трещины

Порой, грязными вечерами — когда капли дождя оставляют разводы на чистых окнах, а Питер тушуется под размерами крупных облак и становится сырее, — Руслан вспоминает детство. Не совсем внедряясь в детали: иногда пропуская то, что мозг принять полностью ещё не хочет; иногда погружаясь в старость полностью, вспоминая каждую историю и мелочь; иногда вовсе не хотя думать о том, что давно кроется на корках его подсознания, что не должно выплыть наружу. Порой, он оглядывается в прошлое и думает, что такого детства вовсе не заслужил: он не должен был прожить то, что пережил. Порой он вспоминает своё детство и думает, что «так ему и надо», что детская обида и ненависть на себя так и не прошла, оставив тёмный отпечаток в черноте глаз. Порой он думает, что всё, что случилось — правильно, и он должен был пройти это. Юлик лишь протестующе качает головой, и вторит ему (спокойным, почти монотонным, но приятным голосом. От него волосы встают дыбом, и тело оголяется как нерв), что его детство — сущий ад. Может, он прав. Порой Руслан внедряется в то, что по-настоящему не хотел бы помнить, и думает, что лучше бы он умер прямо тогда. Но, оставляя такие мысли на второй — на задний, на план, которым почти никто не интересуется, но всё равно заглядывается на то, что там творится, — раздел своего разума и пускает решения на самотёк. Может, так его жизнь быстрее пойдёт на лад, и он забудет то, как больно сжималось его сердце от страха, покрываясь тёмной пеленой; как сильно покалывало тело, состоящее из синяков и шрамов; как сильно скакали эмоции, переходя из крайности в крайность. Из галактики до галактики. * День рождение проходит крайне негладко: выпившие мать и гости, сломанная игрушка и страх снова оказаться в темноте. Сегодняшний день — двадцать третье декабря ядовито смотрит с календарей, — для мамы — отвратительный, косой и неправильный. В этот день, в два часа ночи родился тот, чей очей не хотел видеть мир. Двадцать третье декабря — день, когда Тушенцов боится больше всего: вместе с лживой похвалой и гадкими словами, выливающимися из уст других всегда приходит наказание, приходит оплата за те грехи, которые он таил (таких почти не было, но счётчик матери всегда тикал красным, находил новые причины для ударов). Сегодняшний день заканчивается тем, что, Руслан снова убегает из дома. Ему всего шесть, и примерно столько раз ему в панике приходилось бить дверь квартиры, искать ключи, выпрыгивать из окна и царапать колени, бежать в дом соседей, напрашиваясь на помощь. Ему всего шесть, и примерно в столько же раз больше Руслану приходилось искать попытки скрыть синяки, шрамы и бинты, чтобы на него смотрели как на человека; примерно в столько же раз больше он всеми способами пытался выжить, защититься, убежать. Но каждый раз, каждый раз, ссутулившись, опустив голову вниз, ему приходилось заходить обратно в дом, чтобы почувствовать запах зелёной мяты (любимые духи матери, нелюбимый запах Тушенцова), чтобы снова смотреть на двери своей комнаты, выбитые замки, сломанные вещи и дышать-дышать-дышать. Ждать, когда тень над собой станет больше, рука поднимется для очередного удара, и в голове будет звенеть. Детство будет рассыпаться по кусочкам, превращаясь в прах, покрываясь трещинами. Детство будет самым главным ядом — антидот от которого не найден, антидот от которого упущен. Потерян. Ему всего шесть, и теперь, ощущая, как мелкой дрожью покрывается всё тело, как неприятно сводит суставы, он тихо суёт ключи в замок, и выбигает из подъезда. Выходит на улицу и смотрит: наблюдает за тишиной скромной улицы, озирается вокруг, цепляясь за каждую мелочь и краску. Никого нет. Он с удивлением таращится на белый снег, на пустые