Берлинское небо в гимнастёрке

Глаза у него были серо-голубые. Иногда они казались больше серыми, иногда больше голубыми. Впервые заглянув в них, Шелестов подумал: «Как небо над Берлином». В тот день, когда он входил в этот павший город со своими боевыми товарищами, среди сгустков дымных туч и черноты гари в небесах просматривались майские голубые прогалины. И глаза у немца были точно такие. Шелестов не знал, как его звали. Он ничего о нём не знал. Он просто каждое утро видел мужчину из окна своей кухни. Этот пленный немец вместе с другими такими же строил дом прямо напротив. И чем именно он отличался от остальных военнопленных, Андрей не имел ни малейшего понятия. Смотреть на него по утрам стало чем-то вроде традиции. Позже, отправляясь на работу, Шелестов специально проходил поближе к этому строящемуся дому, чтобы получше рассмотреть проклятого немца. У того было характерное и запоминающееся лицо, русые волосы, по моде сороковых подбритые снизу сзади и на висках, чёлка. Однажды немец поднял взгляд, кладя ладонь на очередной кирпич в строящейся стене, и посмотрел прямо на Андрея. Тот ощутил разряды тока, прошедшие по всему телу. Взор незнакомца был колючим и холодным, как первые декабрьские сумерки. Шелестов с трудом отвернулся и продолжил свой путь. Через пару дней, когда было тепло и солнечно, а календарь показывал выходной день, Андрей вышел на крыльцо, чтобы покурить и посмотреть всё на того же немца. Он видел, как тот сидит с другим военнопленным в пустом прямоугольнике будущего окна на первом этаже и ест. Было время обеда. В этот момент откуда-то со стороны соседнего двора прибежал парень в чёрных брюках и такой же рубашке. Он ловко бросил камень сперва в одного немца, потом в другого, и заорал: — А наши в Бухенвальде тоже хлеб с картошкой жрали? Вы, твари, нас за людей не держали, а мы вас вынуждены содержать! Мрази! Рядом мгновенно возник охранник с винтовкой на плече. — Гражданин, идите прочь! — сказал он строго, кладя ладонь на его плечо. — Расстрелять их всех! Сжечь, как они нас в печах жгли! — заорал парень, с ненавистью глядя на немцев, которые перестали жевать и просто глазели на него. Красный, брызжущий слюной, скандалящий человек напоминал безумца. — Всё, всё, идите, — не слишком строго сказал охранник, ибо был явно солидарен с незнакомцем. Тот ушёл, но оглядывался на каждый шаг. И вот взгляды Шелестова и того самого немца снова встретились. И снова дрожь проползла вдоль позвоночника. Андрей почувствовал, что сигарета обжигает пальцы, и бросил её, придавливая ботинком. Немец же перевёл взгляд на своего собеседника и, что-то сказав ему, продолжил есть. Шелестов сам не знал, что именно его так заинтересовало в этом немце. Это было что-то вне понятий и логики. Совершенно алогичное и внезапное, как ливень, заставший где-то в поле посреди жаркого июльского дня. Андрей судорожно выдохнул, отвернулся и вернулся домой. А потом немец исчез. Внезапно, как выстрел в упор. На следующее утро, сидя со своей привычной чашкой кофе на кухне и жуя бутерброд, всматриваясь в немцев, занимающихся кладкой, он пытался найти его. И не находил. В душе словно заметался чёрный пожар. «Где он? Где?», — билось в мозгу по-вороньи траурно и тревожно. Мужчина встал, разлив немного кофе. Чертыхнулся, отставил чашку почти на середину стола и подошёл к окну. Взгляд метался от одного военнопленного к другому, но… это были не те, кого жаждали увидеть глаза, да и само сердце. Все они — не он. Шелестов почувствовал боль в губе и только тогда осознал, что прокусил её до крови. Дотронулся до укуса, провёл по нему кончиком пальца. И вдруг на душе стало по-ахматовски «и пусто и ясно». Наконец-то тот дымок, что окутал его душу в последнее время, с появлением этого проклятого немца, этого врага, рассеялся, как ранний розовый рассвет. Андрей заметил какой-то ажиотаж, начавшийся возле строящегося дома. Пленных строили и считали. Приехали энкавэдэшники. Вышли из внушающего многим ужас чёрного автомобиля и стали расхаживать вдоль шеренги. Шелестов чуть ли не выбежал из квартиры, и наблюдал за происходящим с крыльца. Потом чекисты уехали, пленные вернулись к работе. Андрей приблизился к дому, путь ему тут же перегородил