Не гнётся

Оказывается, когда лишаешься тела, чужие души начинаешь чувствовать отчётливее. Не только близких – вообще всех, всех живых (и неживых – тоже, но это Куруфин выяснил позже). Он зажмурился (не имея глаз и не имея тела вообще, он всё равно ещё долгое время повторял все действия, к каким привык при жизни, и душа делала вид, что повинуется); так вон, он якобы зажмурился – и лес наполнился огнями и сгустками тьмы. Всё это были души. В некоторых тьма дремала до поры, оседала на дне, притворялась подошвой, плодородной почвой, долгом, ответственностью – всем, чем на самом деле не являлась и являться не могла, теперь он видел ясно. И души его братьев были самые красивые, самые яркие – да кто бы сомневался – и накрепко же были перетянуты, или обвязаны, или скованы этой темнотой. Да быть того не может! Совсем рядом, в трёх – как это, шагах? средних рывках? средних по степени желания рывках? – дрожали два ещё одних огонька с какой-то бледной примесью, юные души, и он пообещал себе вернуться, но сначала – братья. Майтимо был почему-то ещё здесь, в лесу, да и остальные не ушли далеко. Остальные… – и тут только он понял. Живых осталось четверо, а из мёртвых он остался один, и это было обидней всего. – Никто меня не подождал, – сказал, наблюдая, как сквозь ладонь проходит очередная ветка, по самому центру. Руку хотелось отдёрнуть, хотя никакой боли он не чувствовал. Или чувствовал? Ждал её, но на самом деле… – Никто. Эх вы, дураки. За морем. В Мандосе. Он порадовался, что тела у него теперь нет, и дрожать нечему – от гнева и от холода. Они должны были остаться здесь все трое, и тогда, например, если один другого бы пихал в плечо, второй бы чувствовал. Он ждал отчаяния и что привычно попытается заплакать, но слёз не будет – они живому-то не удавались, что уж говорить о мёртвом – но вместо этого не почувствовал ничего. Так бывает, когда очень устанешь и тело к утру будто не твоё, а тут и горечь была будто не его. Так вот как это происходит, вот как это начинается. Будто бы вместе с зовом, затопившим и схлынувшим, ушло и то, что делало его живым, собой. Он что теперь, никчемный отпечаток? По крайней мере, гордость-то его была на месте, и лишь из этой гордости он нашёл Майтимо, который, выдохшись, уселся, прислонясь к стволу. Обрывок завесы налип ему на нос и рот, но Майтимо, конечно, не заметил. Весь здешний лес был пропитан старой песней, от которой теснило в груди у мёртвого и свербело в носу почему-то – у живого, он ещё помнил, как бесился; а зримые теперь обрывки завесы напоминали паутину. – Да отцепись ты, – сказал Куруфин и кое-как снял кусок завесы с лица брата. Тот вскинулся, нахмурился – и только. – Что ты вообще здесь делаешь? – спросил Куруфин мрачно. – Вместо того, чтоб уводить войска, хоронить нас… Майтимо молчал, только нахмурился ещё сильнее. – Отзвуки слышу я, – проговорил он негромко, почти про себя, – эхо от эха. Пену на песке. – Какая я тебе пена, – возмутился Куруфин, – мысль-то услышать можно! – Это как рябь, – сказал Майтимо и положил руку на меч, – как тогда. «Тогда» у Майтимо имелось в общем-то одно, и означало в большинстве случаев плен. – Разуй глаза свои пошире, – прошипел Куруфин, но уже понял – без толку. Если бы все живые замечали мёртвых, мёртвых в Эндорэ оставалось бы гораздо, гораздо больше. А ещё Майтимо сидел как будто у костра, только вот никакого костра Куруфин не видел. Но костёр был. Но рядом с Майтимо – снег, снег, огоньки-точки вездесущих мышей этих, заячий след полузасыпанный… Снег шёл такой густой, что, будь Куруфин живым, все волосы его уже были бы не только в крови, но и да, в снегу. Он потряс головой. А ведь снег сейчас шёл сквозь него. А кровь, интересно, можно ли отмыть, если помнишь себя как раз-таки всего в ней? Хорошо ещё ран он на себе не видел – наверное, не успел их осознать, и значит – они все не отпечатались на том образе, коим он теперь являлся. – Майтимо, – сказал он и протянул руку к костру. – Сгинь, порождение тьмы, – ответил Майтимо, – братья мои мертвы, и я это