скамейки и словно видит, как перекати-поле плавно течёт с одной стороны района до другой. Где-то сзади свистит ветер, говоря, что всё безысходно. Руслан несколько раз нелепо зажмуривается — в попытке заглушить перепонки, и ослепнуть одновременно (иногда это правда помогает: сердце стучит словами, выделяет их в ритм, сердце говорит, что надо делать). В такт пульса бредёт неясно куда — не оглядывается назад, ведь боится, что там может оказаться разъярённая мать; лишь порой, проникая в сугробы худыми ногами, идёт всё дальше, дальше, дальше. Он выходит на детскую площадку. Впереди слышатся звуки. Тушенцов правда не знает, какой механизм запускает весь процесс: не помнит, когда ноги переходят в бег, дыхание становится нечётким и учащённым, мысли размываются потоком действий, не давая возможности всё принять. Он двигается инстинктивно: как собака опирается на слух. «Ну же, — сознание подталкивает страх, и Руслан разгоняется, — хоть кто-то». Он наконец выбегает в крайний угол широкой детской площадки, и встречает мальчика, одиноко пинающего футбольный мяч по маленьким снежным сугробам. Его волосы встрёпаны, нос красный от холода, а руки зябло ищут тепло в карманах коричневой куртки. На вид он старше, намного выше Тушенцова, а за широкими плечами скрывается довольно худое тело. Руслан чувствует себя маленьким ребёнком рядом с ним: с неестественной худобой, с вытянутыми руками, с взъерошенными волосами, красными щеками. Парень словно не замечает его — живёт в своём мирном уголке, где прячется, где сбегает от реальности, где спокойно пинает мяч по снегу. Руслан тихо, нежно пробираясь через упавшие на землю снежинки, подходит ближе. — Привет? — он мягко улыбается, как улыбался, когда его тётя забрала его в парк аттракционов на несколько часов (спустя время мать постоянно припоминала об этом, едким взглядом и обиженным «Ты оставил меня»). Как улыбался, когда ему впервые подарили игрушку (через день её забрали); как улыбался, когда весь мир был для него — тёплым лучом, белым листом чистой бумаги. Мальчик нервно поворачивает голову, и пристально смотрит — прожигает взглядом, ищет на что-то ответ. Спустя минуту он ухмыляется вбок, подходя чуть ближе. — Привет, — голос отдаёт бархатом: такой звук не может обуздаться в детстве, такой голос слишком неестественный для маленького ребёнка, но Руслан завораживается. Удивляется. — Юлик. Он протягивает руку для пожатия — и Тушенцов теряется, словно кроме шести букв («Привет») ничего не знает, не помнит, словно он — немой, пытающийся связаться с жизнью обычных. Лишь глупо пялясь на протянутую ладонь он молчит, и его тишина свистит смехом. Над ним усмехается погода. — Руслан, — просыпаясь, выходя из прострации отвечает Тушенцов, и одно рукопожатие — выдёргивает его в жизнь, в настоящее, в поток существующих. Они долго играются: мало говорят, порой перекидываясь фразами, пинают мяч — катая его по негладкой поверхности снега. Когда Луна затмевает Солнце, а облака расплываются, отдавая смену звёздам — Руслан с Юликом тихо прощаются, и разбегаются по двум сторонам. Заходя в квартиру, быстро переодеваясь и стараясь действовать бесшумно, Руслан быстро лезет в кровать, расслабляясь под мягким одеялом, под белой простынёй. На следующий день он снова прибегает на площадку. * Иногда Руслан сидит дома у Онешко — наблюдает за тем, как кипит чайник на кухне, утепляя своим вышедшим паром. Дом Юлика пахнет имбирными печеньями, и когда он говорит об этом, Юлик смеётся: «Мама их вчера готовила». Смеётся, а после открывает шкафчик, доставая ту самую выпечку, ставит на стол. Дом Юлика пахнет истинным теплом — и это чувствуется у носа, чувствуется, как вяжется вокруг ноздрей температура и