Cause birds of a feather fly together (Ведь родственные души летят вместе.) In this handmade heaven, I come alive (Но в рукотворном раю я оживаю.)
***
…Его здесь не было. Именно это было первой мыслью, ворвавшейся в мозг Чифую, когда он оглянулся по сторонам. Конечно, когда они впервые поговорили об этом: обязанности все время оставаться на связи и периодически слышать голос Такемичи в своей голове, — для Чифую это казалось просто чудовищной пыткой. Не важно, что могло бы произойти — проблемы с полицией или внезапное нападение, — Такемичи должен был мгновенно отреагировать и оградить их от этих проблем. По крайней мере, у него была возможность заранее разузнать об этом. Сейчас же проблема кажется слишком крупномасштабной, чтобы Чифую позволил себе высказывать жалобы. По нескольким причинам. Во-первых, потому что Такемичи здесь не было. Во-вторых, потому что большинство из Свастонов были разгромлены, дюжина человек как минимум не подавала признаков жизни, скосив голову скулой к земле и сверля Чифую почему-то открытыми нараспашку глазами. В-третьих, потому что пару дней назад они с Такемичи обсуждали событие, произошедшее во время «Кровавого Хэллоуина». Где, по сути, главный приз заключался в том, что Чифую не должен был умереть. Наверное, третий вариант при этом был самым сложным. Сложным, учитывая, что сейчас он буквально выперся на поле боя, где две трети участников явно не являлись союзниками, да и не факт, что в этих «боях без правил» кто-то из них за пазухой не припрятал нож. Чифую моргает. Его пока что не трогают, хотя с этого расстояния он легко может заметить макушки Баджи Кейске и Казуторы Ханемии, которые встали на некоем подобие пьедестала, смотря на всех свысока (только Казутора) и шепча друг другу что-то такое, что никто с этого расстояния услышать уж точно не мог. Черт. Он в последний раз смотрит в экран телефона, прикусывая губу, и, даже если его желудок сжимается от отсутствия уведомлений, он отбрасывает его в сторону. Такемичи, блять, ему не позвонил. Если он не позвонил, то, вероятно, его еще нет в городе. То есть, конечно, это значит, что его нет в их времени. И времени у них тоже при этом нет. Чифую заправляет назад челку. Его руки немного дрожат, и он с трудом сглатывает, когда делает первый шаг в сторону отдалившейся от всех троицы. Итак, первый. Второй. На третьем он переводит дыхание, ускоряя темп. Перед тем как решиться на это, Чифую переводит взгляд на Баджи, упорно продолжавшего стоять вдалеке, желая увидеть его реакцию на поднимающийся хаос. И вдруг замечает, как командир украдкой потер переносицу указательным пальцем, прикрывая глаза. Как человек, страдающий от головной боли. Или очень уставший. Чифую раньше никогда не замечал за ним подобных движений. Но в следующее же мгновение Баджи опустил руку, ссутулился, будто что-то решая для самого себя, опуская лицо, скрываясь за завесой волос и, развернувшись к нему спиной, направился в сторону… Твою. Мать. В сторону, блять, Тетты. И вот теперь Чифую, смотря на это… Он просто бежит. Как, впрочем, настоящий Чифую Матсуно никогда бы не поступил. Он мог бы бежать от новостей, от проблем, с уроков, от людей, которые могли причинить ему боль. Мог бы останавливаться лишь в тот момент, когда его окружали со всех сторон. Просто это не было его тактикой. Его никогда не учили поворачиваться спиной к врагу, а законы улиц — лучшие учителя, которые когда-нибудь, пожалуй, действительно могли уберечь его жизнь. Сейчас это осознание поражает его. Он мог умереть сотню раз до этого. Упав с балкона своей комнаты, когда впервые лез за Пик Джеем, чтобы снять его и удержать от падения, он мог упасть сам. На какой-нибудь драке, когда перочинные ножи летали в сантиметрах от его лица, он в точно таких же сантиметрах находился в секунде от поцелуя со смертью. Даже пару недель назад. Когда Баджи-сан избивал его, явно не рассчитывая удар, он мог повернуть лицо так, чтобы Баджи ошибся. Задел артерию, либо какой-нибудь жизненно важный орган, в последний раз посмотрев в кобальтовые глаза, и… Да наплевать. Чифую