Берлинское небо в гимнастёрке

Наутро Шелестов обнаружил Авдотью Филипповну мёртвой. Если бы не случайно приоткрывшаяся со скрипом дверь, он бы не заглянул в комнату старушки до тех пор, пока зловонный запах не заполнил всю квартиру. — Сиди тут. И только попробуй пикнуть, — с ненавистью сказал Андрей, глядя на сонного немца, который этой ночью спал на полу: Шелестов не мог позволить ему лечь на диване. Фашистская мразь этого не заслужила. — Чего молчишь? Оглох? Стоило брюнету повысить голос, как тот закивал, явно испугавшись: — Понял, всё понял. Андрей смерил немца холодным взглядом и вышел из комнаты. Запер её на ключ и пошёл варить кофе. Работники морга и медики приехали через двадцать минут. Установили, что причиной смерти была остановка сердца во сне. Пока мужчина улаживал с ними все бытовые моменты, Брахфогель встал с пола и, морщась от боли после вчерашних побоев и неудобного сна, подошёл к окну. Раздёрнул шторы, открывая вид на тихую ленинградскую улочку. В арке дома напротив стояла влюблённая парочка и сладко целовалась, прижимаясь друг к другу. Солнце несмело пробивалось сквозь листву деревьев, едва заметно тронутую золотой пыльцой. Дитлинд протянул руку и коснулся пальцами прохладного стекла. Вздохнул. Этот чёртов русский казался настоящим цепным псом. Злой. А ещё у него тяжёлая рука. Смотрит с ненавистью, почти чёрные глаза блестят, как у бесноватого… Надо было бежать. Но куда? Проведя половину этой ночи без сна, Брахфогель пришёл к выводу, что пока надо притаиться и посмотреть, что будет дальше. Без денег и документов коммунисты поймают его на первом же повороте. Они с Клаусом сбежали, спрятались в подвале заброшенного дома. Тот ушёл на поиски провизии, но так и не вернулся. Так Дитлинд и остался один. Пошёл на улицу в надежде напасть на кого-нибудь и ограбить. Но мужчина понимал, что средства решат лишь половину его проблем. Без документов ему крышка. А теперь этот русский шакал удерживает его у себя. Почему-то пока не сдал. Почему? Чего ждёт? Зато есть крыша над головой. Немец решил не делать резких движений и подождать, что же будет дальше. Снова прятаться по подвалам ему не хотелось, а в этой квартире были неплохие условия. Именно за такими размышлениями застал его Шелестов, вернувшись в комнату. Брюнет чуть хмурился и глядел подозрительно. Он не спал всю ночь, карауля немца, прислушиваясь к каждому шороху квартиры. Не то чтобы боялся нападения, скорее просто не понимал, что происходит. В течение ночи, пока над Ленинградом не забрезжил розоватый рассвет, мужчина успел десять раз изменить своё решение. Сначала он убеждал себя, что должен отдать Дитлинда властям, потом, ощущая внутренний протест, думал о том, что надо было делать это сразу, не приводя его домой. Как же он теперь объяснит, зачем притащил к себе этого подлеца? Поступив по совести, угодит за решётку, если не получит пулю, как и этот стервец. Но не было ли это просто убеждением себя, лишь бы не делать всего этого?.. — Идём, — хмуро сказал Андрей. Брахфогель не стал задавать лишних вопросов и покорно пошёл за русским. Тот открыл дверь в ванную и кивнул, мол, умывайся. Немец умылся, после чего они прошли на кухню, где их уже ждал завтрак в виде яичницы и бутербродов с сыром. Накануне Шелестов не покормил Дитлинда: слишком великим был шок от произошедшего. Теперь же пришло понимание, что раз он хочет оставить этого мерзавца у себя, то должен удовлетворять его обычные человеческие