помню. – Майтимо, – повторил Куруфин, и деревья вокруг, и снег, и земля как будто бы вздохнули: «Майтимо». Чьей силой он сейчас воспользовался – здешней ли, заёмной ли? Чувство было – как будто качнул паутину с одного угла, а она отпружинила через лиги. Руку отдёрнул. Майтимо встал и наконец потребовал: – Покажись. Сколько же раз Куруфин думал о нём: «Это-то его добьёт»? Ещё на краже кораблей, нет, после – при сожжении, и уж тем более после плена, и уж тем более после Нирнаэт, и вот сейчас… Сколько ещё их старший сможет выдержать? Костёр горел. Куруфин снова протянул руку, коснулся щеки – и Майтимо поймал бы его за запястье, если бы оно занимало хоть сколько-нибудь места. – Нельо, а с кем ты… ты?.. О, разумеется, Кано не мог оставить брата так надолго, и конечно, войско у нас – да что там за войска, ошмётки войска – конечно, войско у нас на Амбаруссар, и разумеется, Кано боялся, что Нельо сойдёт с ума, едва ли не сильнее, чем страшился утратить разум сам. Нельо для каждого из них был ведь ещё и зеркалом. Костёр пылал так нестерпимо, что Курво думал в нём сгореть совсем. Сгоревшие души ведь не уходят в Мандос? Призрачные глаза видели так же ясно, как живые, – хоть в этом ему не было отказано – и он отмечал и то, что Кано даже волосы от снега не отряхивал, и доспех – да, снял, а одежды не сменил; и что к Нельо он прикоснулся, но не сразу – положил руку на плечо. Дурак, знал бы он! – Ты не можешь вечно искать сыновей Диора, – сказал Кано таким тоном, будто сам сомневался в том, в чём говорил. Да, это резонно: если Нельо решит, что ему тут пытаются приказать, то просто промолчит и сделает по-своему. Или скажет: «Могу» – и сделает то же самое. А что там с сыновьями – у них камень? – Нельо, – теперь у них тут было уже два костра. Куруфин мельком уловил ещё и образ озера, и всё-таки нет, в итоге остался костёр. У Кано горел верно, но бесшумно – такой дрова съедает только в путь – у Нельо рвался ввысь, вспыхивал, и вдруг почти что гас. – Нельо, и всё же с кем ты?.. Потому что я кого-то чувствую. Даже голос его, как отзвук его песни, слегка рассеивал местную, уставшую. – Лучше бы ты не чувствовал, – сказал Майтимо, – лучше бы я ошибся. – Почему? Кано закрыл глаза. Куруфин тоже их закрыл, как будто мог, и представил себя же, но уже в голове у Кано. Может, так получится. – Это я, Курво, я теперь хуже обрывка, и на кой ляд вам вдруг сдались сыновья Диора? Кано зажмурился и заткнул уши. Майтимо сказал: – Мы уходим. – Да погоди ты! О, конечно, он не услышал. Куруфин обхватил руками плечи – как же холодно, и ведь не убедишь себя, что это только память! – и подумал короче: – Я Курво – здесь – сыновья Диора – зачем? – Не разговаривай с этим, – предупредил Майтимо, – не начинай даже. Мы уходим. Почему говорят об искажении, а об этом никто не говорит? Майтимо всё ещё не снял руки с меча. Кано, весь бледный, замер и скривился. – Для чего ты пытаешься его расслышать? – спросил Майтимо, оглядываясь, будто Курво мог напасть, причём со всех сторон. – Это не наш брат. Это сгусток темноты. – Да ты же сам слышишь, никакой это не сгусток, – огрызнулся Кано, не открывая глаз, вот молодец, ты всегда был моим любимым братом, а теперь подойди-ка ближе – нет, да что за чушь? – Курво? – Сыновья Диора зачем вам?.. Камень? Мстите? Кано протянул руку и так и стоял. «Возьми, – вдруг раздалось в голове; этот же голос пел иногда на ночь колыбельные, которые Курво ненавидел, потому что засыпал, а не хотел ведь спать; этим же голосом Кано спорил у Митрим; этим же, это же… Тихий костёр так близко. Такой тёплый. – Войди, возьми, давай, тебе нужней. Пусть хоть кто-то останется. Не убьёт же Майтимо нас обоих разом». Как же близко костёр его души. Как близко тело – можно будет чувствовать снег, кору, раны эти несчастные, и как горло саднит от слёз, а что руки привычны к арфе – ничего, не любить кузницу не значит не уметь в ней… – Сыновья Диора одни в лесу, поскольку слуги Турко отчего-то решили, что так будет лучше, – уронил Майтимо, – ты получил ответ на свой