***
Он всегда находил его здесь, прислонившегося к простому надгробию, что-то нелепо шептавшего в пустоту, может, сидящего с книгой в руках и с надвинутой на нос оправой очков. Майки не знал точно, но был уверен, что теперь привычка, появившаяся из шутки, была оправдана — к сорока годам зрение Баджи сократилось настолько, что он не всегда различал стоящих в нескольких метрах друзей, а то и вовсе проходил мимо них, не здороваясь. Кто-то говорил, что это из-за вечного телевизора по ночам (Баджи всегда плохо спал), либо же из-за того, что не стоит перечитывать романы Нацумэ Сосэки, спрятавшись, словно ребенок, под одеялом. (Майки же был стопроцентно уверен, что причина была в другом). — О чем думаешь? Баджи вздрагивает, не сразу поднимая глаза от книги, — раньше он был более осмотрительным, а теперь Майки знал, что его легко встретить в переулке с ножом. Это пугало. Майки боялся того, что люди могут настолько сильно меняться, и прежде опирающийся на физическую активность парень полностью окунется в мир мыслей, возлагая все приключения на плечи книжных героев, а не на свои. Баджи мягко улыбается, возвращаясь на землю, и тянется рукой вверх, чтобы вынуть лепесток сакуры из своих волос. Весной его вообще невозможно достать отсюда — Майки так думает — и остается только смотреть, как согнувшийся в три погибели парень, ставший совсем незаметным в прямом строе могил, покрывается слоем розоватых цветов. Но его рукопожатие, когда он берет протянутую Майки руку, такое же крепкое. Взгляд рассеянный, но постепенно приходящий в сознание. — Я все думаю, что в тот день должен был умереть, — шепчет Баджи, повторяясь из года в год, в тот же гребаный день, в том же месте. — Интересно, он тоже не оставил бы мое надгробие без цветов? Майки хочет закатить глаза, но он только вздыхает — мысли Баджи уже невозможно направить в другое русло. Дело, может быть, не в беспамятной нежной любви и не в том, что когда Баджи снимает очки, он видит призрак мальчишки в тумане — нет. Дело в чувстве вины и синдроме спасателя, больше принадлежащих Такемитчи, но проскальзывающих в действиях и поступках других окружающих Майки людей. В тот самый день Баджи тоже хотел умереть. Он рассказывал Майки об этом на похоронах, смотря в обескровленное лицо мальчишки, так скоро скрывшееся за гробом; он говорил это в пьяном угаре, икая и вываливая рвоту бессвязных горечных слов. Он пытался повторить это снова и снова, замирая перед обрывом, не в силах затянуть на шею петлю… И всегда останавливался. Черт знает, что держало Баджи здесь, на земле, но Майки был рад, что пока что он не совершил этого. Одиночество Баджи пошло на пользу (без людей, разумеется, зоомагазин, который он открыл, неплохо так сглаживал серые будни), и теперь, став шире в плечах, но потеряв в весе и мышцах, он более походил на романтичного джентльмена, любящего читать у камина по вечерам, чем на отчаянного и стремящегося в битву подростка. Люди, проходящие мимо, никогда не догадывались, насколько он был плох в японском в прошлом. — Я в этом уверен, — с опозданием отвечает Майки, осторожно усаживаясь рядом с другом. Баджи легким движением снимает с носа очки и теперь смотрит на него размыто, без искр в глазах, но выставляя осунувшиеся скулы всем напоказ — остриженные по уши волосы не скрывали его выточенного лица, — он кажется еще более худым, чем был неделю назад. Черт знает только, чем он питается — собачьим кормом наверняка, — но ребра под тканью футболки выпирают так, что порезаться можно. — Зачем ты пришел? Они оба делают паузу, и Майки обдумывает ответ на этот вопрос. — Хотел рассказать, что