***
Пожалуй, никто уже и не думал, что я смогу проклюнуться. Мне было очень тяжело. Казалось, я изначально было больным. Может, это какой-то грибок, поразивший меня ещё в материнском стручке, может, я просто таким уродилось: слишком слабым, чтобы проклюнуться. Но, скорее всего, на меня, как и на многих других, что прошли этот путь со мной, повлияли ужасные условия, в которых мы пребывали много лет. Не одну весну мы пролежали в чём-то очень неприятном, вязком, жирном и щелочном. Мне казалось, этому нет и не будет конца. Ещё даже не выглянув на свет, не ощутив его живительных тёплых лучей, даже не испив воды, мы были обречены страдать, пока наш материнский потенциал окончательно не будет утерян, а желание жить – не угаснет. Было темно и чересчур сухо. Сначала я ничего не чувствовало. А потом – мне безумно захотелось пить. Я силилось отыскать хоть что-нибудь снаружи – но у меня не было корня, да и там не было ничего, кроме этого вязкого, жирного и едкого. Это не было похоже на землю. Это не было даже на песок похоже – и оттого становилось лишь тревожнее с каждым днём. Нам оставалось лишь тихо агонизировать. Я не знало, где мы, могло лишь томиться и ждать неминуемого вместе со своей сестрой и дюжинами других таких же, как я. Чудо, что мы оставались с ней вместе, но как же ужасно было наше положение! Я нередко думало, что было бы лучше остаться на материнской грядке, выпав из рук Человека. Меня могли уничтожить в результате какой-нибудь ошибки или просто по невнимательности, но я бы погибло в земле. Вновь слилось бы с землёй, как и должно было, если бы оказалось в ней, но не смогло взойти. А так – мне суждено было просто лежать где-то в темноте и ждать. Нечем дышать, нечего пить. Обречённость. Стагнация. Бесплодие.***
Перемена произошла внезапно. В один день нас взяли и куда-то понесли. Я не могло видеть. Потом я ощутило, как до меня что-то дотронулось. Тёплое и шершавое. Живое. Человек, вновь прикасавшийся к моей кожуре. «Может, меня наконец уничтожат, и страдания кончатся?» – было моим ожиданием. Но нет. Потом – в воду. Наконец-то! Лишь коснувшись её, я стало пить. Очень много. И пило, пока обе мои доли не набухли. Больше не могло, но воде всё не было конца. Я чувствовало свет и пыталось увидеть хоть что-нибудь через свою плотную кожуру. Мне хотелось дышать, но я не могло – кажется, я лежало на дне. Меня... утопили. Нет ничего лучше, чем погибнуть в земле. И нет ничего хуже, чем постепенно угаснуть там, где семян быть не должно. Утратить свой потенциал в воде… С одной стороны, смерть облегчит влага. С другой – муки удушья. Человек, отчего же так? Спасшись от одних мучений, я было предано иным. Так угасать было менее больно… но куда горше – имея влагу, что порождает жизнь и смерть, я как никогда ощущало, как ужасно и бездарно растрачиваю свой потенциал и свои силы данные мне материнским растением на то, чтобы проклюнуться. Я перестало ощущать сестру рядом, вообще кого-либо ещё. Было холодно и мерзко. Моё тело покрылось слизью – мне оставалось недолго. Мой стебель… больнее всего было думать о том, что он сгниёт, так и не выглянув наружу. Я не знало, что с ним, не знало, сможет ли он уцелеть, если вдруг случится чудо, и я смогу хотя бы немного вдохнуть воздуха с поверхности. Чудо в итоге произошло – я сделало жадный глоток. Но силы уже навсегда покинули меня. Я могло лишь беспомощно пытаться развести размякшие доли в стороны, но моя кожура оказалась слишком толстой. Невозможно толстой для меня. А потом – опять забытье на несколько дней в новых мучениях – уже получив всё, что только нужно семечку, чтобы пробудиться, я не могло ожить. Казалось, прибыла новая вода. Казалось, мне не суждено было увидеть эту жизнь.***
Холодное остриё чего-то неживого, но явно связанного с землёй, прошлось по моей склизкой кожуре. Надавило – немного задело моё тело. Но оно было столь размякшим и так сильно раскисло, что я ничего не ощущало. Слизь и мерзкие пузыри вырвались из-под надрыва, понемногу освобождая почку-стебель. Человек стянул изодранную кожуру и, обдав меня тёплым ветром из своих скользких створок, заставил сделать вдох. Вновь глоток воздуха. Так можно и обсохнуть. Я было не против. Кажется, я оказалось «пустым»… Что бы прошуршало на это мать-растение? Я никогда не узнаю. Даже легче как-то от этого…***
