i avoid reality in dream

      Здесь очень темно и холодно. Очень. Маша хочет исчезнуть, закрыть глаза и испарится, но ей не дадут этого сделать, и она это знает. Как молитву «Отче наш», повторяет уверенно проклятия. Девушка морщиться, стискивая рубаху на груди, почему-то сразу вспоминается те страшные секунды в «преисподней», когда отряд террористов чуть не погубил её. Хотелось умереть, изжариться заживо, выплевать кишки, потому что умирать так медленно и неестественно тяжело — отвратительное действо. Пули внутри жгут металлом, а тёпленькая, тягучая жидкость течёт по приоткрытым, белым губам. Игорь не спасёт, теперь нет, уже не в этот раз. Салтыкова делает слишком глубокий вздох, ощущая пляшущих под рёбрами чертят, вилам тыркающих прямо в лёгкие, сердце, доставляя сильнейшую боль. Ей тяжело, больно, обидно. Обидно, потому что она не ожидала такого выпада даже от Птицы. Чертов псих, зачем она ему доверилась?       Хотя, кто тут ещё псих, если сама же Салтыкова поверила больному Серёже, полностью потеряв контроль над своими действиями и мыслями. Этот «демон» почти завладел ее телом, мыслями, чувствами, задавив и убив, задушив в ней человечность и бдительность. Она ведь действительно изменилась, но все ее изменения видны не только на прекрасно выточенной внешности, которую будто бы творил искусный мастер. Такая отточенная на белокаменной плите красота, холодная и неживая, только внутреннее обличие Маши, скрытое и не явное, никому вообще не показанное, ещё с девственной плеврой злобы, апатии, не видно другим, никогда не будет видно. Больно просто вспоминать, хватать ртом воздух, будто задыхаешься, будто кто-то вводит медленно и не торопясь в плотно напочвенные мышечные ткани живота стальное лезвие. Хрупкая, под руками она становится внезапно острой, режет ладони кромкой ножа — словно хрустальный бокал слишком сильно сжали в ладони и он воткнулся осколками в самую мякоть, украшая неровные края своих сколов алой бахромой, потом снова чувствуется контрастирующая мягкость кожицы, белыми слоями сдирающаяся с ладоней. Мария чувствовала приближающуюся бурю, которая должна окрылить ее, натолкнуть на недостающий пазл.       Натолкнула, но не пазл, а на три две пули, хаотично втесавшиеся в плоть. Светило закатное солнце, — а что ещё ему оставалось делать? — и освещало обыденное, собираясь зайти за горизонт. Оно светило для всех в этот вечер: для бедных и богатых, для умных и глупых, для свободных и убийц, для рабочих и студентов. В Питере был обычный вечер, как казалось, все радовались наступившей весне, и только Салтыкова медленно сгорала от боли, умирала, лёжа на белокаменном полу в офисе Разумовского, который, охваченный злым духом, руководствующийся сейчас Бог знает чем, не замечал задыхающуюся Машу, а, может, не хотел замечать. Черт разберёт этих идиотов. Медленно, но верно, силы оставляли её, а вялость и странное ощущения эйфории заполняло полностью голову. Урок всем, кто пытается играть на две стороны сразу, — вас ждет мучительная смерть, вас постигнет участь Салтыковой.       Это неизменно, это факт и истина — предатели умирают, а девушка сейчас чувствовала себя предательницей. У её личности слишком много граней для того, чтобы можно было узнать их все, все сколы и подводные камни, все слабости и грязные тайны, потому что защитный механизм работает идеально, слаженно, как часы — и для каждого она открывается лишь с одной стороны. Ненавидит, когда кто-то знает о ней слишком много, не любит чрезмерно проницательных людей, которые лезут в душу, пытаясь найти ответы, разгадать ее или, не дай Бог, помочь, потому что считают, что её это хоть сколько то угнетает. Она, уже привыкшая к постоянной игре на публику, не желает ничего менять и не желает становиться «собой», потому что на самом деле из себя ничего толком то и не представляет, просто уродливый ребёнок. И Птице понравился этот «ребёнок», хотя, Маша сейчас понимала, это была лишь игра. Мерзкая, наглая игра в чувства.       Девушка закрывает глаза, вздыхает, понимая, что эти пули чистой любви — единственный способ для злого духа показать свои чувства. Он такой же эмоциональный инвалид, как и она сама. Почему-то от этой мысли становится смешно, а потому Салтыкова в последний раз улыбается, закрывая глаза, отпуская птицу жизни улететь от неё далеко-далеко.