продолжает бежать, уворачиваясь от ударов и прокладывая дорогу к парню с крыльями на спине, фыркая. Смысла нет. Думать об этом смысла нет. Он может умереть сейчас или в будущем, но все равно он бы в любом случае умер, и… — Баджи! — собственный голос кажется Чифую излишне громким и вызывающим, он не сомневается, что кто-то лишний может обратить на него внимание. Дело в том, что ему плевать. — Баджи! Баджи заметно напрягается, явно находясь в замешательстве от этого крика. Уставившись на свои тяжёлые ботинки, почти спрятав лицо за свисающими прядями длинных чёрных волос, он останавливается, сжимая кулаки так, что белеют костяшки пальцев. Чифую видит, насколько часто вздымается его грудь, скрытая белой курткой, как яростно раздуваются ноздри его точеного носа, как бешено ходят жвалки на бледном лице. — Баджи… Баджи даже не сразу замечает, насколько это обращение к нему непривычное. Он просто останавливается, не в силах поднять на него взгляд, пока его не дергают за рукав белой куртки и теперь… Теперь он не может оторвать глаз. Чифую бледный. Его лицо покрыто бинтами, кое-где ещё видны синяки и царапины (вряд ли оставшиеся от Баджи, но довольно-таки нагнетающие тяжёлую атмосферу), но помимо этого… Он испуган. Даже если он и пытается реже дышать, даже если он не отрывает взгляда, Баджи как никто другой замечает это. Он уверен, что если приложить руку к его груди, можно почувствовать, как сердце там с катушек срывается. И вот теперь он рычит: — Какого хрена ты вытворяешь? Прочь с моей дороги. Краем глаза Чифую замечает, как вальгаллавцы поворачивают в их сторону голову. Это не приводит к какой-то реакции. Чифую не отстает от его руки, не отпускает его, а просто продолжает смотреть, душераздирающе, бормоча себе под нос что-то невпопад: — Если ты убьешь Кисаки прямо сейчас, то предашь Майки. Баджи-сан, ты можешь не делать этого? Если хочешь убрать его, то сейчас не время… Баджи быстро склоняет голову набок, искоса переводя скрытые за челкой глаза на него. В следующее мгновение его прежде показавшийся живым взгляд тяжелеет, подавляя, заставляя молчать. Чифую читает в нём: Не смей вмешиваться. Конечно, им всем было бы легче, если бы Чифую не вмешивался. Если бы Такемичи не вмешивался. Если бы они опустили руки, и… — Я здесь, чтобы защитить тебя! — он практически выкрикивает это. — И если хочешь пройти дальше, то я жалеть тебя не стану. …И они никогда не делают этого. Теперь Баджи отстраняется, приподнимая бровь. Теперь Баджи поворачивается к нему лицом, продолжая прожигать взглядом. Чифую же, упрямо подняв подбородок, смотрит прямо Баджи в глаза, крепко выдерживая его взгляд. — Что ж… — он наклоняет голову, его челка падает на глаза, из-за чего Чифую реально, блять, чувствует, как падает в пропасть. — Валяй. У тебя десять секунд. И вот опять. Все снова было зациклено на времени. Ему нужно было задержать Баджи, пусть даже на эти гребаные десять секунд. Нужно было дождаться, пока Такемичи не переместится во времени, пока не предостережет их и (упаси боже) не поможет избежать плохого конца. Чифую вздыхает. Он не может сказать точно, насколько все задолбало его, но, по крайней мере, он может продолжать смотреть Баджи в глаза без зазрения совести… Он всегда делал сознательный выпад, понимая, что может привести к необратимым последствиям. В случае с Баджи и, учитывая расшатанную нервную систему самого Чифую, сложно было что-то наверняка спрогнозировать. Он знал одно: на данный момент дело было даже не в Казуторе. Просто Чифую должен был доказать, что между ними с Баджи ничего не изменилось. Что бы ни произошло с ними сегодня во время битвы, что бы Баджи от него не скрывал, он не собирался сегодня проигрывать. …Баджи-сан же, начиная считать, взгляд явно не прячет. — Десять.//Ты будешь помнить об этом всю жизнь? //
— Девять.//Я могу тебе в этом… Довериться? //
Он чувствует, как сгущается между ними пространство. Между ними двумя. Внимание Баджи полностью переключается на Чифую. Чифую его раздражает. Отвлекает от исполнения (дословно) какого-то давно забытого обещания. Сбивает с взятого темпа, заставляя останавливаться и давать пояснения. Мешает разыгрывать одному только ему понятную партию… — Восемь.//Вы похожи, кажется. Серьезно, ты мне чем-то напоминаешь его.//
