Листопад

- Что общего у ворона и письменного стола? - спрашивает он, и Карасума моргает. Чудится подначка, вроде тех, из детства, но это настолько нелепо и так не подходит ему, что Карасума просто тихо слушает, позволяя вопросу растаять в воздухе. - ...нет правильного ответа, - говорит Гакухо Асано, глядя мимо него в потолок - У вас может быть сотрясение, - просто замечает наконец Карасума, - чтобы что-то сказать и потому, что это разумно. - А, вы не читали Кэрролла, - в голосе почти веселье. Этот совершенно бесполезный разговор всё больше отдаёт безумием. На чужом виске кровит глубокая ссадина. Камень пришёлся вскользь, но бросок всё равно вышел... удачным. Карасума кривится. Всё это заходит слишком далеко. Он искренне считает, что этому человеку определённо найдётся за что отвечать перед своей совестью (если только она и правда всё ещё есть - некстати мелькает в голове) и людьми, но тянущийся последние месяцы скандал, перетекающий в буквальное преследование, всё меньше и меньше похож на хоть что-то справедливое, всё больше и больше отклиакется внутренним противоречием в сознании Карасумы. "Вы слишком уж принципиальны" - от доброжелательного, снисходительного тона начальства слегка мутит. "Вы знаете, что отлично отработали, этот вопрос решён, дальше просто издержки, вам не следует так тратить время". В конце концов - как заметила однажды Ирина, - что-то такое должно было произойти. Тоже верно. Когда творятся дела на таком уровне кто-то должен будет ответить в конце концов, если всплывёт хоть что-то. Почти наверняка - не тот, кто заварил кашу. В некотором роде даже удивительно, что Асано, с его-то характером, ещё жив - и это помнящееся замечание Ирины тоже слишком справедливо. Чувствуется большой опыт, тонкое знание того, что с тобою могут сделать, если ты рискнёшь пережить свою полезность и сохранить знания. И не успеешь убраться. Карасуме не нравится об этом думать. Ему вообще ничего в этой ситуации не нравится. Прошедшие месяцы он организовывал прикрытие своим - теперь уже нет - бывшим ученикам. И пытался разобраться с этим человеком. Тот всё ещё не был частью структуры, если на то пошло, и был втянут в это. История убийства в чём-то грандиозна. Событие невероятно. Воспоследовавший скандал - чудовищен. Карасума ненавидит оставлять незаконченные дела. Это - причина. Но он всё ещё не уверен, как именно его привычка, и которая из них - брать ответственность и заканчивать начатое, да хоть защищать гражданских от последствий проведённых операций - привела его сюда. Небольшой лав-отель, по совести сказать, определённо одно из последних мест, где он сам стал бы хоть кого-то искать. Так кстати начавшийся дождь лупит по стёклам, лампа сонно моргает, и лежащий навзничь на кушетке Асано совершенно на себя непохож - встрёпанный, измокший и, кажется, всё-таки основательно вымотанный. Странное зрелище, но оно и к лучшему - решает Карасума. На сегодня с них обоих достаточно бессмысленного бегства и чужого внимания. Их тянущееся знакомство, с тоской думает он, в очередной раз обрушивает на его жизнь какую-то дичь. Он вздыхает и идёт ванную, притаскивает воду и полотенце. Асано всё так же лежит на кушетке, закрыв лицо локтем - после этой нелепой попытки разговора он только молчит. Медные волосы кажутся темнее - большей частью от дождя, но Карасума с безошибочной точностью знакомого с самыми разными ранами человека угадывает во влажной путаннице след крови. - Вам надо в больницу, - это разумно, чёрт возьми, но Асано только смотрит рассеянно, тянется за полотенцем и не удостаивает Карасуму даже благодарностью. Карасума поджимает губы и снова садится в кресло. Всё это выматывает его - он должен признать, и, хотя здравый смысл подсказывает ему убираться отсюда, он не чувствует, что готов двигаться прямо сейчас. Лампа моргает. Моргает. Моргает. Влажный кленовый лист липнет к окну - уже сезон момиджи, яркий и праздничный, но это кажется до бессмысленности далёким. Это всё ещё катастрофа - та, которой удалось избежать, та, которая обрушилась и та, чужая, чья-то личная, которую он теперь наблюдает из первого ряда по причине, которую не может отыскать сам. В Гакухо Асано чувствуется сила - Карасума знает это отточенным знанием опытного бойца, приученного читать противника. Это... на самом деле почти ни на кого не похоже, устрашающее, жадное, безжалостное - Карасума не вполне уверен в своих выводах после спаррингов. Кого же именно это так напоминает? Узнавание на уровне звериного инстинкта. Ощущение реальной угрозы. И в то же время в нём безошибочно угадывается неправильность. Старый надлом. Карасума чувствует, что сейчас рубец будто вскрыт вновь. Словно это бьётся во всём существе Асано - что-то не совсем понятное, до предела натянутое, горько звенящее. Может быть, это тоже причина, доведшая их обоих сюда. Асано подозрительно тихий - это почти несвойственно ему, несмотря на теперешние таблетки - Карасума всё ещё чувствует зудящий холодок от воспоминаний об аккуратных отметках на листке. "Это временно", - небрежно говорит Гакухо Асано в тот раз. -"Это не ваше дело", - с прохладной, завораживающей