нашей малышке понравился этот твой… кот. Баджи фыркает, но счастливо — он тоже любит детей. Он был тем, кто выступил в защиту Хитоми — дочери Кена и Эммы, — когда та попросила на день рождения кошку. Мол, с чего вдруг у ее любимого дяди есть целый зоомагазин, а у нее ничего. «Любимого дяди» — даже обидно, учитывая, что родная кровь у них только с Майки. — Я очень рад, — отзывается он, и в его голосе, так и быть, проскальзывают нотки искренности. — И я до сих пор не одобряю, что девочку лишают стольких вещей. Вот когда я хотел, у меня был зверек. Теперь Майки позволяет себе закатить глаза. — Ты просто брал их с улицы, а твоя мать была слишком сердобольной, чтобы дать и тебе, и им пинка. (это правда, конечно, но они проигнорируют). И вот так, прислоняясь плечом к плечу Баджи, смотря на выведенные на плите имена семейства «Матсуно» (оставшаяся одна мать тоже не так долго жила), у Майки на душе появляется что-то вроде спокойствия. Такемитчи говорит, что если бы Баджи умер, то умерли бы и все остальные. Такемитчи говорит, что Баджи был главным звеном в цепочке смертей. И даже если у них не осталось времени, даже если Майки знает, что сегодня Баджи снова попытается умереть, он просто опускает в сложенные руки голову. Какие-то вещи нет возможности изменить. Какие-то — менять поздно. Людей так вообще меняет разве что смерть. Баджи — не исключение. — Иногда мне кажется, что Чифую не умер тогда, — снова начинает говорить он, как только Майки отходит от края могилы. Поднимает вверх бровь. — Понимаю, может звучать бредово, но… что если есть способ воскресить его? Майки хмыкает. — Ты действительно бредишь, Баджи. Мертвым лучше оставаться мёртвыми. Нам — жить дальше. …Но он никогда не слушает. Как не слышал в пятнадцать, так и сейчас — сколько бы времени не прошло, он никогда не слушает. И, наклоняясь ниже, с нарастающим безумием шепчет: — Время обернется вспять, Чифую. И мы снова встретимся. Я клянусь.***
Чифую просыпается от собственных слез, залипивших глаза, и, убедившись, что в реальности ничего не произошло, мгновенно падает в подушки опять. Он редко плачет, но это прочно вошло в привычку: содрогаться дни напролет от снов, наполненных кровью и криками, открывать глаза в белой-белой палате больницы, убегая от «бывшего своего бывшего» (как любит говорить, по словам Такемичи, он в последнее время), либо рыдать у могилы, томясь в воспоминаниях давно прошедшего дня. Это как по новой натыкаться мизинцем на дверь, не учась на ошибках, говорило: «ты не сможешь забыть, и пусть сегодня от смерти ты убежал, убежать вновь не получится»… И Чифую, не имея возможности избавиться от кошмаров, тщетно вздыхал и засыпал беспокойно, через пару минут падая в бездну опять. Собственно, это лучше, чем не иметь ничего. Если сравнить с прошлым, то намного лучше. Вот он каких-то два года назад, лежа на этой кровати, думал о мертвом отце и о самих причинах его необычной смерти. Смерть в тот момент казалась как никогда близкой, дышащей в хребет и шепчущей тихо, но устрашающе. Сейчас она даже незаметна для слуха. Только тело кажется невероятно тяжелым, в горле першит от иллюзорной крови, место, пробитое ножом несколько месяцев назад, огнем горит, и Чифую только улыбается сам себе, гладит длинный уродливый шрам, думая, что этот конец — определенно — был рождён не для них. В голову одновременно с этим приходит мысль, что конец себе никто и не выбирает. Если он и хотел когда-либо умереть или допускал эфемерную мысль о закономерности смерти, то наверняка это было что-то героичное и взрывное, с салютами и криками за спиной — он не жалуется, крики были и в тот