заполняет нутро полностью. Дом Юлика пахнет зажжёнными фитилями от свечей — это не раздражает, это прибавляет атмосферы, это прибавляет настроения. Дом Юлика пахнет уютом. Тушенцов сбегает сюда, чтобы перестать слушать крики матери; сбегает, чтобы наконец ощутить спокойствие; сбегает, чтобы убавить сердцебиение и наконец, посидеть в безопасности. Дом Юлика предоставляет ему все возможности для небольших перескоков. * В шестнадцать Юлик впервые понимает, что такое страх за чужую жизнь. Он с щемящим сердцем, гулкими ударами в висках, с тёмными мыслями в сознании ждёт, когда силуэт Руслана появится рядом с его подъездом. На дворе ночь, Солнце уже давно опустилось, уступая место Луне, и она полумесяцем игриво улыбалась, где-то мягко скользя светом, где-то — вовсе его не оставляя. На дворе ночь, и Юлик искренне не знает — почему Тушенцов позвонил так поздно, заявляя, что хочет прийти. Паранойя спускает корни где-то далеко внутри, и Онешко нервно трёт руки, то и дело бросая взгляд на часы. Пол третьего. Осознание бьёт ударом под дых, когда Юлик наконец понимает, что почти ничего не знает о Руслане. Ведь их дружба — не на столько близка, чтобы раскрывать секреты и рассказывать о своей жизни. Их дружба — слишком хрупка, чтобы доверять другу разговоры о своей семье, доме и чувствах. Юлик наконец понимает, что не знает о детстве, о родителях, о маленьком Руслане почти ничего: перед ним стоят миллионы запертых дверей, на каждый из которых нужно найти ключ. И сегодня Онешко решается, что хочет найти все ключи и все вкладыши. Впопыхах прибежавший Тушенцов нелепо здоровается, и скулу сводит от желания улыбнуться. Но разум отвращённо отдаёт о том, что сейчас — не время для улыбок, сейчас — они будут неуместны. Сейчас — надо положить руку на плечо, весом напоминая, что он рядом; сейчас — надо выполнять всё то, чему его учили герои из романов и фильмов. Сейчас — можно и за руку подержать, и обнять, сказав, что всё будет хорошо. Главное понять причину. Юлик выжидающе смотрит. — Проблемы, — тихо, тише обычного произносит Руслан, вкладывая в это слово всё, что творится у него с рождения: все тринадцать лет. Все тринадцать лет — миражами мелькают в слогах, буквах и согласных. Мириады юности проносятся перед глазами, когда голос Тушенцова чуть ломается. Онешко лишь кивает, открывая дверь подъезда — под Лунным светом он видит небольшие синяки на шее, разбитую губу, из которой перестала сочиться кровь только недавно. Облегчённо вздыхая, Руслан быстро заходит, пропуская сквозь себя темноту. Внутри его ждёт запах имбирных печенек, смешанный с уютом и теплом. И неважно, как сильно болит голова от ударов — воспоминания хлестом врываются в сознание, и Тушенцов будто чувствует, что его снова бьют об стену, — неважно, как сильно дрожат руки и искрится кровь на теле. Внутри его ждёт покой. И безопасность. Они заходят в квартиру, и Руслан замечает, как где-то в конце приглушённо горит свет. Ему хочется улыбнуться. Конечно, Юлик не спит — у него сбит режим, как его костяшки, краснеющие после каждого выхода на прогулку. Руслану тоже сна нет — бессонница липко вяжется на языке, мешая речи, монотонно стирая грань реальности и мыслей. Они медленно, под клишированный скрип пола продвигаются в комнату Онешко, и в нарастающей неврозом тишине садятся на кресла и кровать. Юлик всё ещё выжидающе смотрит, чуть облизывая губы, прожигает дыру. Любезно заглядывает внутрь кишков. — Телефон, — как под анестезией произносит Тушенцов: его голос не сквозит страхом, не сковывается неуверенностью, его тело больше не бледное. Его голос эхом отдаётся в разуме пустотой. — Экран разбит. Может, у меня сотрясение. Синяки, видимо, ты видел. Юлику снова что-то