потребности. Безумно голодный Брахфогель съел всё за считанные минуты. После горячего кофе слегка опьянел и даже тихо икнул. Шелестов смотрел на него, как смотрят на врага. И всё же… всё же не чувствовал такой испепеляющей ненависти, как должен был. Собственные чувства сильно будоражили мужчину. — Сколько тебе лет? — хрипло спросил он, убирая волосы со лба. — Тридцать четыре, — помолчав, настороженно ответил Дитлинд, глядя в тёмные глаза. — Где родился? — В Вене. — Австрия? — Да. — Что бы мне с тобой сделать: убить или сдать властям? Как думаешь? — холодно спросил Шелестов, чуть изогнув бровь. Брахфогель чуть покачал головой и, закусив угол губ, перевёл свой «берлинско-небесный» взгляд на сервиз, стоящий за стеклом: пузатый белый чайник, такие же чашки с позолоченной кромкой и пышными букетами сирени. — Что это за цветы? — Сирень, — проследив за его взглядом, отозвался Шелестов. — Сиренъ, — повторил Дитлинд по-русски, словно пробуя это слово на вкус. — Красивая… — А ты романтик, как я погляжу, — ухмыльнулся Андрей. — Как тебя зовут? — вдруг спросил немец, резко повернувшись к русскому. — Неважно, — отчеканил тот. — Скажи. — Андрей. Шелестов Андрей. И что? — надменно отозвался мужчина. — Андрэй, — и снова попробовал имя на вкус. — Ты дикий… ты русский… — Идиот, — прошептал Шелестов, не злясь, а испытывая укол нездорового веселья. «Схожу с ума», — резюмировал. Встал и начал собирать посуду, чтобы вымыть её, чтобы просто занять руки. — Что ты собираешься делать дальше? — потирая бок, который болел после недавних избиений, тихо спросил Дитлинд. — Домыть посуду и зашвырнуть тебя обратно в комнату, чтобы ты, мерзавец, не задумал чего дурного. — Не в моих интересах что-то замышлять. «Блефует или нет?», — подумал Андрей. Вслух же сказал: — Хорошо, что ты это понимаешь. — Я бы не хотел получить пулю в лоб… — Да, за свою шкуру вы, фашисты, сильно трясётесь, — с отвращением отозвался Шелестов и, отставив очередную вымытую тарелку, выключил воду. — Каждый трясётся. — Не каждый. Есть те, кто ради товарища готовы умереть. Но что тебе объяснять, фашист, к тому же ещё и капиталист! — раздражённо выплюнул Андрей и повернулся к немцу. Зачем-то утонул в этом холодном взгляде цвета неба над Берлином. Мысленно дал себе пощёчину. — Вообще, я спрашивал не об этом, — не разрывая зрительный контакт, сказал немец. — А о чём же? — Со мной. Что ты собираешься делать со мной? Явно ведь не убить. И не сдать. — Почему ты так уверен? — ощетинился Андрей. — Потому что если бы хотел это сделать, уже бы сделал. В голосе Брахфогеля не было и намёка на вызов или издёвку. Он говорил сухие факты, и явно немного переживал за своё будущее. Явно не понимал, зачем русский удерживает его в своей квартире, ещё и кормит, позволяет умываться… Вот только Шелестов и сам этого не понимал. — Живо в комнату, — процедил он сквозь зубы. Дитлинд медленно встал и пошёл, куда было велено. Андрей последовал за ним. И когда они оказались в гостиной, и солнечный свет, льющийся в окно, затерялся в русых волосах немца, придавая им оттенок пожара и летнего зноя, внутри у Шелестова что-то оборвалось. Порывисто подойдя к Брахфогелю, он схватил его за грудки и тряхнул. Тот пах чем-то не совсем приятным. Улицей, несвежестью, но у Андрея забурлила кровь от накатившего вожделения. И ему совершенно не понравилось это чувство, что, сродни яду, заполняло буквально каждую клеточку его тела. Он хотел что-то сказать, что-то грубое