день, но героично ли это? Сидеть, прислонившись не то к стене, не то к свалке и просверливать взглядом спину то ли врага, то ли соратника (через опущенные ресницы, невероятно мокрые и тяжелые, невозможно понять). Судя по всему, вряд ли. Вот каких-то четыре месяца назад он не мог прийти в сознание и блуждал по туннелям без света в конце, потерянный и дрожащий, но не делающий ни единой попытки вернуться назад. Сейчас света тоже нет. Местность перед глазами плывет и дрожит, боль в голове усиливается, снижаясь до такой волны, что в мозгу стоит звон. Конечно, Чифую знал — Баджи не зря приняли в банду, и совершенно не из-за кулаков он числился среди остальных мальчишек на первых местах. Он всегда их превосходил. Все же, знать все и обо всех — одно из любимых занятий людей, близких к Майки. В какой-то мере именно Баджи спас его. — И я даже не отблагодарил, — шепчет Чифую тихо, сам себе. Поднимается, окидывая комнату взглядом. По полу сквозит неприятный холод. Со стен улыбаются персонажи «Наны» и «Парадайз кисс». Он улыбается им в ответ. И, одеваясь, думает о том, что улыбнется сегодня еще кому-нибудь.***
— Плохо выглядишь, — говорит Такемичи, перехватывая его у двери. — Сегодня не спал? Чифую берёт из его рук стаканчик свежего кофе, улавливая в этом что-то болезненно ностальгичное, согревает ладони и поправляет вечно спадающий с шеи шарф. — Да каждый день то же самое, — отвечает он, оглядываясь по сторонам, когда доходит до пешеходного перехода. — А ты?.. Этот Такемичи — беспечный ребенок, зло видавший лишь в летящих в него кулаках. Этот Такемичи смотрит на него бесконечно голубыми глазами, впрочем, все также добросовестно и ранимо. У этого Такемичи каша из мозгов в голове и кошмаров побольше, чем наберется у того же Чифую, потому что два месяца назад что-то в его сознании перемкнуло, и будущее смешалось с прошлым цветными оттенками, смерть и убийства намертво укрепились в его белых-белых нежных руках… И этот Такемичи навсегда останется с ним рядом. — Хина говорит, что сны бывает пророческими, — пожимает плечами он. — Ты в курсе? Чифую фыркает и отрывает от него взгляд. — В курсе. Ненавижу пророчества. Когда они доходят до школы, Чифую уверен, что сны пророческими отнюдь не бывают, но тело способно запоминать самое плохое, что пережил ты когда-то. По крайней мере, он по-прежнему напрягает спину и плечи, стоит людям в чёрных свастоновских куртках пройти в ворота старшей токийской школы. По крайней мере, он по-прежнему высматривает в них знакомые лица — это бессмысленная рутина, — в очередной раз осознавая, что прошло слишком много времени с тех пор, как он сам состоял в Свастонах. — У них новая форма, — заявляет Такемичи и завистливо поблескивает глазами. — Слышал, что человек, который её шьет, — он специально не выговаривает имени, хотя знает, — …выиграл какой-то модельный конкурс. Руки у него золотые. Чифую закатывает глаза. — Я знаю, знаю. Перестань говорить об этом. — Раньше ты мечтал в них состоять. — Сейчас не мечтаю. Он снова закатывает глаза и мало-помалу погружается в события минувших дней. Как пытался удержать его Майки — впрочем, лениво и безрезультатно, — как Доракен понятливо на его пререкания кивал и соглашался. Правильно наверняка говорят: в Свастонах нет места для таких нежных детей… Но Такемичи внезапно останавливается и перехватывает его за локоть. — Ты уверен, что хочешь пойти туда? — неуверенно интересуется он. — Может, не надо?.. — Почему не… — начинает Чифую и, поднимая взгляд, осекается. — Нет, я все же пойду. Такемичи сомневается. Только через тридцать секунд закатывает глаза. Говорит: — Ладно. Чифую