Стирая грани

За окнами самый жаркий июль за крайние десять лет. Удушающая жара чередуется с грозовыми ливнями. Дети, смеха ради, жарят глазунью на асфальте тротуаров. Дождевая вода лишь ненадолго прибивает тополиный пух к земле, и через пару часов он снова щекочет кожу, лезет в нос, в глаза — кругом. Серёжа чихает и чешется. Серёжа психует и злится. У Серёжи слезятся глаза и никакие колёса не помогают. Серёжа запирается в своей комнате, закрывает окна, задёргивает шторы и врубает все кондиционеры на +16. Сам коттедж старый, с толстыми стенами, со сквозняками на лестницах. Он… Холодный. Сам по себе. Холодный. В нём темно и неуютно. Даже летом, даже в полдень. Могильный холод — он идёт изнутри. Из-под фундамента. Кондёры тут не при чём. Волков мёрзнет, глухо матерится и кутается в свитер. А Серёже жарко. Серёжа устраивает в коттедже ледниковый период, но легче от этого ему не становится. Разумовский будто горит изнутри. Будто пламя, сожравшее добрую часть Питера, перекинулось тогда на него самого, и угли теперь медленно тлеют за рёберной клеткой. Серёжа замыкается ещё больше, а Олег не знает, как ему помочь и чем. Они почти не говорят друг с другом, зато Серый чудно беседует сам с собой, и Олегу не нравятся отголоски разговоров, ведущихся за закрытой дверью спальни Разумовского. Волков беспокоится, слыша: «Мы подыхаем! Дай мне сделать хоть что-то, Тряпка! Мы выгораем! Мы загибаемся от бездействия! Нам скучно!» Голос Сергея похож на хриплое карканье, и это тоже напрягает Олега, но тот молчит. Он и раньше был несилён в разговорах, а после Сирии, да ещё с этим новым Серым, он не знает, как и о чём говорить, не понимает, с чего начать. Беспокойство бьёт ключом. Преимущественно разводным. КР-46. Да всё по темени. И вскоре находит выход, приобретая совершенно определённые очертания. Оно обретает слух и голос, способность осознавать и анализировать происходящее, вполне физическую оболочку, и превращается в настоящую шизу. Впервые это происходит душным вечером в средине июля. Сумерки, сгущаясь, окутывают лес плотной пеленой. Поднимающийся ветер гонит с запада тяжёлые свинцово-серые тучи. Деревья, под его порывами, шелестят на все лады. Потемневшее небо изредка слабо освещается отблесками зарниц. Олег, по привычке вслушиваясь в шумы с улицы, готовит ужин, к которому Разумовский вряд ли притронется, намывает посуду, склонившись над мойкой, и буквально подскакивает, слыша: — Ну, и нахуя ты ебёшься? Стопка тарелок выскальзывает из рук, с характерным звоном оседая на пол у ног неаккуратной горкой битого фарфора. Олег медленно, как во сне, оборачивается на звук до тошноты знакомого голоса. Собственного голоса. Сказать, что Волков охуевает — ничего не сказать. Он забывает и о стволе, и о ноже. Упирается задницей в мойку, цепляясь за хромированную поверхность мокрыми пальцами, и тщетно силится проморгаться. Но куда там?.. Короткое замыкание. Галюн не исчезает. Даже не думает исчезать. Точная копия самого Олега, обряжённая в берцы, пыльный выгоревший камуфляж и линялую арафатку, мирно восседает на краю столешницы, курит и по привычке прячет огонёк сигареты в ладони — чтоб не сняли. — Он же всё равно не будет жрать, — меж тем продолжает «копия»; Олег трёт глаза и усиленно моргает, но ожидаемого эффекта это производит приблизительно ноль целых и хер десятых. — В лучшем случае, поклюёт своего m&m'sа, запьёт фантой и забудется беспокойным сном. Ахуй окутывает Олега, как едкий дым некогда окутывал улицы пылающего Питера — не вдохнуть. В собственное сумасшествие Волков верить не хочет совершенно. Одного чокнутого Серёжи в их доме вполне