охранник с винтовкой на плече. — Сюда нельзя, гражданин. — А что случилось? — хрипловато спросил Шелестов. — Видел какое-то волнение. — Да… сбежали двое немцев, — на выдохе произнёс парень с искренней ненавистью во взгляде, а потом, словно одумавшись, поспешно добавил: — Идите отсюда, гражданин! «Значит, сбежал. Плохо», — думал Шелестов, уходя. Он пытался представить будущую жизнь этого незнакомого немца в чужой стране, в стране-победителе, и не мог. Ему вообще начало казаться, что того никогда не было, а были только сумеречные миражи, возникшие в воспалённом мозгу заболевающего человека. А, быть может, это просто был красивый самообман. Так или иначе, к концу месяца Андрей снова почувствовал себя самым обычным советским человеком. И он снова мог за завтраком просто слушать добрые песни, льющиеся из радио, а не сумеречно вглядываться в окно, чтобы увидеть того, кого должен ненавидеть. И кого ненавидел. Конечно же, ненавидел. Но был ли он на самом деле? Шелестов хорошо работал. Он любил своё дело, на работе его ценили. После службы он иногда прогуливался по городу, любуясь послевоенным Ленинградом, который только-только начал оправляться от тягот изнуряющей войны и ужасающе жестокой блокады. Иногда Андрей встречался с кем-то из давних товарищей, вместе они посещали кинотеатры или выставки. Шелестов никогда не считал себя театралом и не слишком-то тянулся к искусству, но слишком многое у него и его народа отняла война. Хотелось впечатлений, хотелось снова ощутить вкус жизни. Он ушёл на фронт в сорок первом и прошёл всю войну. Будучи коренным москвичом, после взятия Берлина и безоговорочной капитуляции немецких войск, Шелестов был отправлен на службу в Ленинград, где ему предоставили две комнаты в четырёхкомнатной коммуналке. Две комнаты, как редкому специалисту и фронтовику. В одной Андрей занимался своей любимой работой, другую отвёл под спальню. Его соседка, очень старая женщина, которой было восемьдесят девять лет, жила очень тихо и уединённо, поэтому иногда Шелестову казалось, что в квартире он вовсе один. Авдотья Филипповна каким-то невероятным образом пережила блокаду, что оставалось для Андрея загадкой, поскольку обычно выживал более молодой организм, ввиду большей биологической выносливости. Когда Шелестов только вселился в квартиру, Авдотья Филипповна сообщила, что у неё воевали двое сыновей, один пропал без вести, а второй погиб в августе сорок четвёртого. Но однажды соседка по лестничной площадке проговорилась, что бабушка совершенно одинока, и нет у неё ни внуков, ни детей. Что из этого правда, Андрей не знал, да и не очень-то хотел знать. Его знакомство с соседями было всего лишь данью вежливости: с ним заговаривали, он отвечал. В Москве у Шелестова остался пожилой отец. Старший брат Владимир писал в последний раз в сентябре сорок второго, после этого никаких вестей от него не было, но Александр Алексеевич не терял надежды и верил, что однажды его старший сын вернётся домой. Иногда во время отпускных дней Андрей уезжал в Москву, чтобы навестить родителя. Их квартира на Кузнецком мосту напоминала о далёких днях беспечной юности, что улетела куда-то, как изменчивые весенние облака. Да и была ли она, юность? Или это всё тот же дымок, тот же горячечный обман, пахнущий белой душистой черёмухой, что и немец с глазами цветом берлинского неба? В общем, жизнь Шелестова была ничем не примечательной и весьма спокойной. Иногда его одолевала бессонница. Бывало, приснится в начале ночи кошмар: стоны раненых солдат, горы трупов, смерть на руках боевого товарища, забрызганное кровью лицо, горечь пожарищ и гневливый рёв «мессеров». Тогда Андрей просыпался с выскакивающим сердцем и долго лежал, глядя в потолок, по которому блуждали таинственные тени. Затем вставал и ходил по квартире, напоминая самому себя призрака, застрявшего между мирами. И ленинградская фиолетовоглазая ночь казалась бесконечной. И на окнах будто бы снова были белые кресты, и даже слышался рёв надвигающихся машин смерти, разрывающих небо в клочья. В остальном же это была обычная жизнь. Но однажды, через несколько недель после исчезновения, немец вернулся в неё. Вошёл, ворвался, как приходят в первую осень, не постучав.