать не буду — не знаю, как бы я повел себя в худших условиях). Отец сильно сдал. Он вел себя тише, меньше причитал из-за малейшего неудобства — впрочем, теперь я его видел редко. И все время мне казалось, что он скажет что-то необычное для себя, что-то, что я от него жду. Но он говорил об обычных, ожидаемых вещах — достойно ли я себя веду, какие суммы надо перечислять на мое содержание (бабушка Кристина громко возмущалась: " Не вздумай, Север!»). Он одобрял то, что мы всей семьёй каждый год ездили в Ниццу, а вот о том, что я пропадал в кузнице и сам себе сделал пистолет по старым чертежам, ему знать не стоило. Когда я заканчивал школу, отец стал звонить чаще и все настойчивей говорить про Академию международных отношений. Я упирался, как мог, предчувствуя очередной конфликт. Его не случилось. В мае, перед экзаменами, мне позвонила плачущая мать, сообщила, что у отца оторвался тромб, и что случилось это из-за меня, а из-за кого ж еще. На похоронах я впервые за несколько лет увидел родной дом и удивился, каким же все стало маленьким, да нет, это я вырос… Старый Богдан был мне теперь по плечо. Катержинка вытянулась, изменилась до неузнаваемости — и настороженно смотрела прозрачными голубыми глазами на меня, предателя. К гробу подходить она боялась, и я сидел там всю ночь в одиночестве. Иногда, когда свечи слишком мерцали, мне снова казалось, что у мертвого выражение лица человека, который хочет сказать что-то важное… Не изменилась мать. Это была все та же молодая красивая пани, в черном шелковом платье и с кружевной траурной вуалью. Ей шло. Ей все шло. Она ужасно разозлилась, узнав, что отец завещал деду быть моим опекуном до совершеннолетия, но оспаривать ничего не стала, понимала, что это бессмысленно. Напоследок она ещё раз обвинила меня, что это я убил отца недостойным поведением, на этом мы и распрощались. Я написал ей уже из университета, что поступил учиться на журналиста, но ответа не получил. Деда смерть единственного сына подкосила. Он перестал выезжать из дома. Со мной он был прежним, со старыми друзьями общаться перестал, отговариваясь здоровьем. Но он продержался ещё два года. Врачи удивлялись. Дед отшучивался известной фразой из «Макбета» и старым анекдотом — если больной хочет жить, то медицина бессильна. Я закончил второй курс, когда получил телеграмму, что дед все же при смерти. Я успел с ним попрощаться, он протянул ещё сутки после моего приезда, хотя почти не говорил. Только незадолго до смерти вдруг почувствовал прилив сил и позвал меня: — Не вини себя ни в чем, Марк, и не думай… Если кто и виноват, то она. Завещание я написал на тебя. Катя унаследует семейное золото. А ты — сам… Да, ещё. У меня сейф, ты знаешь. Набери код, цитата из Экклезиаста: «In multa sapienta». Там сверху лежат два дневника, один обычный, рукописный, другой в виде распечатанных фотографий. Это нашего предка, помнишь, я тебе говорил — Фридрих Браун. Возьми их, а то явятся после моей смерти да наложат лапу, а это я достал сам. Остальное не трогай, Марк, это тайна не моя и не твоя. Кто умножает знания, умножает скорбь. Через полчаса он перестал дышать. Да, я открыл сейф и забрал дневники, что меня удивило, так это то, что прочие бумаги лежали не тщательно запакованными, а в беспорядке, где-то даже можно было разобрать слова… но я обещал не читать и не читал. Наутро я уехал хлопотать насчёт похорон, хотелось все сделать самому. Вечером меня встретил пустой сейф, а рядом расстроенный Анджей с трясущимися руками: — Простите, пан. Как вы ушли, прибыли господа, документы показали, я и не разобрал, какие… Не мог не пускать. Они все увезли, но больше ничего не трогали. Я заверил старика, что он все сделал правильно. Гедвику за эти годы я пытался навещать, но она отказывалась встречаться. Она окончила курсы дошкольного образования и вернулась в интернат на Крохмальной воспитательницей. Когда у меня появилось право распоряжать своими деньгами, я предлагал ей оплатить образование, но она отказалась — она сирота, а от сына моих родителей ей ничего не надо. Если мне так уж охота потратиться, я могу пожертвовать деньги интернату, здание нуждается в ремонте. Перевод я сделал. Заканчивалось первое лето после смерти деда, когда мне позвонили из полиции и сообщили, что младшая воспитательница Покорна умерла. Она заразилась скарлатиной от кого-то из малышей, и ее сердце не выдержало. Она жила в казённой комнате, но кое-какие личные вещи у нее остались, а в качестве родственника она указала меня, так буду я вещи забирать? А с похоронами помогать не надо, там положена кремация. От нее остались альбомы с рисунками и несколько книг — почти все по педагогике, но был там и томик Грабеца, такой же, как тот, что мы купили много лет назад. Почему она решила передать это мне? В знак примирения? Или же она хотела напоследок причинить боль, ведь она все же была дочь нашей матери? Этого я уже не узнаю. Прах я развеял на кладбище. Я езжу туда каждый год, с матерью не сталкиваюсь никогда, да она и сама не хочет поддерживать отношения. Я неудобный сын. Иногда, когда есть свободное время (а у репортера-путешественника его не так много), перечитываю дневники, оставшиеся в наследство, и смотрю в небо. Если хоть часть написанного там правда, то… Но пока что на Земле достаточно мест, где можно побывать. Просто здесь слишком много могил и ещё одна, которой нет. Которую я ношу в сердце и, вспоминая ее, даю обет — никогда не пройти мимо ни одной несправедливости и не любить ни одной женщины. И когда я забуду об этом, пускай небо забудет меня.