Берлинское небо в гимнастёрке

Оставив Брахфогеля прикованным к батарее, Шелестов направился на службу. В тот день он был особенно рассеян и даже поставил лишние подписи на двух документах. На душе было неспокойно и, в целом, довольно скверно. Теперь, вдали от немца, мужчина мог мыслить более рационально, и то тёмное, какое-то багровое чувство слегка отступало, меркло. Давало видеть солнце, пожелтевшую листву за окном и голубизну неба таким, какими они были. Он прошёл войну. Он жил в стране-победителе. Он ни при каких обстоятельствах не должен был помогать фашисту, спасать его шкуру и прятать его у себя. Ему нужно было тотчас же после поимки Дитлинда отдать его в руки милиции. Но он уже этого не сделал. И теперь совершать это было не только поздно, но и губительно. Начнутся неудобные вопросы, на которые у Шелестова не будет ответов. «Стало быть, я должен его пристрелить. И тогда моя совесть будет чиста», — вдруг решил мужчина. И эта мысль показалась ему вполне разумной и даже правильной. Ведь убивал же он фашистов на фронте, так почему не может это сделать сейчас? Тогда не придётся лгать и выкручиваться, не придётся прятаться. «Всё равно вечно держать его у себя я не смогу. Нужно убить поганого нациста», — убеждал сам себя Андрей. И ему стало значительно легче. Это решение стало чем-то вроде якоря, за который хотелось держаться. На работе Шелестову казалось, что он имеет власть над своими разумом и чувствами, и всё то, что он испытал к немцу, находясь в непосредственной близости от него, было иллюзией, дурманом. Один из коллег во время обеденного перерыва сообщил, что в «Павловском» выбросили полукопчёную колбасу и сосиски. Поэтому после трудового дня Андрей поехал туда, чтобы приобрести в магазине эти пока ещё весьма дефицитные продукты. Ему досталось по полкило. Словно оттягивая момент встречи, Шелестов вышел из трамвая на три остановке раньше, и пошёл пешком. Осенью сумерки прокрадываются в город особенно неожиданно. Было ветрено и солнечно, сыро, оттого и хлюпалось носом. Довоенная жизнь, которая была не так уж и давно, казалась чем-то, произошедшем в глубине веков. Очень давно. Некоторое время назад, находясь в Москве, он отправился по пригласительному билету от профсоюза на поэтический вечер, где столкнулся в Спиридоновском Зале, кресла которого были обиты красным бархатом, с Ларисой, своей бывшей женой. Женой неофициальной, гражданской. И любовь к ней, которая разбилась очень давно, как хрустальный фужер, показалась ему приятной романтической историей, прочитанной сто лет назад. А то и двести. Словно это вовсе не он, Андрей Шелестов, встречал её с работы с неизменным букетом всегда разных цветов, а потом вёл в ресторан или театр. Ухаживал Андрей красиво, он был окрылён своим чувством, и непростительно молод. Москва казалась непокорной и волнующей, когда они тайком целовались в сводах парка, а потом ели одно на двоих мороженое, не потому что не было денег на два, а потому что так романтичнее. А потом Лариса переехала к нему, и угасли прелести встреч, прелести близости на скрипучем диване под картиной Шишкина, и это томное, в самое ухо, до дрожи в пальцах: «Андрюша, мне пора», тоже куда-то делось. И проводы до остановки, и поцелуй напоследок, и возвращение домой в ласковых майских сумерках. Жизнь с Ларисой стала картиной обычного быта, из которой исчезла всяческая романтика. Но главным было не это, а то, что девушка была ужасно упрямой, горделивой, и это сильно раздражало неуступчивого Шелестова. Всё закончилось через год, и вроде как без особых сожалений. И когда Андрей увидел её в полутёмном зале, уставшую, как и он, постаревшую, в нём абсолютно ничего не дрогнуло. В ней, наверное, тоже. — Как живёшь? — спросила она, склоняя голову набок. — Хорошо. А ты? — И я. Замужем за лётчиком. А ты женат? — Да. Зачем-то соврал. Потом сам долго думал: зачем? Наверное, хотелось показаться востребованным человеком, человеком правильным, семьянином. На деле он ценил своё одиночество и одинокий быт. Ему нравилась мысль об одинокой старости. Когда Шелестов заходил в квартиру, в городе стало уже совсем темно. Шатался он долго, пытаясь окончательно упорядочить свои мысли и прийти к верному решению. Не зажигая свет, он