и непримиримое, но осёкся, вдруг ощутив сильный аромат сирени, исходящий от немца. Это было невозможно, но это было. — Иди в душ, — хрипловато произнёс Андрей. — Да поживее. Дитлинд изрядно удивился такому приказу, но спорить не стал, ведь сам он, будучи весьма чистоплотным человеком, страдал без хорошего мытья. А не мылся он уже приличное время. Андрей не стал провожать Брахфогеля, ибо почему-то был уверен, что тот не попытается сбежать. Ему здесь было вполне безопасно. И в глубине души Шелестова это устраивало. «Что я к нему чувствую? Что, чёрт побери?», — со злостью думал мужчина, усаживаясь в кресло и потирая костяшки пальцев. Странное влечение к немцу было не то что запретным плодом… Это было настоящим сумасшествием. Вот только убежать от самого себя весьма трудно, особенно в подобной ситуации, когда тот, за кем ты следил из окна столько времени, вдруг оказывается в твоей жизни, в твоей квартире, в твоей полной власти… «А как я, собственно, пойду на работу? Куда я его дену? Что, если пока меня не будет, он сбежит?», — подумал Шелестов с нарастающей тревогой. «Свяжу. Да, мне остаётся только связать его», — решил мужчина, понимая, что это звучит весьма дико. Но другого выхода просто не наблюдалось. Дверь со скрипом приоткрылась, и в комнату вошёл немец. Влажный, с мокрыми волосами, с текущими по торсу каплями воды, с белым полотенцем, повязанным вокруг бёдер… У Шелестова перехватило дыхание. Тело у немца было крепкое, взгляд Андрея изучал каждый миллиметр кожи. — Ты не сказал, чем прикрыться, или что надеть, ну я и… — негромко произнёс Дитлинд. — Чёрт бы тебя побрал, — прошептал Андрей и, встав, быстро прошёл в спальню, словно убегая и прячась от немца. Открыв гардероб, Шелестов достал оттуда коричневую рубашку и серые брюки. — Иди сюда! — крикнул он. Дитлинд послушно прошёл в комнату, остановился в нескольких шагах от Андрея. И снова тот ощутил волнующий аромат сирени. Представилось сумрачное окно, за которым пышные облака сиреней шепчутся о том, что закат был розовым, сочным, а ночь грядёт тихая, таинственная. Когда Шелестов отдавал Дитлинду вещи, их пальцы соприкоснулись. И это был словно удар током для обоих. Вздрогнув, Андрей отвесил резкую пощёчину Брахфогелю. Тот слегка пошатнулся, но даже взгляд не отвёл, стервец. — Спасибо, — негромко, но твёрдо сказал он. Шелестов не сдвинулся с места. — Переодевайся здесь, — велел он, раздувая ноздри, дыша чуть неровно. Брахфогель изумлённо всмотрелся в карие глаза, но не найдя в них и намёка на насмешку, подошёл к креслу, и, повернувшись к Андрею задом, лёгким движением руки убрал с бёдер полотенце. Шелестов рассматривал ягодицы немца, ощущая, что вожделение, теплящееся внизу живота, становится всё теплее, тягучей. Захотелось увидеть и спереди. И, осознав это острое желание, даже не желание — потребность, мужчина порывисто вышел из спальни. Выйдя в коридор он, с бешено стучащим сердцем, открыл кладовку и принялся искать верёвку, помня, что она где-то была. Точно была. Он привяжет этого негодяя к батарее, и пойдёт на работу. И пусть тот сидит шесть часов без воды, еды и туалета. Других вариантов просто нет и не могло быть. Руки Шелестова тряслись, когда он доставал то, что так искал. Когда брюнет вернулся в спальню, немец уже был одет в рубашку и брюки простого советского мужчины. И, как вдруг подумал Андрей, вполне мог за него сойти. — Садись на пол возле батареи, — приказал Шелестов и сжал верёвку в кулаке.