— Всем поклон. Меня зовут Рушш... И я – плохое семечко. — Здравствуй, Рушш. — Ещё не раскрывшись, я было, как все. В меру округлое, в меру плоское, с гладкой кожурой самого обычного оттенка. А потом произошло… то «Мыльное недоразумение». — Всё во мне поникло. Все здесь уже знали об этом, и мне не хотелось, чтобы так много семян могли представить подробности этого ужаса. Но нельзя было не упомянуть о своём пути, ведь мне хотелось расшуршать всё, что повлекло мою испорченность. — Да уж! — вдруг перебило меня семечко, у которого пол-лица было сухим, сморщенным и чёрным. Мне стало не по себе, и я медленно отвело почку в сторону. — И как это Человека вообще угораздило сыпануть вас в мыло?! — Наверное, если бы у этого семени было здоровое лицо, оно бы источало недовольство… А так – я видело только неопределённую гримасу на его половине. — Кхырш, мы ведь много раз уже шуршали… Никого не перебивать, — обратилось к нему беспокойное семечко-председатель собрания, неловко перебирая корнем по своей скрюченной спине, испещрённой потемнениями. — Продолжай, Рушш. — Оно попыталось приветливо кивнуть мне своим стеблем, но его суховатый отросток лишь чуть-чуть наклонился назад, словно продолжил вянуть. Я тяжело втянуло углекислый газ, а затем, прежде чем продолжить, медленно выдохнуло кислород. Все смотрели на меня. Моя бледно-зеленая кожица чуть-чуть позеленела. Кто бы что ни шуршал, а фотосинтез действительно способен придать сил. — Когда моя сестра стала делать свои первые прозябания, все вокруг поняли, что со мной что-то не так. Моя кожура оказалась слишком плотной. Я задыхалась… Мне было тесно, но я не могла выбраться из неё и начать шевелиться. А вы же знаете... — В жизни надо шевелиться. Движение и продвижение – жизнь. Стагнация – смерть, — отчеканило семя-председатель. Я не помню его имени. Постоянно забываю. — Да... Мне очень хотелось наконец сделать свои первые движения. Проклюнуться, выглянуть наружу, осмотреться... Пустить корни в этой жизни, воспринимаете? — Безусловно, Рушш. Как и все мы. Расшурши, как ты пустило корни. Понимаешь, это уже большое достижение. Если бы ты не справилось, тебя сейчас бы не было с нами. — Агась! Прям как моей сеструхи. Сгнила, так и не треснувшись! — Прозвучало нахальное, дёрганное шуршание ещё одного семени, Шьюрр. Помощь и поддержка нужна всем. Но мне было трудно поверить, что есть смысл оказывать их Шьюрр. Оно еле-еле могло соблюдать самые простые правила поведения, и вообще еле-еле могло жить: при взгляде на Шьюрр меня всегда тянуло увянуть, а затем ещё и засохнуть – Шьюрр было безнадёжно: из четырёх придатков смогло отрастить себе лишь один, и то хлипкий и тонкий. Другим семенам приходилось помогать ему, чтобы Шьюрр не задохнулось, когда Человек наливал новой воды и накрывал нас чем-то органическим. Ни намёка на стебель – Шьюрр рано или поздно предстояло погибнуть, несмотря на пущенный корень. И при виде таких семян… меня охватывало ужасное предчувствие скорой гибели. — Шьюрр… — озабоченно, но при этом требовательно ошуршало его семя-председатель. Шьюрр тут же перестало раскачиваться из стороны в сторону и замерло. И правильно, ведь даже самый мелкий сквозняк мог качнуть его огромные неуклюжие доли так, что под их собственным весом один-единственный придаток надломился бы. — Да. Угу. Я понимаю... Это... было очень сложно. — Я внезапно устало, и поэтому осело на свои придатки прямо перед другими плохими семенами, что наблюдали за мной. Здесь можно было так себя повести – немногие из нас могли подолгу держаться ровно, а у иных, как у Шьюрр, вообще не было способных на это придатков. Правда, такие очень быстро погибали. Я продолжило: — Моя сестра уже начала расти. Два её листа стали распускаться, когда я всё-таки смогло выйти из кожуры. Как вы знаете… не без помощи Человека. — Теперь я напряжённо поглотило кислород, а затем выпустило углекислый газ. Занимаясь фотосинтезом, не стоит забывать про простое дыхание – иначе становится дурно. — Человек многим из нас помог своим Блестящим Шипом, Рушш. Продолжай. — Это... был глоток свежего воздуха. Я только-только успело коснуться корнем влажного органического полотна, что и сейчас под нами, и тут же ощутило корень сестры, один из её четырёх придатков. Она бодро повернула ко мне стебель, с обоими листочками… крохотными ещё. И прошуршала, что я выгляжу очень нехорошо, — я замялось, но тут же расправило свои вялые листья обратно – не хватало ещё, чтоб они опять слиплись – и так