Резонанс

Боль — жить словно не на своём месте. Боль — чувствовать себя не в своей тарелке. Боль — чувствовать, что мать, такая родная и самая добрая на свете, словно чужая тебе. И боль — потерять её так рано, потерять по собственной глупости. Эстелла творила. Она ещё не понимала, что вырывается из неё сплошным дизайнерским потоком. Но баронесса это видела весьма чётко. Весьма чёткими были и её инструкции. А ты, млея от счастья, слушала. Разве так бывает? Разве бывает, что на свете есть люди, которые понимают тебя лучше, чем ты сам? Рядом с баронессой было так комфортно. Но, возможно, было бы комфортно и без баронессы. Разве может быть не комфортно в личной дорогой машине, разве не комфортно жить в особняке и иметь самую большую рабочую студию в Лондоне? Разве не комфортно иметь штат личных поваров и штат личных модельеров? И все же просто с ней рядом комфортнее. Иногда Эстелла ловила себя на мысли, что если бы баронесса допустила, она бы легла с ней на кушетку в офисе или на её огромную кровать в особняке. Ей так хотелось прижаться к груди и услышать глухой стук сердца: мерный, ровный, как и дыхание фон Хеллман. Иногда она ощущала его на своём затылке, когда законодательница мод проходилась сзади, заглядывая в рабочие эскизы дизайнеров. И всегда наготове в её руке находилась опасная бритва. Нравится — и эскиз вырезан из твоей папки. Не нравится — тоже вырезан, только не для того, чтобы быть повешенным на доску, а для того, чтобы умереть на полу. Опасная бритва Хеллман — опасная как она сама. Острая и ранящая. Эстелла уже не раз испытывала на себе её остроту. И каждый раз новый порез — ни сожаления, ни извинения. — Сама виновата. Швеи, найдите мне такой же красный. Сумасшедшая и гениальная, беспощадная. Такой ты её и любила. — Эстелла, за мной. Это странное счастье быть рядом. Счастье войти в личный мир, но такой ли уж личный? Баронесса никогда не бывала одна. Её личная жизнь была весьма публичной. Горничные, адвокаты, дизайнеры, секретари, маркетологи, директора магазинов. Никто и никогда не говорил, не обсуждал в кулуарах романы баронессы. А были ли они вообще, или фон Хеллман и вправду была замужем за работой? И лишь однажды, во время перекура: — Эстелла-замарашка? — Да? — Берегись, ты слишком близко к телу. — Что? Почему я должна беречься? — Скоро узнаешь. Баронесса не любит мужчин, баронесса предпочитает молодых женщин. Что это обычная зависть? А разве так бывает, что женщина любит женщину? Ты об этом даже не слышала. Для тебя это дикость? Но в отношении неё ты готова принять всё. Она слишком элегантна, слишком шикарна, слишком умна, чтобы быть отвратительной. Ей можно простить всё: и её жестокость, и её странности — ведь она учитель, твой билет в жизнь. Она — всё, что у тебя есть. Она ближе, чем сонная артерия. Она твой личный идол, твой бог, твой человек, который понимает тебя лучше, чем ты сама. — Эстелла, принеси очки. Как ты рада услужить. Её очки с леопардовым принтом, такие изящные и грозные, такие властные, строгие и чувственные, впрочем, как и любой предмет её гардероба. Ты готова целовать эти очки, и когда они на её лице, твои ноги непроизвольно сжимаются. Слишком возбуждающе выразителен её взгляд, через призму дизайнерски обрамлённого стекла. Когда баронесса спит положенные девять минут дневного сна, ты смотришь на её ноги — стройные шикарные ноги, облаченные в дорогие нейлоновые чулки. Ты видишь под платьем место, где они крепятся и понимаешь, что жадно смотришь на разрез платья в надежде увидеть мельком эту интимную деталь, которую наблюдают лишь горничные, что одевают госпожу утром и переодевают перед очередным выходом в свет. Ты готова украсть у неё чулки и повесить их дома над своей кроватью, лишь бы знать, что они соприкасались с её телом, они носят её запах. У тебя нет такого шарма, нет таких форм. Ты словно гадкий неоформившийся утёнок. Ты дома жадно экспериментируешь с собственным образом, но пока всё тщетно, ты не на много лучше выглядишь чем любая из её модного дома. Модная по моде, но не особенная. — Эстелла, выкинь этот нелепый железный галстук. Он раздражает. Ошейники хорошо смотрятся лишь на собаках. Ты готова быть для неё даже собакой, если она попросит. Но она пока ничего не просит. Только смотрит. Даёт советы. И иногда соглашается с твоими дизайнерскими решениями. — А ты… ничего. Ей сложно говорить похвалу, она почти никогда её не произносит. Лишь иногда, всем, от швеи до секретаря — читает восторженные отзывы из газет. Газет, чьи редакторы куплены ей давным-давно. Бизнес суровая вещь. Но ты млеешь и таешь, ты не спишь ночами, и не столько от того, что тебя похвалили. Нет, ты чувствуешь эту странную запутанную взаимосвязь, нарастающий резонанс во всём. Даже в желаниях. Баронесса всё ближе к тебе, ты ближе к ней. Иногда вы одни. Ты, как всегда, рисуешь, она — размышляет, раздражается, решает, критикует, рассуждает вслух, словно уже и не может делать это без тебя. Тебя пленит красота и логичность хода её мысли. Тебе нравятся её сарказмы и наблюдения, её опыт, её напористость и непримиримость, её упрямство, её умение не допускать ошибок. Она этому учит и тебя, но учит странно. Учит так, словно ты никогда и никуда от неё не денешься. И по ходу этого обучения нет нет, да и заденет тебя, проходя мимо, или и вовсе дотронется: аккуратно до руки или плеча, но никогда кожа к коже, только через ткань. Кожа к коже было только однажды, когда она порезала тебя и схватила настолько грубо, словно ты была частью манекена. Ей нужен был цвет, в тот момент ты не была для неё человеком — только носителем нужного оттенка. Снова переговоры в курилке. — Эстелла-замарашка?! — Что? — Ну что, уже? — Что уже? — Не прикидывайся наивной простотой. Не ты первая, не ты последняя. Эстелла снова не понимала этого злого интереса с примесью сарказма, словно они видели и знали про неё что-то большее, чем она сама. — Скоро узнаешь… Что же она должна узнать?