бьет его по плечу и отходит в сторону. Не то чтобы его сердце начинает биться реже. Но и ритм свой тоже не ускоряет. Если сравнить их встречу в начале учебного года и сейчас, в декабре, то можно заметить разницу: как, например, волосы более высокого мальчика отросли до неприятной длины и были собраны в хвост; как изменился благоговейный взгляд Чифую исподтишка на него. Такемичи, являясь свидетелем, — даже странно: он был главным действующим лицом, а теперь ни черта не помнит, — кивает и, не оборачиваясь, покидает кабинет, уходя на урок. …Он все еще стоит у косяка двери, вечно высокий как был в сегодняшнем сне, с вечной клыкастой улыбкой, и Чифую, воображая призрак, щурится и приветственно приподнимает ладонь. — Давно не виделись… — С тех самых пор, как ты ушёл, — продолжает Баджи. — И ты… проколол второе ухо? Тебе идет. Чифую между тем рассматривает его старую форму, которая так долго хранилась в комнате у него, застиранная и потерявшая краски, но такая красивая… И мотает из стороны в стороны головой. — Спасибо, наверное. Зачем ты пришел сюда? Баджи молчит, не переставая его разглядывать. И даже если их отношения были сумбурными: от неприязни до идолопоклонства, влюбленности… это никак не может прийти сюда. В пустой коридор школы, в которой Баджи даже не учится, потому что год — на который он потратил сил и усердий больше, чем за целую жизнь в школе — разрушился подписью о переводе, его возвращением в печально известную банду, статьей о массовых кровавых разборках на пустыре и помешательстве одного из членов той самой банды. Может, конечно, исправительная закрытая школа лучше для него, но так разрушать свою жизнь — верх глупости. Так думал Чифую. Так думает. — Я… — Баджи мнется, его голос хриплый. Он выше как минимум на два дюйма, и его плечи стали крепче и шире. Что, в принципе, ничего не меняет, когда он несмело делает два шага навстречу. — Не мог же пропустить твой день рождения, верно? И он не мог… — И не мог попытаться опять. Казалось бы, Чифую много об этом думал. Много мечтал. В тот день кровавого Хэллоуина, когда на кону стояла чья-то жизнь, он только и размышлял о том, как вернется домой вместе с Баджи… и, казалось, розовые очки распались осколками. Потому в тот день, несмотря на отсутствие смертоубийств, что-то случилось. Такемичи — тот самый, настоящий — говорил, что, никого не убив, они сделали себе отсрочку, смогли все решить. И, раз он не возвращался снова, все, должно быть, нормально?//"Я хочу покинуть Тосву».//
//"После всего?"//
И Чифую на секунду сдается. — Я думал, что у тебя много важных дел, — говорит он. — После того, как выяснили, кто такой Кисаки, тебя не было видно…//"Думаю, нам не стоит сходиться пока что».//
//"Значит, до лучших времен?"//
//"До самых лучших».//
— Да, — он кивает головой. — Много людей за это время пришло. Тосва стала единственной в Токио бандой. Ты разве не слышал? — Не интересовался. Они на мгновение замолкают, и Баджи чешет бровь, думая, куда бы уйти с подарком теперь. Он, дрожа голосом, говорит: — Не хочешь пройтись?//"Ты вечно куда-то уходишь».//
//"Будто бежишь от проблем».//
Но не сегодня. — Я не против. Давай.***