достаточно. Хоть кто-то должен оставаться адекватным. Так что Олег, абсолютно точно, нормальный. Он нормальный! А это… Может, постоянное беспокойство? Может, перепады температуры?.. Да, точно! Это всё блядская жара снаружи, холод внутри, и ебучее беспокойство двадцать четыре на семь! Определённо! — Ну, чё ты, — глюк глумливо ухмыляется и раздавливает окурок в блюдце из-под кофейной чашки, — перекрестись ещё — вдруг исчезну. Волков молча разворачивается к мойке и усердно умывается. Поворачивается, не вытираясь, позволяя холодным каплям стекать по роже и впитываться в ткань футболки. Но помогает это от слова «нихуя». Глюк как сидел, так и сидит. Прикуривает вторую и со скучающим видом играет балисонгом. Олег суётся башкой под кран, но терапевтического эффекта это, как и следовало ожидать, не производит. Двойник окидывает Волкова медленным придирчивым взглядом, скользя от макушки до кончиков пальцев ног, и раздосадованно качает головой. — Херово выглядишь, Олежа, — заключает галюн. — Резко похуёвело? Давление? Старость? Да, точно, старость у нас — вот и весь диагноз. Но ты сходи в больничку, проверься. Олег в больничку не хочет. Тупит примерно минуту, а затем резко срывается с места, мчится в ванную на первом, выгребает все таблетки Разумовского из аптечки за зеркалом, жрёт, не жалея — причём ни колес, ни себя — и, врубив воду, запивает прямо из-под крана. — Амитриптилин? Галоперидол? Какой ты нервный… — подмечает глюк, прислоняясь спиной к дверному косяку и качая головой. — Трясёт, вон, всего. Непорядок, Олежа. Стресс бы снять. Нам надо срочно забухать и потрахаться. Сауну снять, девочек там, — размышляет воплощённая шиза, — мальчиков можно, водки… Олег физически ощущает, как начинает седеть. Сколько разного дерьма с ним за жизнь приключилось, сколько вывез всего, чего другой не вывез бы, сколько крови на руках, сколько нервов пожрато… Но чтоб вот так вот — никогда. И что самое тошнотное — никаких же предпосылок не было, бля! — Я сошёл с ума, — глухо констатирует Волков, оседая жопой на бортике ванны, и понимает, что это — жутко. Терять способность здраво мыслить — жутко. А осознавать, что у тебя едет крыша — ещё страшнее. Вот так, значит, чувствовал себя Серый, когда творил херню?.. Вот так он себя чувствует постоянно? — Мы здоровы, — парирует глюк. — Все вальты в колоде. Хотя, если ты продолжишь закидываться этими колёсами, здоровы мы с тобой явно ненадолго… И галюн оказывается прав, хоть и исчезает на непродолжительное время. Не успевает Олег закончить приготовление ужина, как к горлу подкатывает тошнота, а картинка перед глазами идёт рябью. Волкова полощет так, как не полоскало после выпускного, после первого серьёзного задания, после… Да ничто не идёт в сравнение с этим. Благо, Серёжа сидит в своей комнате и не имеет счастья лицезреть сие. Олег блюёт фонтаном, опасаясь выкашлять кишки. Его галюн успокаивающе поглаживает по спине, сидя рядом около унитаза, и протягивает бутылку холодной воды. — Минералочки, Олежа? Волкова выворачивает до судорог во всём теле, до спазмов. Когда блевать больше нечем, гроза за окнами прекращается, а хвойник окутывает густая темень, Волков буквально выползает на крыльцо, открыв все окна на первом этаже. Кажется, весь дом воняет горелой лазаньей, но есть один плюс — от запаха уже не тошнит. Олег садится на ступеньках и бездумно таращится в небо. Глюк закуривает и присаживается рядом. Олег молча забирает у него сигарету и возвращает после третьей затяжки. Так и курят одну на двоих в тишине, пока Волков не интересуется совсем хрипло: — Что ты такое? — Я Бэтмен, Олежа, — ржёт его персональная