еле-еле дышу. — Но мы верили, что это временно. — Расшурши про свою сестру, Рушш. Просьба председателя звучала, словно издевательство и при этом испытание. Расшуршать про сестру, с которой раньше в одном стручке были, а теперь она растёт в Горшке, а я – непонятно зачем продолжаю киснуть в отстоянной воде? Зачем?.. — Предпочту лишний раз не содрогать воздух. — Для того, чтобы мои шорохи были настойчивее, я даже взмахнуло своим единственным верхним придатком. — Рушш… Нужно выпустить наружу все те зёрна сомнений и сожалений, что причиняют тебе боль. Понимаешь… они как бы заставляют тебя гнить изнутри… — На лице председателя застыло опасение. Очень, очень зря он издал этот шорох. — Гнить?! — вдруг зашуршало Шьюрр, резко вскинув свой единственный придаток так, что чуть не переломило его. — О Человек, успокой его… — тихо прошуршало я себе под почку. Стоило Шьюрр воспринять хоть что-нибудь, отдалённо напоминавшее ему о неминуемой судьбе плохих семян, оно начинало буйствовать, при том, что само себе позволяло о таком шуршать… и на этом собрание всегда заканчивалось. Как и в этот раз.***
Я было бледное, как молодой корень, когда, лёжа на чем-то влажном, оправлялось после того, как Человек снял с меня подгнивавшую кожуру. Совсем белое. Лишь с чужим трудом я оказалось на свободе. Было очень странно дышать воздухом – до этого была лишь вода и я было всё склизкое и слипшееся. Доли оставались слабыми; это мешало хотя бы попытаться расправить листочки, белоснежные и крохотные, как и стебель. Я очень волновалось, что они сгнили. Было неловко оттого, что меня могут увидеть в таком виде. Сестра уже успела позеленеть и расправить листья и даже немного вытянулась. Мне было страшно, что я не смогу так же. В итоге страхи мои исполнились.***
Мне некуда больше расти. Всё. Это мой предел. Я больше ничего не смогу дать этому обществу, никак не смогу проявить себя лучше, чем есть сейчас. Как и весь потенциал, что отдало мне материнское растение, мои возможности исчерпаны. Все возможности. И что самое ужасное – я не смогу произвести жизнь. Никаких новых семян. Ничего. Стало бы мать-растение порождать меня, если бы могло предвидеть это? Не было бы смысла. Что это за растение, кладезь жизни, если оно не способно дать этой жизни достойное продолжение?.. После меня ничего не останется. Я такое мелкое и тонкое, что и от меня, кажется, совсем ничего не останется. Мои листья почти не дают тени и при этом впитывают совсем мало солнечного света. Дыхание – с трудом. Фотосинтез – еле выходит. Иногда мне кажется, что я задыхаюсь, словно меня так и не достали откуда-то с тёмного дна, и всё, что происходит со мной сейчас – лишь устремления, о которых я мечтало, что уместились в мгновении перед концом моего существования. Удалось ли мне в итоге пустить корни в этой жизни? Спорный вопрос. Да, конечно, у меня есть занятие, я смогло хотя бы как-то образовать себя... Но почти постоянно ощущаю, что этого недостаточно. Мне недостаточно, сестре недостаточно, недостаточно никому. Слишком мелкое, слишком низкое, слишком тонкое. Никудышное, с короткими корнями, бесплодное. Любое дуновение ветра – и устоять сложно. Я уже падало несколько раз. Моё положение в обществе фасоли не устойчиво, как я само. Мне кажется, что рано или поздно я сломаюсь. Уже было пару раз: я падало так низко, что казалось, больше никогда не смогу подняться. Но каждый раз я поднималось и держало стебель ровно... вплоть до следующего падения. Мне всегда кто-то помогал: сестра; друзья из испорченных, когда её посадили в Горшок... Однажды мне показалось, что мне просто повезло. Или это был сам Человек. Но я сомневаюсь, что это так. Зачем ему было расправлять мне стебель, весь скрюченный, согнутый, хлипкий? Человек любит сильных. Ему незачем помогать таким, как мы. Плохим семенам. Его поступок с Блестящим Шипом – всё ещё загадка для нас. Мы не способны породить ничего нового. Мы не можем дать потомства. Нам некуда расти. Незачем расти. Почему, почему Человек просто не позволит нам сгнить или засохнуть?.. Почему этим страданиям нет конца?..***