Его молчание, очевидно, затягивается. Чифую не удивлен, потому что со всем Токио его связывает много вещей, и то место, где они стоят, — не исключение. Оно вводит в ступор. Если не иметь нужных сил, можно пропустить целый день, стоя здесь, и проблема в том, что у них нет времени… Поэтому Чифую является тем, кто нарушает кладбищенскую тишину. — Ты когда-нибудь представлял это? — М-м-м? На мгновение Чифую думает, что Баджи не расслышал вопрос, но, смотря на него, он все равно поясняет: — Чтобы мы оказались в такой ситуации… Снова… Здесь... Баджи мотает головой. — Если и представлял, то что-то совершенно другое. Они стоят на мосту, где Баджи когда-то пришёл лично и послал его нахер. Не особенно романтично звучит, правда. Но Чифую старается. Он наклоняется к перилам моста, прислоняясь к холодному металлу грудью, смотрит на пролетающих мимо птиц и со всем соглашается. Это лучшее, что могло у них быть. Даже если они не вместе. Даже если Баджи теперь другой. Не его Баджи-сан. Кто-то запредельно далекий и запредельно близкий. Конечно, опасность и риск для жизни — это лекарство, способное спасти от бесполезных, разрушающих чувств. Работая над собой и снова войдя в банду, Баджи отвлекался. Менялся. Не бегал теперь, думая лишь об одном. Но многое в нём также не изменилось. Это то же движение длинных пальцев, когда он нервничает. Баджи стучит по холодному металлу, к которому прислоняется, не зная, куда себя деть, но потом, видимо, вспоминает. — Знаешь, — начинает он как-то не смело и спешно закуривает, едва отыскав пачку. — Я даже волосы подстричь хотел. Типа… девушки после расставания так делают… Чифую не стыдно, и он громко смеется. После этого разговор становится легче. — Эмма советовала? Баджи кивает. — Да… Я вообще много чего хотел бы сейчас рассказать тебе. Например, о Майки… Если ты рад будешь узнать. Он бросил пускать слюни на Доракена и ушёл в отрыв… Глаза Чифую сверкают. — Он все-таки нравился ему? — Слегка, — брюнет пожимает плечами. — А потом они встретились с Такемитчи, и искры из глаз, учащенное серцебиение… Как считаешь, кто сверху? Чифую медленно улыбается, стараясь не смеяться во всю. Ему давно не было так легко с Баджи. На время, закрывая глаза, он представляет хилую, но высокую фигуру Такемичи, с его расстрепанными волосами и без малейшего понимания того, чтó совершила его будущая версия в их жизни, и Майки — жилистого, крошечного, агрессивного… — Не верю в стереотипы. Майки. — Ты не прав, — Баджи подходит ближе, прислоняется грудью к перилам, затягивается. — Никто. Майки не решается признаться ему. Отчасти Чифую думает: если бы Такемичи услышал это, он бы убил его… Но с другой стороны… — Пусть попробует, — мальчик пожимает плечами. — С Хинатой из-за ее отца они расстались. Ничего не случится, если попробовать один раз. Глаза Баджи сужаются, скулы заметно напряжены. — Знаю. Теперь Чифую действительно чувствует себя виноватым, хотя он редко испытывает подобное. Он надеется, что не дает Баджи надежду, толчок, потому что вряд ли сможет отказать ему сейчас… Так что он мягко старается перевести тему в другое русло. Точнее, они начинают оба. — Ты не хочешь заново вступить в Тосву? — резко интересуется Баджи. — Как поживает Ханемия? — говорит Чифую. И замолкают. Они не были единственными пострадавшими в той драке. Такемичи из будущего рассказывал, что во время кровавого Хэллоуина — наиглупейшее название, не правда ли? — зафиксировали одного погибшего и одного задержанного. Чифую и Казутора, собственно. То есть, спасая Чифую, другую судьбу они не особо спасли. Когда Чифую открыл глаза даже после удара, щурясь, Казутора рвал на голове волосы. Он вообще казался безумным. Рассказывал о том, что его Баджи увели у него из-под носа, — Чифую действительно жаль, — и что он обязан убить блондинистую, мелкую и мешающую жить букашку. Если бы он совершил это, то умер бы следом. Такемичи так говорил. Но ничего не произошло. Баджи выкидывает сигарету в воду, наблюдая, как гаснет огонек, и только тогда поворачивается к перилам спиной. Он начинает… странно: — Не то чтобы