ударяет под дых, и это больше не осознание — это та самая боязнь и тревога, которую должен ощущать Руслан; это тот самый саспенс, момент кульминации. Сейчас, в их дом должен ворваться какой-то вор или суперзлодей, сейчас на них должен упасть метеорит, или должна проснуться мама, кричащая о сне. Сейчас что-то им должно помешать. Мешает лишь заглохший голос Руслана, который мёртво смотрит в одну точку. — Проблемы дома? — аккуратно спрашивает Онешко, подбирая слова, подбирая слои, снимающие личность Тушенцова. Один шаг — проигрыш. Один шаг — неправильно вытянутая из колод карта, отправляющая в тюрьму. На десять веков назад. — С матерью, — Руслан кивает, и солнечное сплетение сжимает облегчение: будто угадывание какой-то очевидной вещи сблизило их, сократило их расстояние в два раза. Он прекрасно понимает, что это не так, и что Тушенцов мог ответить так же любому: он думает о том, какой Руслан закрытый, загадочный. Он — вся тайна. Он — Марианская впадина, глубину и дно которой решил исследовать Онешко. Юлик чувствует, как задыхается на первых метрах. — У нас ней натянутые отношения. Порой кажется, словно мы.. вовсе не семья. Юлик понимает. Он помнит бинты на руках Руслана, скрывающиеся за толстой тканью толстовок; помнит маски, закрывающие синяки и разбитые губы; помнит взъерошенные волосы, выглядящие мёртво. Помнит, но в те года ему это было неинтересно — это было не его жизнью, и детский эгоизм превращается в вину. Он лишь кивает. — Иногда она меня бьёт. Ну, может, даже часто, — Тушенцов нервничает, и его дёргающиеся руки полностью это выдают, — Я был ребёнком, и мне приходилось убегать. За все тринадцать лет я десятки раз отпирал дверь дома и надеялся, что никогда туда не вернусь. Дёргается скула, запускается обратный отсчёт. Когда-то в четырнадцать Юлик задался вопросом, хорошая ли мать Руслана. Ответ приходит отрицательным. Может, стоит отправить письмо в прошлое. Руслан замолкает на какое-то время, и Онешко терпеливо ждёт: как ждали некоторые распада СССР (Тушенцов часто об этом шутил, что сейчас вызывает горечь); как ждали жёны своих мужчин; как вдовы ждали, когда наконец вернутся к своей второй половинке — на тот свет. Онешко терпеливо ждёт, не давит и не решается это сделать. «При сильном давлении предмет априори сломается, — говорил ему с умным видом Руслан, — всё зависит от силы, которую ты прикладываешь. За ней нужно следить. И зависит от площади, с которой ты взаимодействуешь: её можно как раз регулировать». — Помнишь момент, когда мы познакомились? На детской площадке. Тогда я тоже сбежал. Это было моё день рождение. Юлик сглатывает, вызывая внутри волну эмоций, которая превышает любое цунами. Японии землетрясения теперь не страшны, все они — перешли в тело Онешко. Они впервые разговаривают так долго: Тушенцов замолкает лишь тогда, когда на небе сгущается рассвет. Юлик думает о том, что не забудет об этой беседе даже в преисподне. * Ещё неделю Руслан не возвращается домой. Он почти не выходит из квартиры — забившись в угол раненным котёнком, обживается в комнате Юлика. «Ну уж нет, — держа в руке белый стакан, ответил Онешко, — думаю, твоей матери надо остыть». Тушенцов впервые понимает, что такое минуты тишины: минуты спокойствия, когда дыхание не перехватывает от страха, и сердце не бьётся в конвульсиях, желая остановиться. Он смотрит на семью Юлика, и узнаёт — что такое стабильность, что такое настоящие родственные узы, которые соединяют души людей. По их венам течёт одна кровь, и это можно запросто доказать не белыми стенами поликлиник и бумагой с результатами анализов: по их венам течёт одна кровь, и видно, что они — близки друг другу. Видно, что они — настоящая семья. Смотря на это