Когда долго находишься в одной и той же ёмкости или на одном и том же клочке земли, непременно обретаешь растение, рядом с которым тебе комфортно, – в противном случае, либо ты задушишь его своим корнем или листьями лишишь света, либо оно тебя. Хотя в нашем случае, «безземельном» и практически «безлиственном», мы бы могли лишь попытаться утопить друг друга. Для меня близким растением стало семя по имени Хищь. Мы много пролежали вместе, и я могло наблюдать за тем, как его почка, видимо, случайно повреждённая Блестящим Шипом, с большим упорством пыталась выжить, но в итоге не смогла породить ни одного листа – и теперь на едва-едва вытянувшемся бледном стебле Хищь было коричневатое сухое нечто, не способное распуститься. На мои шуршания о судьбе всех плохих семян, о пути, что нам предстояло пройти, Хищь обычно отвечало так: — От таких шуршаний только листья и вянут... Не стоит. Правда. Будешь так всё воспринимать – рано или поздно точно сгниёшь. Я вот считаю, что даже если у меня нет шанса попасть в Горшок, даже несмотря на то, что я – плохое семя, просто прозябать здесь, надеясь на лучшее, которого просто так не произойдёт – ужасно расточительно. Напрасная трата крахмала. Я не собираюсь просто лежать здесь, всасывать воду и темнеть, пока Человек не приберет к себе. Я хочу в Горшок. И даже если у меня нет никаких возможностей туда попасть... я постараюсь. Если я в итоге сломаюсь или завяну... То погибну, думая о том, что это произошло не просто так. Что я боролось за своё существование. Что я пыталось что-либо изменить. Шорох Хищь всегда подкармливал меня силами для того, чтобы пытаться развиться дальше, найти запрятанный под моей кожицей потенциал, что я не прочувствовало до этого времени. Но всё было неизменно – уже как шестой или даже седьмой день мы впитывали воду и помогали тем, кому повезло меньше, чем нам, дышать. У меня хоть и было три, а не четыре придатка, я всё равно могло держать свой стебель с ничтожными листьями повыше, когда вода порционно прибывала день ото дня, заменяя собой частично выпитую нами и частично испарившуюся. Я не понимало, каким образом Хищь собирается перебраться в Горшок. У него были развиты все четыре придатка, и это значило, что оно сильно. Но стебель лишился листьев ещё в самом начале его роста. Без листьев в этой жизни тяжело – ими мы дышим и впитываем большинство энергии, что даёт нам солнце. — Хищь… — тихо прошуршало я, когда уровень воды там, где мы пытались прозябать, перестал увеличиваться, и можно было уже не испытывать стресс. — Я даже не могу представить, каким образом ты собираешься перерасти нашу ёмкость, если даже сейчас, уже много дней спустя, твои придатки толком не отросли, и стебель у тебя по-прежнему гол… Разве у тебя есть для всего этого силы? — Н-найдутся… — неуверенно прошуршало Хищь, пододвигая к себе поближе несчастное Шьюрр. — Я вот что подумало: пока мы сами окончательно не потеряем воли к жизни, нас ничто не заставит поникнуть. Только воспримите! Человек даже не дал нам возможности коснуться заветной земли и ощутить её вкус и тепло. Как после такого нас могут считать плохими? Как мы можем себя считать такими? Ведь для хорошего роста почва необходима. А мы… лишены её с самого проклёва. Нам просто… не дали шанса. — Ты, кажется, решило не учитывать то, что слабые семена могут погибнуть вместо того, чтобы, наоборот, получить силы земли… Сгнить… — несмело прошуршало одно из новеньких семечек, что Человек закинул к нам этим утром. Видимо, тоже плохое… На правой его доле зияла тёмная рытвина. Скорее всего, его опробовал червь. Витиеватые полупрозрачные придатки Хищь аккуратно коснулись тихого Шьюрр, готовясь его успокаивать. Однако это семечко уже два дня толком не шуршало, даже не пыталось пошевелиться. Оно чуть-чуть приподняло свой единственный придаток – он был желтоватым… Мы все уже знали, что в глубине его головы зреет нечто… очень нехорошее. Мы чувствовали особый запах. Конечно, нам не стоило так близко прижимать его к себе, да и вообще не стоило больше приближаться… Но как могли мы, плохие семена, не имея никакого будущего, не способные даже при желании позаботиться о нашем будущем потомстве, оставить такое же плохое, как мы, семя тихо погибать где-нибудь в уголке ёмкости, ожидая, пока Человек заметит, что с ним произошло? И вот, Шьюрр даже не отреагировало на такое страшное для него слово, как «гнить». Раньше, стоило ему это только воспринять, оно сразу же впадало в стресс. Впрочем, теперь это уже было не важно. На следующее же утро, приоткрыв белый влажный органический настил, что покрывал нас, Человек увидел, что оцепеневшего Шьюрр начала пожирать плесень. Его тут же убрали, а всех нас Человек подверг тщательному осмотру, переворачивая в своих тёплых шершавых придатках. Видимо, искал плесень. Больше никого не забрали тем утром и, закончив осмотр, Человек, как обычно, пропал. А я всё не могло перестать представлять, как касаюсь своим корнем и всеми тремя придатками земли, а она безумно тёплая и мягкая. В меру рассыпчатая, в меру терпкая, и идеально подходящая для того, чтобы продолжить тянуться всё выше и выше, будто я могу дорасти до солнца, будто я могу…***
