Не гнётся

"И ты впустишь меня, Потому что я не болтаю, Мастерю рогатки и вовсе не ем мальчишек" (Крис Аивер)

Бывают разные ночи. Бывают такие, в которые море плещется как будто уже в комнате, и не комната это, а каюта корабля, и сам воздух густой – будто бы запахи водорослей, и соли, и камня, и нагретых листьев смешались во что-то одно, и темнота от этого только плотнее. Это хорошие ночи – Элрос засыпает раньше, но Элронд всё равно не один – комната будто одеяло, и море тоже, и в этой пряной летней темноте никто ненужный ни за что его не найдёт. В такие ночи, перед тем как нырнуть в сон, Элронд иногда думает, что завтра вернётся отец. Отец вообще мог бы вернуться в любой день, но если каждый день надеяться – быстро устанешь. А бывают ещё такие ночи, в которых всё как будто в фонаре. Будто кто-то поставил огромный фонарь прямо напротив окна и теперь комната наполнилась тенями – большими, малыми, суетливыми и тихими, тёмными и почти прозрачными. Тени не пахнут. Тени иногда мелькают быстро, а иногда колышутся медленно и степенно, как медузы, до которых мама говорила не дотрагиваться. И вот в этих-то тенях иногда появлялся… – Да никто не придёт! – Конечно не придёт, раз ты кричишь! – Мама сказала – привидений не бывает. Мама и вправду не поверила в ночного гостя – улыбнулась растерянно и радостно, как у неё это всегда бывало, и обняла крепко-крепко. – Никто не явится за вами, – сказала и покачала в объятиях из стороны в сторону, как совсем маленьких, – никто не посмеет. Я вас защищу. – А отец тоже защитил бы? – Разумеется. Он и сейчас… – она осеклась. Тоже скучала, и, наверное, сильнее, она-то знала его дольше. И даже руки её, лежащие на элрондовой и элросовой спинах поровну, даже руки как будто враз потяжелели. – Спите, – сказала и поцеловала в лоб сперва Элроса, потом Элронда, и Элронда не отпускала чуть подольше – он всегда следил, кого она сколько обнимет в очередной раз, но мама не вела никакой счёт, а просто иногда задумывалась, а иногда нет. – Злу сюда хода нет, пока сияет камень. Камень у мамы на груди и правда сиял – и иногда казалось, что он зовёт домой, всех-всех зовёт, даже тех, кто вообще не помнит, что у них есть дом, а иногда – что он не велит приближаться никому на свете, и даже маму жжёт через одежду. Конечно, он её не жёг, как бы он мог, да и сам Элронд не раз словно невзначай прижимался к нему щекой, и Элрос тоже – тепло как тепло, тёплое стекло, витраж. Но вдруг однажды камень всё-таки решил бы устроить пожар? – Мама, а ты же видела пожары? – Да, конечно. – А ты спаслась? – Иначе как бы я сидела тут? Вообще-то прекрасно могут эльдар в одно и то же мгновение закашливаться в дыму и вот – сидеть, ждать ночи в спальне сыновей. Элронд пока ещё не понял, как это всё так накладывается, но точно знал – время не идёт одним потоком, оно не река, оно будто бы… – Спите, – сказала мама, – а если кто-нибудь из темноты опять вздумает лезть – позовите меня. И всё-таки она правда не верила, и Элрос тоже не верил. Потому что тени начинали густеть, и стекать по стене, и образовывать силуэт только когда Элронд ждал совсем один. Принято сравнивать темноту с чернилами – но они разливаются быстрей, чем тьма. Элронд однажды даже проверял, лил просто ради эксперимента – в купальнях, чтоб не испачкать ничего, и всё равно потом и рукава, и пальцы были синими. Так вот – чернила льются гораздо быстрей. Эта сгущалась очень медленно, капала как… – Что, страшно? Вот. Иногда из темноты сгущался силуэт, и тогда Элронд лежал тихо-тихо – то ли чтобы не напугать, то ли чтобы не рассердить, то ли просто потому, что так правильно и всё тут. Море шумело и как будто бы всё знало, а мама не знала, мама спала крепко, а Элрос знать пока что не хотел. От голоса силуэт раньше исчезал, поэтому Элронд только покачал головой. Сердце ночи. Сердце истории. Может, потом об этом споют песни. – Ну? Страшно или интересно? Элронд опять покачал головой – ну, как возможно