— Семь. …Только по тому, как содрогаются ресницы Баджи, Чифую понимает, что он это чувствует. Наконец осознаёт, что напряжение, которое возникло сейчас между ними, было сделано Чифую сознательно. Его золотистые глаза с подозрением распахиваются. Голос становится твёрже. — Шесть.//Я хочу тебя типа… потому что пиздец как нуждаюсь в тебе.//
Баджи наклоняет голову, его голос, пропитанный язвительностью и насмешливостью, даже не дрожит: — В чем дело? Ты же не собирался меня жалеть, — он вздыхает. — Пять. Возможно, Баджи даже чувствует пропасть, разделявшую их, хотя её ощущение, по сути, должно казаться ему логичным. Взгляд Баджи становится неожиданно цепким, внимательным. До боли напоминающим его взгляд до того… До того, как все это на них обрушилось. Пару секунд Баджи прожигает его этим взглядом, а после его лицо снова, к глубокому сожалению Чифую, становится непроницаемым. Дело в том, что он теперь совсем не уверен в Баджи, но за себя может сказать точно. Он так сильно влюблен в него. Наверное, не мог не быть, потому что Баджи… Это Баджи, этот безбашенный самоубийца, и этим всё сказано. Раньше они тянулись друг к другу. Баджи тянулся к нему. И пусть они никогда ничего не обсуждали, не касались сложной темы чувств, Чифую знал, что Баджи стал важен для него, жизненно необходим: как зараза, к которой привыкаешь и без которой жить уже не можешь, потому что забыл, как быть здоровым. Он знал, верил, что сам тоже стал важен. — Четыре.//Я занимался с ним сексом, мам, это все казалось настолько серьезным.//
Его глаза медленно начинают щипать. Баджи, замечая это, растягивает губы в улыбке: — Если не убьешь меня, то я не остановлюсь, — говорит он, делая шаг вперед и расставляя руки, давая пространство, чтобы ударить его. — Три.//Он так сильно запутался. Он просто… Просто бросил меня сейчас и…//
И Чифую чувствует, что ломается. — Два.//Я, кажется, так сильно в него влюблен.//
На последней секунде Чифую не может думать… — Один. …На последней секунде Чифую не может дышать. И, что самое главное, — он понимает, что совершенно точно не может ударить его. Баджи закатывает глаза, уже точно зная, что ничего не следует ожидать, и разворачивается, произнося: — Ноль. «О боже, — думает Чифую, обхватывая себя руками. Все их планы, и даже то, что они знали о том, что в будущем кто-то умрет — ничего из этого не могло их спасти. — Твою мать, Баджи. Какого хрена ты всегда такой…» Упертый? Грубый? Чифую теперь думает о том, что зря он не убежал. Когда Баджи поворачивается спиной к нему. Когда ветер, созданный с помощью его волос, обдувает его лицо, и Чифую наконец чувствует, насколько оно влажное. К слову, не из-за слез. Пот струится по его вискам, потому что Чифую знает, что сейчас произойдет. Такемичи опоздал. Он не появился в назначенное ими время, а, значит, что-то помешало ему, либо же Такемичи сам умер. Их проблема заключалась в том, что опасность была и в прошлом, и в будущем. Чифую вдруг понял, что они всегда были в тупике, всегда. Так был ли вариант, что кто-то из них выживет? Он начинает чуть тише: — Баджи-сан, — а затем— Затем вокруг становится как будто светлей. Нет пугающей тьмы во взгляде развернувшегося Баджи, ни давящих стен кругом, ни вязкого сгустившегося пространства, в котором было трудно дышать. Только легкая обволакивающая теплота, исходящая откуда-то из живота… Хруст! Изначально это звучит именно так. Чифую кажется, что кто-то наступил на банку из-под пива, или, может, у кого-то упал из руки нож. Чуть позже он уже начинает чувствовать боль. А потом, когда земля из-под ног уходит, а лицо Баджи-сана, странно бледное, возвращается в его поле зрения… Он понимает, что это ударили его.***