Ещё через день произошло нечто необыкновенное. Оказывается, Человек тоже умеет шуршать… Но мы не могли понять ни шороха из его створок, хоть он, кажется, старался, раз никак не переставал порождать этот шум… Потом, совершенно нежданно, прямо надо мной с Хищь появилась голова, местами напоминающая голову Человека, но другая. И она тоже что-то шуршала. Видимо… Человек был не единственным Человеком. Это был один из как минимум двух человеков, и второй человек (будем звать его так) явно хотел что-нибудь с нами сотворить, и именно поэтому то и дело брал кого-нибудь из нас в свои придатки (нельзя было не ощутить, что они, по сравнению с придатками первого человека, были какими-то… более приятными и гладкими?) и, вертя то в одну, то в другую сторону, протягивал своему сошуршателю. Мне вновь было неловко, когда меня осматривали настолько тщательно, что наверняка заметили каждое тёмное вкрапление моих долей, каждую врытвинку и каждое пятнышко явно не здорового цвета, а также оба хлипких листочка на бледно-зелёном стебле и каждый из трёх придатков. Неясно было, зачем вообще человек первый и человек второй устроили всё это, и потому казалось, что сотрясали воздух они зря. Но мне так лишь показалось. Нас всех ждало сильнейшее потрясение.***
В ночь перед произошедшей переменой Хищь смог потрудиться и заставить все свои придатки проникнуть в рыхлое органическое полотно, которым мы были накрыты. Я стремилось совершить то же, но мой слабый корень меня подвёл. При одной из попыток я чуть не обломила единственный свой верхний придаток, и тогда Хищь прошуршало, что мне следует перестать пытаться. Не знаю почему, но Хищь решило, что если оно сможет пустить корни так, чтоб расти вверх ногами, то Человек пересадит его в Горшок. С чего бы?.. Затея Хищь казалась мне нелепой и даже той самой «напрасной тратой крахмала», о которой оно постоянно твердило, но каков же был шок! Какой был шок у всех, когда на утро, оттопырив белое органическое полотно, второй человек крепко ухватился придатками за Хищь и, медленно проворачивая его, достал из полотна каждый из придатков, а затем… отложил куда-то в сторону! Не могли же от него избавиться? Хищь пока явно не погибало! Всё казалось неясным и неправильным. Затем второй человек наклонился над всеми нами и, дёрнув за белое влажное полотно, вырвал его у нас из-под корней. Мы частично погрузились в несвежую воду. Это напоминало конец нашего развития. Появился первый человек. И вместе со вторым они стали брать нас, крутить, обдавать собственными ветрами и… куда-то класть. Я впало в стагнацию – это всё невозможно было воспринимать. Я всегда мечтало как можно скорее погибнуть и закончить своё бессмысленно прозябание в этой кислой воде, но лишь сейчас мне раскрылось неприятное: в действительности я никогда по-настоящему не хотело этого. Темнота и прохлада окутали всего меня. Казалось, всё подходит к концу.***
Тепло полностью пропитывал моё тело… Свет мягко падал прямо на доли. Он касался обоих листиков, нежно ласкал бледный стебель, который удивительным образом я по-прежнему держало повыше от земли. Земли?.. Казалось, Человек направил меня прямиком на материнскую грядку – так было хорошо. Ни разу за жизнь вне кожуры я не ощущало себя так. Вкус земли... Я никогда не видело этого клочка земли, но всё словно было почти так же, как и тогда, когда всё во мне ещё питалось в стручке силами матери, рядом с Курши. Сестра… как давно я её не чувствовало. И сейчас, преисполненное волей к жизни и тягой расти вверх и вверх, при этом запуская придатки всё ниже и ниже, я словно вновь могло ощутить Курши рядом… Чей-то большой лист коснулся моих крохотных листиков. Я медленно обратило стебель к растению, что решило уделить мне силы… Этот лист был плоским, образцово шершавым и ярко-зелёным. Казалось, из него практически сочится сила жизни и свежесть влаги, что он впитывал. Его обладатель – растение с крепким стеблем, наверное, у основания