хорошо. В тюрьме, знаешь ли, не бывает хорошо. Но он сидит второй раз. На этот раз будет дольше. Чифую поднимает бровь, смотря на него. — Ты скучаешь? — Нет. Так было раньше, а теперь... мне жаль его. Думаю, если постараться… можно ли его вылечить? Вспоминая расширенные зрачки, грязные и сколотые ногти, пугающую худобу, Чифую честно говорит: — Нет. Он ебанутый. Душевнобольной, если хочешь, и это не исправить. Это логично. Не зря же его называли сумасшедшим так долго, — когда Баджи хмурится, он задумчиво добавляет: — Разве что… Чифую всегда умел придумывать планы. Один из таких всплывает в его голове сейчас. Они не всегда срабатывают, но если он пробует, то не живет, и теперь… — Что? — напряженно спрашивает Баджи. — Если мы смогли уберечь столько жизней. Почему нельзя спасти еще одну? Крошечную? Тем же способом, если… если сможем его понять. Взгляд Баджи постепенно сменяется с тупого и пытающегося понять суть на восхищенный. Его век почти не видно, когда он широко раскрывает глаза. Он явно собирается что-то сказать, но поднимает брови, вздыхает, и, делая шаг вперёд, бросается к Чифую и обнимает его каким-то судорожным, отчаявшимся движением, утыкаясь в его грудь. — Если бы ты… Если бы… Если бы ты сделал это ради меня. Ему приходится согнуть спину под странным углом, и, вероятно, кто-нибудь из знакомых, если бы проходил мимо, посмеялся над ними, но Чифую обнимает его в ответ. Обхватывает голову брюнета руками. И они о многом еще говорят. О матери Баджи, которая дождалась. О том, что им с госпожой Матсуно стоит все-таки познакомиться. Они вспоминают о былых временах, но в конце дня не набрасываются друг на друга в страстном порыве, потому что какие-то из ран не могут зажить. Если эта история повторится, то не сумбурно. Так думает Чифую. Но в то же время он думает, что, возможно, они заново в друг друга влюбляются. Если это произойдет заново, а план Чифую выльется в жизнь… Все как обычно пойдет по пизде. Как всегда, впрочем. Ничего, черт возьми, не меняется. И они тоже.END.
2.0. — Дьявол! — шепчет Казутора, открывая глаза. — Я клянусь, я клянусь, мы встретимся вновь… Он сжимает руками виски в бессмысленной попытке снять боль, садится, подминая под себя ноги. Одно дело, если бы сон был один, но нет, он длится с того самого дня, как… — Как я совершил ошибку, — продолжает он, смотря прямо перед собой. — Дьявол, Кейске, я должен был убить тебя! Если бы в камере было что-нибудь, что можно было разбить или чему можно было причинить боль, Казутора легко сделал бы это. Но теперь, переваливаясь со стороны на сторону в этих цепях, он ни на что не способен. Он смутно помнит, как ярость застилала глаза, как руки сжимали нож, явно направляя его в мягкую плоть бывшего командира свастоновской банды… И он не смог. Выполнить приказ — самое малое. Выполнить приказ после всего, что Баджи совершил для него, после всей той боли… Он не смог. Не то чтобы Казутора действительно теперь так сильно любил его. Любить предателя смерти подобно. Другое дело — его наживка для члена, белобрысая и не подающая надежд псина, на которую помимо руки много чего может подняться. И нет. Снова не повезло. Копы хлынули со всех возможных сторон, налетая и на свастонов, и на валлгалавцев — на всех, кто попадался под ноги, — все бы ничего: обычное дело в Токио… и только у Казуторы был нож. Нож и слетевшая крыша. Не надо было говорить никаких лишних слов. Может быть, сесть в тюрьму не казалось бы такой плохой идеей теперь, если бы он действительно кого-то убил. — Вот бы… — закатывает глаза Казутора. — Повернуть время вспять… …Но уже в следующий раз. Да. Когда-нибудь.