повесил авоську с продуктами на ручку входной двери, снял ботинки и пальто, и неспешно прошёл в ту комнату, где оставил Дитлинда. Тот встрепенулся, выпрямил спину, когда Андрей появился в дверном проёме. Сморгнул, с какой-то даже надеждой глядя на мужчину. — В штаны не наделал? — надменно спросил брюнет, упиваясь страхом в глазах немца, упиваясь властью. Тот отрицательно помотал головой. Андрей ушёл на кухню, взял нож и вернулся, чтобы освободить своего пленника. Когда верёвки были разрезаны, Брахфогель принялся натирать запястья, морщась. — Иди в туалет. Да побыстрее, — покручивая в руке нож, Шелестов отошёл к стене, исподлобья глядя на немца. Тот медленно встал и покорно поплёлся в коридор. Мысль о том, что он может через этого наци отомстить всему проклятому германскому народу, родившему не людей, а мразей, резанула сознание. Если до этого он просто хотел убить фашиста где-нибудь за чертой города, то теперь ему хотелось сделать это с особой жестокостью. Вырезать сердце? Отрезать язык, а потом отрубить голову? Или сжечь живьём? Ответить ему тем же, на что обрекли ненавистные нацисты его народ. Руки задрожали от предвкушения, пальцы стали ледяными. Шелестов вышел в коридор, и всё так же не зажигая свет, вытащил из шкафа канистру с бензином. Затем снял с ручки авоську, отнёс продукты на кухню. Он волновался. Больше всего ему понравился вариант с сожжением. Андрей будет наслаждаться воплями ещё живого немца, пожираемого огнём. Триумф неизбежен. — За мной. Если только попробуешь сбежать — я выстрелю тебе в затылок, сука. Понял? — выплюнул Шелестов, когда Брахфогель вышел из туалета. И не сразу сообразил, что произнёс это на родном языке. Пришлось с раздражением повторить на немецком. Дитлинд тотчас же побелел и нервно кивнул. Было заметно, что он очень хочет что-то сказать. Шелестов обулся, надел пальто, затем, немного подумав, снял с крючка свой старый коричневый плащ и кинул его немцу: человек в брюках и рубашке на осенних улицах может привлечь внимание. Глядя на то, как избитый накануне нацист медленно надевает плащ, Андрей взял с полки ещё и шляпу. Швырнул её прямо в лицо Дитлинду. — Надень, да рожу спрячь! Брахфогель поднял упавший головной убор. Надел его на голову, потуже подпоясал плащ. Шелестов невольно отметил, что немец вполне бы мог сойти за советского гражданина. Если не знать, что на самом деле он редкостная мразь. Андрей шёл за Дитлиндом, сжимая в кармане пальто револьвер. В левой руке он держал небольшую цистерну с бензином. У него был старенький автомобиль, доставшийся ему от конторы, в которой он трудился: бежевый ЗИС-101 тридцать восьмого года выпуска, который стоял в гараже, неподалёку от дома. Пользоваться им мужчина не любил: машина казалась ему слишком старой, медленной, неповоротливой. И кто бы мог подумать, что она пригодится ему для того, чтобы убить нациста. — Куда мы едем? — тихо спросил Дитлинд, осторожно снимая шляпу. Они уже сидели в салоне, Андрей напряжённо сжимал руль, хмурясь и глядя на дорогу. Всё было решено: лес, сожжение, освобождение. Казнь для фашиста. Шелестов оставил вопрос без внимания. Брахфогель нервно облизал губы. В ванной он успел попить воды из крана, но теперь снова ощущал жажду, потому что чувствовал, что русский задумал что-то нехорошее. Блестя глазами, немец пристально смотрел на профиль Андрея, не в силах отвести взгляд. — Хватит глазеть на меня! Сиди ровно, — рявкнул Шелестов, бросив на своего спутника обжигающий злой взгляд. Тот послушно уставился на дорогу. Когда притихший вечерний город сменился лесополосой, губы Дитлинда дрогнули в болезненной улыбке. — Решил меня убить? — прошептал он, прикрывая глаза. Сердце клокотало где-то в горле. — Ты догадлив. Машина остановилась на пустынной дороге, на обочине. Солнце уже село. Было холодно и ветрено, деревья подрагивали, роняя жёлтые листья. — Выходи, — приказал Андрей, первым вылезая из автомобиля. Брахфогель последовал его примеру. Его глаза стали полубезумными, губы дрожали, и улыбка застыла на них. — Андрэй… — прошептал по-русски немец, когда Шелестов, сжимая в правой руке револьвер, а в левой цистерну, приблизился к нему. — Заткнись, — прошипел Андрей, вздрагивая, то ли от ветра, то ли от этого манящего