Вообще-то, при каждом возвращении в прошлое Такемичи переживает очень много различных вещей. Отчасти это происходит из-за того, что в его голове хранится баснословное количество воспоминаний — и действующих, и уже измененных, — отчасти из-за того, что каждый гребаный раз, когда он возвращается в прошлое… Происходит какой-то лютый пиздец. Это нельзя описать красочными словами, но вам стоит знать, что глаза мужчины, заключенного в теле подростка, всегда становятся такими огромными, что Майки, вероятно, увидев это, не сдержал смеха. Любой из Свастонов, будь он менее занят, посмеялся бы над его лицом, потому что кто, в конце концов, всегда выступает в роли некого клоуна? Такемичи. Кто жертвует всем ради блага других? Такемичи. За пару минут до этого он еще стоял в очень мирной (но залитой кровью) гостиной, переживая смерть взрослого Баджи и обдумывая новый план, как его и Чифую можно спасти, и смотрел в это искаженное мертвое лицо с застывшим, распахнутым в последнем мучительном крике ртом. Сведенные в судороге руки, согнутые от боли пальцы. Особенно пристально он вглядывался в полуприкрытые веками остекленевшие глаза погибшего, как будто пытался прочесть весь тот ужас и боль, что пришлось пережить несчастному перед смертью. Наото крепко похлопал его по спине, подначивая, отвлекая от дурных мыслей и полностью надеясь на благоразумность Такемичи во всей этой ситуации. (возможно, он немного забыл, что Такемичи все еще оставался подростком.) И вот после всего, что он пережил, первым, что получает Такемичи, оказавшись в прошлом, — это кулак в лицо. Потом, после того как метафоричные птицы пролетают над его головой, и он все же распахивает глаза, Такемичи решает, что у него сотрясение мозга. Потому что где-то в конце кровавого поля, скрытый за телами других людей, Чифую уже истекает кровью — вероятно, в самом плохом из смыслов, — а Баджи вроде как пытается убить стоящего напротив него Казутору. Они снова, блять, пытаются все решить кулаками. Такемичи на мгновение замирает, издалека смотря на них и слыша, как на заднем плане дети кричат что-то о мести и крови, — и от всего этого у Такемичи чертовски сильно начинает болеть голова. Ему требуется не менее пятнадцати секунд, чтобы подавить вспышку паники и прийти в себя. (Для него это было непозволительно долго). Пытаясь привести в порядок мечущиеся в бешеном круговороте бессвязные обрывки мыслей и чувств, Такемичи переводит взгляд на свою руку, мертвой хваткой вцепившуюся в землю. И только после этого позволяет себе осторожно, не поворачивая головы, искоса взглянуть на Баджи, находящегося сейчас в такой пугающей близости. Он секунду обдумывает свои действия… А после все-таки отбрасывает благоразумие назад и просто рывком встает с земли, направляясь в сторону умирающего. Баджи, в свою очередь, тоже оборачивается через плечо. Несмотря на все те случаи, когда он хорошо справлялся со своими эмоциями, в его глазах сквозит непреодолимый ужас, и он, кажется, даже не может двинуться с места. На этот раз у Такемичи все получается. — Баджи-кун! — он кричит через все поле, но Баджи не то чтобы реагирует. — Баджи! Вздрагивая, почти омертвевшим лицом он оборачивается на его голос, и Такемичи даже не догадывается, сколько раз Баджи снился этот момент — миллионы снов — и даже не знает, что Баджи уже предсказал своё будущее. Он худой, с гнездом на голове (уже успел запустить в волосы руки), с огромными отвратительными тенями от бессонницы под глазами, выглядит как смерть — ещё больше, чем Чифую, — и когда Такемичи может полностью рассмотреть его, то замечает, как Баджи дрожит. (все вокруг при этом замирает, мир рушится.) — Баджи-кун, — повторяет Такемичи издалека. — Он в порядке! Просто не делай безумных поступков, и он будет в порядке.//Не делай безумных поступков. Обещаешь? //
Баджи не отрывает от него глаз, и зрение на мгновение размывается по краям — наверняка игра света и тени, — показывая… те же тёмные волосы, ту же улыбку. Позже — спустя дикое количество времени — он будет уверять, что видел в тот момент призрака. ...И будет ошибаться в этом. Так как призрака не было.***
Bluebirds forever colour the sky (Лазурные птицы навсегда окрасят небеса.) In this handmade heaven, handmade heaven (В рукотворном раю, в рукотворном раю.)