счастье — ожившее под воздействием трёх людей, — ему хочется улыбнуться: искренне и радостно. Приятное тепло мягко окутывает грудную клетку. Руслан проводит эти дни тихо — периодически тупит взглядом стену, застывая и теряясь во времени, пропадая из реальности и своих мыслей. В горло еда почти не лезет, и он горько шутит о том, как однажды питался объедками. Затем долго вторит Юлику, что не будет это делать вновь (о том, что это заставляла есть его мать тактично умалчивает). Сутки проходят незаметно, жизнь плавно обтекает мимо Тушенцова, когда он не принимает в ней участие. Юлик лишь молчит. Он путается и прячется в мешковатой ему одежде Онешко — даже самые маленькие футболки, узкие для Юлика — являются слишком большими. Теряться в них — приятно, приятно ощущать, как нежный хлопок касается тела. Одежда пахнет имбирными печеньями, и Руслану даже не хочется смеяться: это кажется чем-то правильным, свойственным, данным с рождения. Это кажется порядком вещей. Мама Юлика — её зовут Елена, и её имя мягко скользит по языку, бережностью кладётся на слух, — готовит очень вкусный творожный пирог, и за готовкой часто объясняет Тушенцову обычные вещи. В её тёмных глазах отпечатком видится прошлое, и она — единственная, кто, вроде бы, смотрит на Руслана с пониманием. Во взгляде его старых друзей, тёти и дяди, во взгляде его чёртовой матери всегда пробегало сожаление, фильтрованное печалью. И, смотря на Елену, в голову приходят ненавязчивые мысли о том, что они правда похожи. Её карие глаза отдают блеском, когда Руслан рассказывает о себе. Словно ей правда интересно. Однажды, свободно разговаривая с играющим в компьютерные игры Юликом, Тушенцов запинается, когда телефон глухо издаёт звук. На экране высвечивается фотография матери, и к горлу подкатывает тошнота. Спустя неделю, спустя целые семь дней, Руслан молча собирает вещи, покидая дом Онешко, и перед прощанием обещает, что всё будет нормально. Долго наблюдая за тем, как Тушенцов уходит, Юлик в первый раз замечает на его глазах влагу. * Семнадцать — время бешеных идей. Его давний друг (знакомый, который не знает истины) Миша рассказывал о том, как в семнадцать, всё невозможное — становится возможным. Как старые мечты могут воплотиться в реальность, как жизнь может перевернуться с ног на голову и плыть от веселья. Семнадцать — этап жизни, с которым к людям может прийти осознанность, а может прийти и опасность. Руслан неодобрительно поглядывает на сигарету в руках Юлика. Во многом Совергон ошибся, но с тем, что в семнадцать — сознание горит от того, что можно придумать, Тушенцов может согласиться. Может согласиться, ведь прямо сейчас, в пол второго, он ждёт, когда приедет такси. Ждёт, держа в руках небольшие чемоданы. Ждёт, с надеждой смотря в тёмные глаза рядом. У них у обоих в руках — два билета в Питер в один конец. Юлик — просто возвращается, словно день назад ему не звонил отчаянный Руслан, словно у них нет рейса на четыре утра сейчас. Юлик — просто возвращается домой, в арендованную дешёвую квартиру. Завтра воскресенье, и он ещё успеет собраться с мыслями, чтобы в понедельник вновь пойти в институт, когда Тушенцов — совершает большой шаг для себя. Шаг в пропасть. Из которой его обязательно должны достать. * «Он размышлял об этом довольно долго, — интуитивно предполагает Онешко, когда они садятся на места, — но осмелился только сейчас». На улице прохладная весна — конец апреля зудит постоянными дождями, что в Ачинске, то и в Питере. Пасмурная погода завораживает стабильностью, мешает разглядеть обычные лучи Солнца на сером небе. Щурится, смотря вверх, он тоже инстинктивно — но это больше защитный рефлекс, животная дикость. Дикость, которая передаётся молоком