голоса. — Извини, газовой камеры тут у меня нет, так что я просто сожгу тебя. Живьём. Брахфогель сделал шаг назад, в его глазах мелькнул истинный ужас. Почти животный. С трудом сглотнув, он перевёл взгляд на цистерну в руке Шелестова, а затем на револьвер. — Пожалуйста, не делай этого… — прошелестел немец. — Назови хоть одну причину, почему я не должен этого делать? — ухмыльнулся Андрей, упорно направляя оружие на наци. — Ты ведь не такой, как мы… — Не манипулируй, шкура! — заорал Шелестов так, что его ор разлетелся по лесополосе тревожным звоном. Мужчина запоздало подумал, что орать на немецком даже тут, в лесу, чревато, ведь случайных гуляк или грибников никто не отменял, но происходящее было настолько безумным и сладостным, что ему было плевать. Хотелось поскорее избавиться от немца и всего того, что он позволил себе к нему испытать, что даже не знал, как назвать, но ведь чувствовал… — Тогда просто пристрели меня, русский. Просто застрели. Не надо меня поджигать, — попросил Брахфогель, кусая губы. — Не переубедишь. Грозно раздувая ноздри, Андрей снял с цистерны крышку, и начал щедро поливать ноги и торс наци. Он был готов к тому, что Дитлинд попытается сбежать, или начнёт орать, но тот молчал. Бледный, дрожащий, покачивающийся на ветру, как настоящий осенний осиновый лист. Пустая цистерна полетела в сторону. С грохотом приземлилась чуть поодаль. Брахфогель облизал свои губы, ставшие голубыми. Кажется, он только начал понимать, что всё серьёзно. — Я бы мог ранить тебя, но хочу вдоволь насладиться тем, как ты будешь орать, сгорая. Представь, что останется после тебя? Чёрные обугленный труп. Красота. И тут Дитлинд вдруг сорвался с места, и рванул прочь. Шелестов бросился за ним, крепко сжимая в руке револьвер. Он помнил о предосторожностях, но ничего не мог с собой поделать: когда Брахфогель сиганул в лес, Андрей начал стрелять так, чтобы пули, тревожа листву на земле, почти касались его пяток. Почти. Немец выкрикивал на каждый выстрел, откровенно паникуя. Несясь сломя голову, он в ужасе оборачивался на преследователя, при этом спотыкаясь о корни деревьев и царапая лицо ветками. И вдруг, не удержав равновесие, упал. Шелестов почти сразу же оказался возле него и пнул его голову, тем самым заставляя Брахфогеля рухнуть обратно на землю. Задыхаясь, тот в ужасе смотрел на Андрея. — Паскуда. Думал, сбежишь от меня? И не мечтай, — со злобным упоением процедил мужчина, медленно доставая из кармана пальто зажигалку. Вспыхнул огонёк. Дитлинд постарался попятиться назад, опираясь на локти, но тут же упёрся головой в ствол дерева. Он задыхался. Его лицо исказила гримаса отчаяния и ужаса. — Страшно? — шепнул Шелестов, садясь на корточки и держа зажигалку в опасной близости от залитой бензином брючине немца. — А ты представь, что чувствовали те, кого травили твои в газовых камерах? Что чувствовали умирающие в концлагерях советские люди? Больные, истощённые, ставшие объектами для опытов… Дитлинд задышал учащённей. Глаза были расширены от ужаса. В нём, казалось, больше не осталось эмоций и чувств: все затмил инстинкт самосохранения. — Андрэй… По… жа… луй… ста… — с дичайшим акцентом, почти неслышно прошептал Брахфогель. Огонёк зажигалки дрогнул. Ветер зашелестел желтеющими листьями. Несколько секунд Шелестов находился в оцепенении, а потом сделал движение рукой, словно собирается поджечь-таки брюки немца. Тот завопил и крепко зажмурился. Андрей тут же встал, закрыл зажигалку и, отвернувшись, сделал несколько шагов в сторону. Его подташнивало, голова кружилась, ноги были ватными. Шелестов услышал песню вечерней лесной птицы, и было в ней что-то, трогающее душу, словно давно забытая мелодия для флейты. Мужчина судорожно выдохнул. Подняв голову, он хотел увидеть эту птицу, но вместо этого узрел тёмные верхушки деревьев и траурно гаснущее небо. Сзади послышался шелест листвы. Стоило обернуться и направить револьвер на немца. Андрей прекрасно это понимал, как и то, что нельзя было становиться к нему спиной. Но он не шевельнулся. И вдруг руки обхватили его правую ногу. Лицо уткнулось в бедро. И голос, дрожащий от животного страха, нарушил тишину. — Спасибо… Спасибо… Андрэй… Прости… мъеня. Прости… Андрэй… Акцент был чудовищным, но Шелестов