в раза два потолще моего. Ещё даже не обратив всю силу своего восприятия на роскошь и красоту наверняка раскинувшихся надо мной всех остальных листьев, не смерив длину стебля, я стало сожалеть. О том, что даже на этой материнской грядке, куда Человек доставил меня после гибели, я всё ещё было маленьким, хлипким и ни на что не годным. — Рушш… — знакомое шуршание! Ещё даже не разогнув, не приподняв свой мелкий стебель, я зашуршало в ответ: — Курши! Курши! Неужели?! — Рушш… Быть не может… — Курши наклонилось пониже ко мне, минуя небольшое расстояние между двумя Горшками, что навеки лишило наши корни перспективы сплестись. Тогда я и смогло воспринять, что стебель её клонит к земле не только стремление рассмотреть меня, но и три увесистых стручка. Удивительное зрелище. В шуршании сестры было не только удивление, но и разочарование, смешанное с определёнными опасениями. И я даже могло предположить, какими. Особенно теперь, когда ко мне пришло осознание, что я по-прежнему живо и по-прежнему могу прозябать, и Человек… посадил меня в Горшок. В Горшок! Мой стебель в нетерпении дёрнулся, словно на мгновение на него обрушился какой-нибудь страшный ветер. Осмотревшись по сторонам, я также ощутило, что силы мои теперь не только уходят… но и прибавляются. Неужели это и была та самая сила земли, о которой рассуждало Хищь?.. Человек! Где же те, с кем я так долго пыталось расти в холодной воде, так далеко от почвы?! И вновь прикосновение. Но это уже такое знакомое прикосновение! Мой стебель плавно обернулся к посаженному прямо позади меня Хищь. — Я же… шуршало, что… это сработает… — Хищь не знало, что с собой сделать. Оно зачем-то вытащило один из верхних придатков из земли, чтобы, видимо, по привычке, таким образом коснуться меня, и теперь пыталось проникнуть обратно в тёплую плоть почвы под нами. Как приятно… как тепло! Неужели это всё не наши фантазии?.. Но я забыло о Курши. И вновь мой стебель смог изменить своё положение довольно быстро. К такому можно и привыкнуть. Как же здорово иметь возможность питаться силами земли и её потенциалом! Сестра, явно испытывая стресс, укрывала стручки за своими большими раскидистыми листьями. Её стебель уже вился вокруг чего-то тонкого и шершавого. Наверное, это Человек всё устроил. Ведь все позади Курши занимались тем же, чтобы становиться всё выше и выше, несмотря на то что они уже смогли вырасти так, что без помощи Человека позагибались бы. Типичные растения, что добились успеха: достигнув высот, они не могут позволить себе остановиться. И правильно, ведь стагнация – смерть. Было сложно поверить. Мы, плохие семена, все вдруг попали в Горшок, пусть и не в тот, о котором мечтали. Но как? Не мог же Человек просто взять и решить предать нас, таких жалких и слабых, совершенно бесплодных, драгоценной земле?.. У всех из нас было осознание, что не каждый сможет пустить корни в этой почве, не каждый сможет привыкнуть к прямым лучам солнца, не каждый сможет вырасти… Но сгнить в земле, не сумев прижиться, – гораздо приятнее и полезнее, чем постепенно размокнуть и сгнить в застоявшейся воде, зацепившись корнями непонятно за что. Впереди меня ждали перешорохи с давно выросшей и реализовавшейся сестрой и очень много работы над собой – я ведь хотело остаться здесь. Действительно хотело, несмотря ни на что. Как и все мы.***
К вечеру первого же своего дня в Новом Горшке я смогло воспринять, как успешная фасоль из соседнего устроила перешорох… И почти все там, как один, шуршали одно и то же: «Почему мы должны прозябать вместе с пустыми семенами? Счастье, что мы в разных Горшках… Но если вдруг воды у Человека станет мало… Мы обязаны сделать так, чтобы выбор пал на нас. Плохие семена не способны ничего породить. Они только потребляют». Курши решило не сотрясать воздух, но я чувствовало, что сестра имеет схожее с ними мнение. Это они ещё не успели пошуршать о возможности заразиться от нас плесенью, чьи губительные споры могут витать в воздухе, которым мы все дышим. А Курши, как и многие в Горшке, почти закончило формировать стручки. Было бы ужасно, если бы их потомство заразилось от кого-нибудь из нас. Но мы никак не смогли бы предотвратить этого, если бы у кого-либо действительно нашлась бы плесень.***