матери, но распознаётся очень поздно. Может, не распознается никогда. У них на данный момент: заблокированные номер телефона и контакты матери Руслана практически везде; уже взятые за посадку билеты; категорический экстрим в крови и бушующие сердца. Тушенцов сбегал из дома не раз, но счастье постоянно проходило мимо, игриво шепча «Не сегодня», и ему приходилось возвращаться обратно. На этот раз, вены отливаются красным, тёмные смуглые глаза будто горят, а руки — не подчиняются, отказываясь верить. Его жизнь возрастает в геометрической прогрессии. Его жизнь расцветает ярким бутоном, и неважно, что стебель покрыт миллионами колючек. Руслан впредь не боится того, что вернётся обратно. Он не боится того, что делать обязан. Прошлое заменяется ярким моментом из настоящего, и далеко летит назад. Туда, где должно было находиться ещё с самого начала. * Они снимают одну квартиру на двоих. Делят один туалет со сломанным — Руслан презрительно смотрит на Юлика рядом, смотрящего телевизор, и обещавшего починить трубки, — душем, делят одну кухню и завтракают одной едой (чуть смущённо улыбаясь, Онешко говорил «Ты так вкусно готовишь!»). Двухкомнатная студия встречает их ароматом ванили с апельсинами, совмещает кухню и зал, ванную и туалет. Двухкомнатная студия — в которой места так много, что можно было поставить собственное джакузи и превратить комнату в кипящую баню. Двухкомнатная студия — в которой собственный голос будет слышен даже в подъезде, ведь стены настолько картонные, что слои сделаны из бумаги, а собраны с помощью термоклея. Они делят с друг другом всё своё существование сейчас, как делили свои секреты в детстве, как делили свою дружбу в девять. Они делят все сорок три квадратных метра — обширные категории, — между собой и не видят никаких преград. Последние три месяца проходят отлично. Последние три месяца — тридцать умноженное на три, — улыбаются ему ветром прохладного Питера, который даже летом пропускает нетихие свисты, предупреждая об опасности. Ветер — забирает всю печаль и тоску, смешивая её со своими молекулами, разнося эту грусть намного дальше самого Руслана. Частичками передавая другим. Последние три месяца Тушенцов впервые чувствует свободу — чувствует, как оковы и цепи, сжимающие его душу, спадают, проигрышно звякая под конец. Всё это время, утратившее свою весомость, помогает много чего пережить и забыть, помогает старым ранам зажить, а новым — не рождаться. Всё это время помогает ему оставить прошлое позади. И плевать, что практически каждую неделю Руслану звонят с неизвестных номеров, сообщая одинаковым голосом — детство покрывалось мурашками от сурового холода, — одинаковую информацию. И плевать, что первые несколько дней Руслан вовсе не спал, пытаясь устроиться на работу и в школу. Плевать, что Юлик теперь называет его мошенником, а себя — содержанкой. Плевать, что теперь — он тратит недели, чтобы заработать, а после тратит месяцы, чтобы восстановить своё здоровье. Лишь возможность небрежно летать даёт право радоваться. «Это нормально, — тогда, во время полёта, смотря на чисто-белые стены самолёта, сказал Юлик. — бояться того, что тебя ждёт. Просто надо понимать, что вскоре ты узнаешь, что может случиться». Теперь, у него есть шанс: шанс изменить то, что было разрушено. Шанс заново собрать свою жизнь, некогда сломавшуюся. Они с Юликом делят одну квартиру на двоих, делят две комнаты, делят кухню и продукты, делят один телевизор. Теперь — они делят одну жизнь, стучат одним сердцем, говорят на одном языке и считают их судьбы общими. Теперь — они делят одну разрушенную жизнь на двоих, и не напрасно пытаются друг другу помочь. * «Всё возвращается, — не унимается дряхлый голос, — всё