разобрал каждое слово. Прочувствовал каждую эмоцию. Если ещё недавно он испытывал мощный адреналин от происходящего, то теперь в нём возникла одна лишь усталость. Убрав револьвер в карман, так и не открывая глаз, он пошатнулся: Брахфогель судорожно сжимал его, хватался, как утопающий за спасательный круг. — Вставай. Андрей не узнал свой хриплый, севший голос. Дитлинд поспешно поднялся. Его шатало и трясло, словно он напился алкоголя. Шелестов открыл глаза и пошёл на выход из леса, а нацист, не дожидаясь приказа, поспешил за ним, шмыгая носом и дрожа. Андрей посмотрел на Брахфогеля только когда они вернулись в квартиру. Ещё в подъезде он почувствовал что-то удушливое, связывающее узел в его солнечном сплетении и вызывающее тошноту. В квартире же, вдали от внешнего мира, им охватило нечто необузданное. Ощущение своей связанности с ним, с чёртовым наци. Пока они ехали в машине, Дитлинд просто трясся. Да так сильно, что стучал зубами. И Андрею было странно думать, что всё это происходило из-за страха. Но смотреть на немца он не хотел. В квартире что-то изменилось. Захотелось увидеть лицо своего пленника. Пока Шелестов снимал ботинки и пальто, Брахфогель, затравленно и испуганно глядя на мужчину, стоял у двери. Его руки тряслись так сильно, словно он находился на сорокаградусном морозе в одной рубахе. И зубы стучали. Андрей зажёг верхний свет и посмотрел на немца. Тот мощно содрогнулся, и, ослеплённый, дёрнулся в сторону. Глаза, прикованные к Шелестову, распахнулись. Можно подумать, тот стал бы поджигать его тут, у себя дома. Ничего не говоря, Андрей ушёл на кухню, достал из шкафа бутылку с водкой, стакан, и плеснул в него до краёв спасительного напитка. Вернувшись в коридор, он протянул пойло Дитлинду. Тот, не сводя перепуганного взгляда с лица мужчины, принял стакан. Поднёс его к губам, попытался сделать глоток, но лишь начал всё расплёскивать: стекло стучало о зубы, зрачки были расширены, пальцы ледяны. Шелестов встал вплотную к немцу. Перехватив стакан, он положил вторую руку на его затылок, и стал поить. Брахфогель давился, но пил. Напоив Брахфогеля, Андрей сделал шаг назад. Он видел, как лютый ужас сходит с бледного лица, а тело немца становится чуть менее напряжённым. — Раздевайся, — бросил Шелестов и ушёл на кухню. Там, не удержавшись, он плеснул в этот же стакан немного водки и выпил. Подумав немного, выпил ещё. Когда он вернулся в коридор, Дитлинд стоял на том же месте, глядя в одну точку и подрагивая, но плаща и ботинок на нём уже не было. — А теперь ложись спать, — устало приказал Андрей. И Брахфогель, переведя на него неосмысленный взгляд, покорно пошёл в комнату. Он лёг на пол, на тот же матрас, на котором спал накануне. Шелестов достал из шкафа одеяло и швырнул его немцу. — Чтобы не стучал зубами, — пробормотал. Потом запер дверь в комнату, разделся, оставив только брюки, и лёг в постель. Револьвер умостил рядом с собой. Ему хотелось спать, но он чувствовал, что эта ночь тоже пройдёт бессонно: теперь Дитлинд вполне может захотеть его убить. Даже больше, чем раньше. Андрей лежал на боку, по-волчьи глядя на закрытого с головой Брахфогеля. Тот содрогался под одеялом. Неужто плакал? А потом стало тихо, немец спокойно засопел. От пережитого стресса, выпитой водки и отсутствия еды в желудке, мужчину быстро сморило. «Не усну. Не буду спать», — решил Шелестов, устраиваясь удобнее и всё глядя, глядя на Дитлинда… Было тихо. В окно лился фантомный свет фонарей, рассекая синеву. Пахло бензином. …Трель дверного звонка резанула по ушам. Резко распахнув глаза, Андрей не сразу сообразил, что происходит. А потом сонный взгляд метнулся по полу: тело под одеялом шевелилось, и вот показалось заспанное лицо. Брахфогель щурился, ибо комната теперь была залита ярким светом солнца. «Уснул. Проклятие!», — мысленно обозлился на себя Шелестов. В дверь снова позвонили. Мужчина порывисто встал и взял со стула рубашку. — Помалкивай, — бросил немцу и вышел из комнаты. Посмотрев в глазок, он увидел отца. Тот стоял с чемоданом в руке, слегка улыбаясь. Внутри у Андрея всё похолодело. Нервно убирая чёрные волосы с лица назад, он обернулся и уставился на дверь комнаты, в которой лежал Дитлинд. В висках запульсировало от напряжения.