Первый человек и второй человек появлялись каждый день, и второй довольно часто осматривал нас, уже, конечно, не поднимая в своих шершавых тёплых придатках. Мне теперь было не так стыдно: я определённо стало зеленее, а мои листья, кажется, пытались подрасти. Быть может, я могло бы рассчитывать и на стебель повыше? Всё теперь зависело от меня. Человек дал мне и воду, и землю, и свет. Теперь всё лежало на мне, и я больше не могло жаловаться и проклинать плохие условия. Да мы все, плохие семена, зависели только от самих себя. Можно было бесконечно вспоминать, как нас держали несколько лет в мыле… Это, безусловно, повлияло на каждого из нас. Но были и те, кто смог стать успешным и теперь рос в Горшке. И мы больше не могли прозябать не в полную свою силу – ведь Человек наконец посадил нас в Новый Горшок. У нас было всё, в чём мы так долго нуждались. И, несмотря на слабость и бесплодие, хотя бы ради этого нам стоило стремиться крепко пустить корни в этой жизни и занять своё место под солнцем. Мы менялись, и всё менялось вокруг.***
Спустя время я наконец смогло прошуршать сестре о том, что за всю жизнь, что я пыталось вырасти, сбило меня с толку больше всего. Это было неловко, но мне нужно было знать. — Восприми мой шорох, Курши... Я не понимаю. У тебя ведь... был такой потенциал. Наверное, лучшее семя из стручка матери. Тебе ещё было куда расти. И почему ты... — Ты восприми, Рушш. Каждый сам решает, куда вложить материнский потенциал, потратить дни и силы, что даёт нам свет, воздух, почва и влага. И мои семена – то, ради чего я сейчас живу. И, кстати, по-прежнему продолжаю расти. Просто... в ином направлении. Тяжело пока. — А у меня никогда не было таких возможностей, как у тебя, — я продолжило шуршать, отвернув стебель в сторону своих друзей. — Мне словно некуда больше расти. Я просто физически не могу, несмотря на все те силы, что теперь стала давать мне земля. А ты? У тебя было всё, чтобы добиться высот... Может, самого высокого положения. Но... ты решила, что семена в стручках – лучшее твоё применение? — Тебе никогда не понять, Рушш, — прошуршало Курши особенно отчётливо. Его листья едва заметно задребезжали на сквозняке, оно явно испытывало ещё больший стресс, чем при нашем недавнем пересечении спустя много дней, и это был стресс от моего шороха. Но почему?.. Неужели из-за того, что я… — Мои семена – то, что я решило дать нашему обществу. И это именно то, что я хочу дать Горшку будущего. И я уверено, что каждое из них сможет проклюнуться и взойти. Каждое, Рушш. Я достаточно здоровое, чтобы породить таких же, как я. — «Семена успеха», верно?.. — тихо прошуршало я, вновь медленно обратившись к Курши. — Самые лучшие. — Отчего-то стало тяжело держать почку с листьями ровно. Во мне словно что-то одревесневало. — Как жаль, что меня скорее всего уже не будет, когда они вырастут, когда раскроют свой потенциал... все возможности роста... — Я ненадолго утихло. Мне так хотелось, чтобы хотя бы бóльшая часть мечты моей сестры смогла сбыться. Нужно было прошуршать то, над чем я уже несколько дней думала, прозябая в Новом Горшке. — Знай, если вдруг мне удастся прозябать так долго, что твои семена успеют хотя бы немного взойти… Если среди них будет хоть одно плохое… — Не будет. — Этот шорох был словно хлёсткий поток воды прямо на мой хрупкий стебель. Казалось, все семена, что шуршали кругом, разом утихли. — Курши. Я… буду надеяться. Но если… — Нет. Даже не смей произносить такое. Ни одно семечко из моих не окажется таким, как ты или рассада позади тебя. Шорох Курши приносил… страдания. Как-то даже не хотелось теперь стараться изо всех сил, чтобы дожить до момента, когда первые семена, что сестра носила в каждом из своих стручков, смогут проклюнуться и прорасти. Совершенно внезапно в наши перешорохи вторглось Хищь. Я ощутило, как Хищь под землёй легко коснулось своим корнем моего. Стало получше. Хотелось пытаться вытянуться хотя бы ещё немного, чтобы, если что, смочь поддержать если не Хищь, то какое-либо другое семя из «наших». Всем нам нужна была поддержка и помощь друг друга. Иначе было не выжить – всего через три дня после переселения в Новый Горшок уже трое из нас слились с землёй, и в скором времени мы все получим остатки тех сил, что они решили так самоотверженно передать нам. И мы будем хранить память о них в своих корнях, стеблях и листьях до конца наших дней. — Курши, — с некоторым вызовом прошуршало Хищь, — вы были в одном стручке! Все семена вокруг, что воспринимали это, удивлённо и заинтересованно обернулись своими стеблями к