встаёт на свои места. Как раньше». «Как раньше». «Свои места». «Возвращается». Руслан не знает, что ему делать. Правда не знает, его голова — вата, промокшая кровью. Это не его кровь — группы не совпадают. Это кровь его прошлого. Когда звонки не стали униматься, а угрозы утроились своим содержанием и своей весомостью, Тушенцов насторожился: ощущение того, что за ним следят не уходило. Юлик хмуро смотрел на него с бокалом кофе в руках, и говорил, что всё нормально. Всё не нормально — ведь теперь, видимо, его ищут. Видимо, теперь, его мать в Питере. Спокойствие длилось всего полгода, и эти полгода сейчас кажутся вечностью, в которой хочется плавать, плавать и доставать до дна, плавать и тонуть. Это спокойствие стоило его нервов, его долгого решения. И разрушилось в прах. Смотря на то, как его подъезд третий день караулят непонятные, мускулистые мужчины, Руслан хотел закричать. Онешко тёпло брал его за руку, и вторил, что они разберутся. По ночам приходили кошмары, без стука в дверь, без возможности уйти. Тушенцов думал, что, однажды в его квартиру ворвутся так же — без стука в дверь. И заберут его обратно. В детство, разлетевшееся по швам, покрывающееся трещинами. В детство, которое подарило ему ненависть к жизни. Детство, которое заставило его смотреть на весь мир — как на красную бомбу с надписью «Опасно!». Совсем скоро декабрь, мороз подбегает к окнам искристыми картинками, снег бушует на улице, и ветра будто бы не слышно. Юлику хочется верить, что все нынешние невзгоды испарятся так же бесшумно, как ушла любимая погода Тушенцова — скрылась за занавесом сцены, напоминая о том, что всё закончено. Счастью пришёл конец. Всё вроде бы шло на лад — и даже мимолётный поцелуй, нелепо оставленный пьяным Онешко — обговорился. У них не было признаний: это было возможностью принять решение за себя. Они оба приняли. И оба ответа были одинаковыми. Всё вроде бы шло гладко, и Руслан наконец чувствовал безмятежность, которая рассыпалась на куски, разбивая осколки. Сейчас ему приходится отсиживаться дома, говоря школьному руководителю, что болен. Ему приходится отсиживаться дома, надеясь, что до Юлика не доберутся тоже. Приходится отсиживаться дома, взглядом впиваясь в цифры на часах. * Спустя полгода всё «устаканилось», как смешно говорил Даня. Не объяснить в словах то, как Руслан и Юлик скрывались: прятались угашенно, как Тушенцов в комнате Юлика раньше; целовались так долго и лениво, словно в последний раз; при объятиях жгли свои руки — надеясь, что это произойдёт вновь. И это происходило. Руслан перешёл на домашнее обучение, а после с успехом сдал экзамены — сессии Онешко тоже были закончены, и они снова вернулись в ту безмятежность мягкого лета. Он покончил с матерью так, как желал всегда: позвонил, расставил все точки, и, не дожидаясь ответа от шокированной мамы, быстро сбросил звонок, закрывая приложение. Он не верил, что она всё поняла. Но в душе тлела надежда, что её прекращение слежки случилось именно из-за этого. Далеко в душе тлела надежда, что они ещё встретятся и поговорят. Солнце невероятно щемило глаза, поджаривая всю Землю на большой сковороде. Юлик шутил, что из них получится отличное жаркое. Тихий, моментами хрипловатый смех окутывал всю комнату, всю их большую — сорок три квадратных метра порой пугали, — квартиру, и Онешко счастливо улыбался. И, видимо, детство покрытое трещинами, прошлое, сотканное из черноты — может встать на задний план, когда настоящее светило ему радостно, светило ему радостью. Руслан лишь тоскливо ухмыляется, и выходит на балкон. Будничный, пыльный ветер Санкт-Петербурга уносит его прошлое, опустошая мысли и разум. Зажигалка невесомо чиркает, а кончик сигареты загорается.