вежливостью. Говорит человек, который пытался убить себя. Карасуме не нравится, куда именно забредают воспоминания. С тех пор прошло время, но вот к чему всё пришло. Он встаёт, подходит к кушетке и раздражённо касается смятого полотенца. Степлившаяся вода в кувшине так и стоит на полу, и ткань теперь едва влажная. Пальцы Асано рассеянно перебирают складки - он опять блуждает в каких-то собственных мыслях. Карасума стаскивает полотенце с его лица. Асано моргает, глаза удивлённые, он вглядывается вдруг в лицо Карасумы с искренним ожиданием. - Так что общего у ворона и письменного стола? - Понятия не имею, - вздыхает Карасума. - Нет правильного ответа, - говорит Асано тихо и очень серьёзно. - В этом всё дело. Точного ответа нет. Только одного ответа здесь нет. Он замолкает и всё ещё смотрит, и вдруг говорит: - Так... со многим. Это сейчас что-то вроде открытия - инстинктивно понимает Карасума, глядя на это смятение. Человек настолько безжалостный к другим и себе, непреклонный, одержимый - Асано, похоже, почти физически мучается с этими чертами мира - изменчивостью, неоднозначностью, отсутствием верного ответа. Карасума обмакивает полотенце, отжимает и снова накрывает больной висок. Асано лежит неподвижно, только губы дёргаются, и вдруг он вскидывает руку, сжимает запястье Карасумы и замирает, настрожённый. - Этого... достаточно. У меня нет ответа, - повторяет и повторяет, отводит глаза, скользит пальцами по запястью, будто раздумывает и всё не может отпустить, пытаясь вместе с тем убрать висок от осторожного прикосновения. Он словно в лёгком бреду - глаза всё ещё удивлённые, и если только этот человек способен испытывать хоть что-то похожее на панику - это должно быть оно. Карасума не знает, зачем, просто делает, поддавшись позыву: наклоняется и прижимается лбом к чужому лбу. *** Асано - Гакухо - выглядит почему-то моложе сейчас, когда рыжеватые пряди падают на лоб из-под чистой повязки, кончики одной или двух касаются его носа, и взгляд у него сердитый, но странно расслабленный. Кое-где на нём следы влаги, оставшаяся дождевая прохлада обжигает сквозь скопившееся общее тепло - оно мягче. Это не так важно. Пальцы в мелких письменных мозолях впиваются в плечи Карасумы, худая, крепкая спина вздрагивает, когда Гакухо поддаётся встречному движению, подаваясь вниз, принимая глубже, - сам, почти свирепо. Кожа у него на самом деле заметно светлее, чем у Карасумы, и на ней - от скул, разгорающихся румянцем неясного, нехарактерного гнева и живого желания, по шее, плечам и до самой груди - золотистые, бледные-бледные, годами истаивающие веснушки. В нём что-то чуждое, и это не так, как у Ирины - оно чужое, рождающее смутную тревогу о нездешнем, зловещем, потустороннем. Как будто и не человек вовсе, а не просто кто-то с примесью другой крови. Карасума смотрит сквозь ресницы, толкается вверх, удерживая его за бёдра, борется с внезапным желанием притянуть и укусить. Гакухо наклоняется ближе сам, вжимаясь в него, и будто не осознает этого. Он выплёвывает, касаясь дыханием лица: - Я не ищу помощи. Я не хочу жалости. Карасума отрицательно качает головой, прикрывает глаза на долю мгновения и снова смотрит - в упор, встречая живое - наконец, настолько! - бешенство и тень другой, пронизанной мутным мерцающим светом и заоконным дождём одержимости. - Не о том... Он не любит объяснять так - ему скверно даётся это, да сейчас он и не знает сам, как и что объяснить. Но слепая, скверная, приторная жалость несправедлива и неуместна, и - это то, что Карасума знает о себе - ему чужда. Это всё как вызов. Как лопнувшая верёвка, натянутая слишком долго. - ...Не о том, - серьёзно повторяет Карасума и ослабляет направляющую хватку, кладя одну руку на чужой затылок. - Жалость? - добавляет он тихо, сквозь вздохи, и внезапно - да я лучше выкину вас из окна. Он не станет этого делать. Не позволят этика и выучка, его принципы и множество важных соображений... Простая человечность в конце концов. Но обещание вырывается с внезапной вспышкой знакомого привязчивого раздражения, чего-то почти щемящего. Это честно. И по крайней мере, - думает он, - это будет не так отвратительно, как вынужденный домашний арест и позор на всю страну, принимающий временами всё более пугающие формы. Гакухо замирает, приподнявшись на нём, податливо впитывая движения. И вдруг вздрагивает. Ещё и ещё - он смеётся. Беззвучно, а затем всё громче, до всхлипов, запрокидывая горячую голову. Замолкнув так же резко, как начал, он снова наклоняется и сильно впивается зубами куда-то в ключицу Карасумы. Это больно до звёзд в глазах. Это странно по-настоящему. Это почти как схватка, сражение, а не близость следующие несколько минут - ослепляющее и дурное, без правил. * - Я учту ваше предложение, - тихо откликается Гакухо, отвернувшись к окну. Он не говорит ничего другого - ничего похожего на "спасибо" - и Карасума знает, что этого не будет. Но Гакухо всё-таки закрывает окно и отходит - возвращается в постель, сняв со стекла яркий лист. Гакухо - Асано - Гакухо - всё ещё живой и снова слегка продрогший, как в насмешку. И тишина полна равновесия.