лёжа, повозил волосами по подушке. – И ты не спросишь, кто я? – А зачем? – И правда. – Ты пришёл унести меня в страну за морем? – Я не умею уносить в страну за морем. – А куда тогда? По всем законам, заговорив с тенью, Элронд должен был и сам сделаться тенью, поэтому вытянул руки перед собой и долго их рассматривал – не потемнели ли, не колышутся ли. – Не знаю, – ответила тень задумчиво, – я никого ещё не пробовал никуда уносить. Уводить только, разве что. – А к отцу можешь? Чтоб туда и потом опять обратно. – А где же ваш отец? – Он хочет обрести страну на западе. – А, – тень усмехнулся, – ну нет. Куда угодно, только не в страну на западе. Ты почему не спишь? – А ты почему? Сейчас тень скажет «я первый спросил». Или она спросила? Если вот «тень», само слово – она? – Мысли, – сказал тень и пожал плечами, – задумки. Завитушки. Нет покоя. Как ты смотришь на то, чтоб я остался? – Что, навсегда? – Пока на эту ночь. – Но ты уже сам приходил без всяких разрешений! – Да, приходил, но ненадолго же. А теперь думаю поспать у вас тут немножко и раствориться с лучами рассвета. – Ты Манвэ? Тень рассмеялся – смех был какой-то не такой, будто тень попытался именно показать, что ему смешно, а на самом деле не веселился и близко. Прикрыл лицо рукой, махнул рукой. Чем дольше Элронд в него всматривался, тем больше черт замечал. – Тогда ты слуга тёмных? Манвэ – потому что голос красивый, а слуга… – Тоже голос красивый, – перебил тень странным. – У них бывают. Ты на голос не смотри. – А на что же тогда смотреть? То есть что слушать? Вообще-то насчёт версии со слугой Элронд собирался сказать вот что – ты тень, и когда ты появляешься – всё стихает, даже море слышно как будто из-под одеяла, из-под зимнего с лебяжьим пухом; но тень покачал головой. – Твой брат всё время спит, что ли? – Только когда ты приходишь. Тень поморщился: – Я никого не погружаю в морок, если ты об этом. – А ты умеешь? – Да, – тень поморщился опять, – нет. Не знаю. Вряд ли бы я этим пользовался. – А где ты живёшь? – Где придётся, – опять он делал вид, будто ему смешно, – как-то никто не сподобился ещё измерить скорость, с которой мы перемещаемся по земле. Такие как я. Да и сопротивления нужно было бы учесть сразу два как минимум: воздуха и души. И как они взаимодействуют… Тень замолк: видно, высчитывал взаимодействия. Элронд покосился на Элроса – тот и правда спал, и никакие сгустки тьмы его не волновали. Иногда, вот такими ночами, становилось страшно: вдруг сам он на самом деле уже Элрос, а Элрос стал Элрондом, и никто ничего и не заметил? – То есть подняться очень-очень высоко и посмотреть, где наш отец, ты тоже не можешь? – Не выше облаков, – подтвердил тень, – этого мало. И может, ваш отец уже вне мира. – Что значит вне мира? – Да то и значит, – ответил тень недовольно, – вне того мира, который может обплыть любой, я имею в виду. Если отец ваш думал плыть в страну на западе, он наверняка где-нибудь застрял. Туда нельзя… туда нет ходу никому отсюда, даже вашему отцу. – Откуда ты знаешь? – Знаю и всё. – Ты должен меня искушать, – сказал Элронд, потому что все грустные истории о прошлом и страшные сказки у него пока ещё переплетались в одну, и он ждал, пока станет старше и всё прояснится, – искушать или погружать во тьму, а не рассказывать небылицы про отца. Элрос всё-таки заворочался во сне. Он бы ответил тени, пожалуй, ловчее, чем Элронд сейчас: в отце, к примеру, он не сомневался вообще никогда. Конечно, он приедет, просто время пока длинное. Тень опять засмеялся – тихо, странно: – Да ты хоть знаешь, что такое «искушать»? На самом деле Элронду скорей нравилось слово: в нём были как раз и темнота, и шёпот, и что-то ещё, может, неуверенность. – «Искушать» означает «соблазнять», – пояснил тень, – пообещать что-то, чего ты очень хочешь, а взамен потребовать того, чего ты делать не хотел бы ни в коем случае. Что-то, после чего ты перестанешь быть собой. И ещё, знаешь, когда