вопрос. Теперь уходи. Руки, чтобы дотронуться – и чтобы убивать. Шаги, а не рывки. А Кано всё равно никогда ни на что… Майтимо размахнулся – и раскроил его, незримого, мечом, наискосок; Куруфин задохнулся от боли и упал на снег, зажимая рану, которой не было. Что он только что тут думал? Да как он мог хоть на миг возжелать тело брата, как же это… Он прянул вбок и в сторону, туда, где на сосне была какая-то тварь. Лучше бы птица, но и эта пригодится, только б она не сдохла раньше, чем… Первым делом, влетев в тело куницы, он свалился с ветки. *** Вообще учиться – это просто. Это как плыть, медленно-медленно, лицо погрузив в воду, и смотреть, например, на мелких рыб, пока глаза от соли не защиплет. Это Элросу мир плескал в лицо всем сразу – стул скрипит, стол скрипит, перо если и не щекочет, то могло бы, мама за завтраком поздоровалась рассеянно… – Эй, – брат ткнул его в бок, – ты чего? Нам же сегодня ещё… В том-то и дело. Чтоб успеть все те «ещё», которые хотелось, им нужно было бы сейчас сосредоточиться. И ничего ведь сложного сегодня не просили – повтори буквы, да напиши ещё раз, да вспомни слова с первыми шестью. Но иногда лист был как дорога, лёгкая, быстрая, понятная, а иногда – даже не как море, а как лужа. Элрос, конечно, всё это как-то понял: он-то уже припомнил все свои слова, и буквами испещрил лист, и вообще всё у него сегодня получалось. Потому что он не говорил в ночи с какими-то там, а спал, как и положено. Брат отодвинул свой лист, потянулся за его: – Я напишу за тебя? – Так ведь заметят. Элрос скривился – ну заметят и заметят, ну отчитают, но ведь могут и не заставить переписывать. А могут – заставить, тут уже как повезёт… – Да ты чего сегодня? Элронд отодвинул лист. Ничего не выходит – значит, так тому и быть, и нечего притворяться, будто он старается, если на самом деле он сегодня стараться не может. – А вдруг отец не приплывёт? – Да что ты говоришь? Если бы Элронд умел рисовать, совсем хорошо, как взрослый, он бы изобразил корабль и море, и мачта у корабля чтобы покосилась, и чтобы весь он путался бы в водорослях и в тумане. – Тебе, наверное, плохо, – сказал Элрос, – помнишь, как в тот раз, когда мы… – Нет, мне не плохо, – ни руки, ни ноги, ни голова – ничего не болело на самом-то деле, а тоска что, тоска у всех бывает. – Я скажу маме, – вскинулся Элрос, – для чего мы тут сидим, когда… Вообще-то можно было попросить свободный день – в их городе все их слышали, и шли навстречу, и редко Элронд слышал «да вы ленитесь», даже когда они и впрямь ленились оба. Есть время для букв, а есть время смотреть на облака, и мама учила, что оба времени важны одинаково. – Да напиши какую-нибудь арфу*, – фыркнули рядом вдруг, и Элронд отшатнулся. Элрос на сей раз тоже это видел: гость сгустился совсем рядом, заглянул в их задания и продиктовал без отрыва, запрокинув голову, как будто вспоминал что-то далёкое: – Арфа, ах, башня, башня повыше, ну морской берег уж могли бы написать? – Ты кто? Конечно, Элрос не подумал ничего записывать. Гость обернулся, смерил его взглядом – вот этим специальным взглядом, когда взрослый думает, что он умнее только потому, что больше лет прожил под солнцем. – О, – гость улыбнулся, – я помню времена до солнца, знаешь ли. И закройся всё-таки, а то тебя прочесть легче, чем белку, – гость прервался, как будто вспомнил про белок что-то не очень хорошее, – особенно когда злишься. Почему он ведёт себя так, будто всегда здесь жил и может вот так безо всяких просьб давать советы? – Если ты порождение тьмы, то ты дурацкий, – объявил Элрос, и гость поднял брови, – даже без крыльев. И ведёшь себя как наставник. – С крыльями неудобно, – сказал гость серьёзно и уселся на край стола, как будто что-то весил. Тени, тени он не отбрасывал – только это, и, может, то, что на просвет он всё-таки напоминал стеклянную вазу с тёмной водой – только это его сейчас и отличало от живого. – Это ты сказал Элронду, что папа не вернётся? – Угу, – кивнул гость, болтая ногами, – я это знаю. – Ты неправильный. – Ещё бы.