нам. — Я не могу даже поверить, что всё действительно было так. — Курши больше не хотело шуршать с нами. У него были заботы поважней, и я понимало это. Но Хищь очень хотело дотянуться до соседнего Горшка и вышуршать моей сестре всё, чего я не смогло. — Даже у самого лучшего, самого успешного и плодовитого растения могут выйти плохие семена. Это не всегда зависит от тебя. Ты забыло, как нас несколько лет держали в мыле? Забыло, как долго длилась эта агония?.. Курши стояло неподвижно, не издавая ни звука. Вокруг тихо зашуршали. Мне казалось, это было сожаление. Было забыто то, что нам всем вместе пришлось пройти. Как же странно думать о том, что материнское растение породило нас с Курши в одном стручке, нас вместе бросили в мыло и вместе поместили проклёвываться. Курши было куда более рослое и развитое семечко, чем я, но мы по-прежнему были сформированы в одном и том же стручке. — Рушш вот что хотела прошуршать. — Хищь чуть потуже обвилось корнем с моим. — Если хоть одно семя у тебя выйдет плохим, Человек отныне не даст ему просто так погибнуть. Человек решил дать шанс даже таким, как мы, и сейчас вы все видите, что мы можем расти, развиваться, пытаться жить так, как нам должно жить! У меня появляются новые листья, глядите! — Хищь гордо качнуло своим тонким, но длинным стеблем, на конце у которого красовались непропорционально маленькие, но живые, зелёные листочки, готовые со дня на день расправиться. И оно не стеснялось показать их тем успешным, у которых в распоряжении был уже не один десяток крупных листьев. — У Рушш утолщается корень. — Я слегка смутилось. Только Хищь могло знать об этом – никто из семян не был так близок ко мне. — Кхырш, несмотря на то что Человек убрал ссохшуюся половину его лица, продолжает расти. Пока что самый высокий из нас! — Кхырш даже не сразу поняло, что речь шла о нём. Оно никогда не реагировало быстро. Однако, наконец осознав, что его труд над собой привели в пример, благодарно кивнуло своей уродливой, но такой трудолюбивой и доброй головой. Я всё же взяло шорох, пользуясь тем, что все успешные семена, наблюдавшие за нами, пока утихли: — Мы очень стараемся выжить здесь, в Новом Горшке! И пусть не у каждого выйдет, многие из нас смогут. Потому что мы так хотим. Мы хотим вырасти, вытянуться, мы хотим прозябать в этой почве, пока Человек не унесет наши увядшие тела и не выкопает наши сухие корни. Пусть мы не можем, как все вы… Это не плохо, что у нас не будет семян. Мы по-прежнему слабы и испорчены, и подобное не должно передаваться дальше… И мы понимаем это. И мы хотим дышать с вами одним воздухом не для того, чтобы заразить вас или ваши семена… мы хотим, чтобы у вас было больше того, чем вы сможете дышать! Потому что нам нужды прекрасные, здоровые семена, на крепкие стебли которых ляжет ответственность за будущее первого и второго человека. За наше будущее! Будущее обоих Горшков! Стебель Курши трепетал… И никто не хотел, чтобы я перестало сотрясать воздух своим шорохом. Все внимали ему. Я знало, что сестра всё же поймёт нас. И надеялось, что нас примут несмотря на то, что мы плохие. Спасибо, Хищь, за то, что сохраняло мою веру в лучшее. Спасибо, Человек, что ты не один на этой земле и умеешь менять свои решения.***
Оказалось, кислород нужен не только нам самим, но и человекам, что заботятся о нас. И теперь, зная об этом, пусть только и могу, что выделять кислород и углекислый газ, я ощущаю себя полным семечком. Не пустым, не испорченным – практически полноценным, таким, как каждый из нас в Новом Горшке. Кому нужны наши семена, если есть те, кто действительно может породить жизнь, что обеспечит будущему обществу богатый урожай и процветание? Это действительно не важно. Счастье, что первый человек послушал второго и дал нам шанс. Жизнь обрела смысл, а я – стремление жить. Я нужное. Я приношу пользу. Я живу и расту, пусть и не так, как Курши или кто-либо из другого Горшка. Мне достаточно того, что я обрело. Даже будучи плохим семенем, ощущаю, что пустило корни именно там, где и должно было. Именно с теми, с кем нужно. Мне дали шанс. Всем нам дали шанс реализовать себя в этой жизни и прожить её не впустую, и я ни за что не оплошаю. Я буду бороться до последнего, чтобы и дальше расти и тянуться к солнцу. Чтобы отдать всего себя Горшкам будущего. Ради будущих семян и семян их семян. Ради хороших и ради плохих семян, что будут жить после меня.