искушают, награда никогда впрок не идёт. – Тогда это обман, а не… а не как ты сказал. – Если бы все сразу понимали, что обман, а что нет, жизнь была бы намного легче. Тень снова замолк и закрыл глаза; интересно, он видит сны? Может, во сне к нему приходят какие-то ещё другие тени, третьи? А к ним свои, а к ним свои, свои… – Отец вернётся. – Ай, думай что хочешь. – А я сейчас закричу, и тебя тогда… – Ой, ну-ка-ну-ка, что меня? Поймают сетью? Да меня только такие как ты и способны видеть. – Такие как я? – Дети, имею в виду. – Отец, – сказал Элронд уже не тени даже, а подушке, – вернётся. Тень скривился, как от кислого или как Элрос мог бы скривиться от перца, и Элронд это всё почувствовал даже затылком. *** Зов был – как будто душу повлекло течением, или как будто ещё в детстве звал отец, и его голос наполнял Куруфина целиком, и всё внутри то пело, то дрожало, то требовало что-нибудь ударить. Или кого-нибудь! Но этот зов был при том зовом безмолвным, не отливался в слова – просто влёк и влёк. Там ты найдёшь покой. Там путь к спасению. Что-то похожее было в песнях Кано, но те не влекли за собой насильно, только звали пойти, отдаться течению. Что-то похожее, как он теперь понял – о, этот миг кристальной ясности сразу после смерти, как жаль, что умереть можно только один раз, ну два, на крайний случай, вряд ли больше – что-то похожее было и в самой клятве, только там вместо силы была ярость, и ярость эта не давала продохнуть, покуда он не делал то, что должно. Должно ли? Ясность уже начинала утомлять. Так иногда вскидываешься во сне, когда снится, что падаешь с высоты: в голове проясняется в момент, чувствуешь, видишь, ощущаешь, в мир как будто водой плеснули, чтоб прояснился. Сейчас лес тоже резал глаза, и ветви деревьев слишком ярко чернели на небе, и снег, даже слежавшийся, тоже вдруг ощущался слишком плотным. У всех предметов и существ – у леса и у снега, и у травы под этим снегом, и у бдящих мышей в подснежных ходах – было теперь то, чего у него не было. У них было тело, был вес, была ощутимость. В конце концов, они отбрасывали тень. Неприятно считать себя обрывком. Но клятва – клятва всё ещё была с ним, она пульсировала в самом его центре, или, может, вернее было бы сказать – в самом сердце, и значит, зову следовать не было никакого смысла. Что его ждёт? Чертоги? От желания всё-таки отдаться этой волне призыва заломило кости. У него теперь нет костей, а вот поди ж ты. – Нет, – сказал Куруфин громко, – нет, я останусь здесь. «Тогда ты исказишься». Надо же, кто-то снизошёл предупредить! – Не искажусь, – сказал Куруфин и попытался выяснить, есть ли у него руки, или сможет ли он поднять руку, или как ему теперь двигаться, если нет опоры? Допустим, ему нужно вон в тот бурелом. Как ты рванёшься? Волей? Он и правда всем сердцем рванулся прочь – будто рубаху отнимал у собаки, у огромной собаки, и вырвал всё-таки себя из этой, будем говорить, гигантской пасти, и оказался в переплетении веток, и засохшая, сморщенная ягода шиповника вдруг показалась ему воистину огромной, размером, видимо, с его голову. То есть одно усилие – и его нет уже почти что и совсем? Вот уж спасибо. Нет, он найдёт братьев, и он найдёт способ с ними поговорить, даже если окажется, что теперь они неспособны его слышать, и потом они что-нибудь решат. Как странно, что отец… Но, может, у него просто не было ни времени, ни сил выбрать? Одно дело – в заснеженном лесу – а почему он, кстати, в лесу, если тело его валяется в тронном зале? Может, душа сперва послушалась-таки зова, и лишь потом он пробудился до конца? Так вот, одно дело – в лесу, где полно времени, и который как будто и сам отпускать тебя не хочет, а другое… Нет, он что, вздумал ещё судить отца за то, что тот не задержался? Голоса не было тоже, и Куруфин, покосившись на ягоду шиповника как мог сердито – если ему, вообще-то, было чем коситься, – так вот, покосившись на эту ягоду, он выдохнул и заснул. Зов отступил.