шиза. — Когда дело совсем хуёво пахнет, появляюсь я. Как тогда, летом после восьмого класса, или в мае перед выпускным, или после, в отпуске, или… Позже. Помнишь? — Нет, — бесцветно выдыхает Олег. — Конечно, нет, — хрипло смеётся глюк. — Потому что тебя там не было. Был я. Иногда, чтобы выжить или кому-то помочь, приходится замарать руки в крови. Настоящие герои не боятся этого. — Меньше пафоса, — брезгливо морщится Волков, — а то я щас блевану. — Тебе нечем, — ржёт его копия, недолго молчит, выдыхает и качает головой. — Ну, ты и дебил, Олежа. Хотя не так, конечно. Мы — дебил. Больше не будешь жрать колёса Серого? — Не буду, — пристыженно никнет Олег. — Правильно, — одобрительно кивает глюк. — И ему не позволяй. Толку от этой дряни никакого. Пойдем, что ли, сунем под дверь нашему птенчику пачку драже и бутылку фанты. — А ужин? — Волков сам поражается, что умудряется мило беседовать с собственной шизой. — Ужин сгорел, пока ты Ихтиандра кормил, — со смешком хмыкает шиза в ответ. — Я говорил, даже ебаться не надо. Сунь фанту под дверь. — Нормальная человеческая еда, — не унимается Волков. — И сникерс, — улыбается собеседник. — А вообще, Серёгу бы выманить оттуда. Нехер ему там сидеть взаперти. Попробуй тоблероном. По идее, выползет на запах. Ты мне доверяешь? — без явных предпосылок оживляется галюн. — Нет, — честно и крайне меланхолично признаётся Олег. — У меня есть план! — в глазах его двойника появляется какой-то очень нездоровый серебристый блеск, и Волков, ещё не представляя всех масштабов грядущего пиздеца, уже жопой чует, что это таки будет пиздец. — Выковыряем Серого из спальни! И Олег только гадать может, насколько ебанутый, гипотетически, он сам и его план. «Мистер Фикс, у Вас есть план?» «О, да! У меня его много! Целый мешок плана!» Они, конечно, оставляют на столе большую пачку m&m'sа, мультиупаковку сникерсов, банку нутеллы и бутылку фанты, и, прибравшись в кухне, идут спать. И Олег свято верит, что утром станет лучше. Но лучше, ясное дело, не становится. С первыми солнечными лучами Волков просыпается, распахивает глаза и обнаруживает рядом в постели собственную точную копию. — Доброе утро, Олежа! — шиза неприлично бодра для пяти утра. — Подъём! Будем творить добро! — Уже стрёмно, — сонно бурчит Волков, но сползает с постели и плетётся в ванную. Олег оставляет Серёже на столе овсянку, фруктовую нарезку, стакан апельсинового сока и яичницу с беконом. Шиза неодобрительно качает головой, кладёт рядом упаковку печенья, ставит бутылку спрайта и насыпает пригоршню чупа-чупсов. — Слипнется, — хмыкает Волков, отражая недавнее неодобрение двойника. — Он не станет жрать овсянку, — упрямо скрещивает руки на груди глюк. — Будь реалистом, Олежа. К консенсусу они так и не приходят, потому оставляют Разумовскому оба варианта завтрака и уезжают в город искать материалы для свершения грандиозного плана по выманиванию Серого из спальни. Городок провинциальный, летняя жара… Чтобы собрать всё, необходимое для осуществления великого волчьего плана, катаются они примерно четыре часа, но находят и киндеры, и желейных червей, и пастилки, и нужное количество кит-ката. Последний пункт в списке Олега — желейная малина. И именно её они с трудом обнаруживают в самом дальнем супермаркете, и именно с ней, а также с корзиной прочей «нужной и важной» хрени, стоят в очереди уже десять минут. Впереди бабушка с хлебом, дородная дама с тортом, шампанским и чихуахуа, а перед дамой мужик совершенно гнусного вида, который силится списать бонусы на бутылку водки и блок Винстона. Кассир — молоденькая девочка за единственной работающей кассой — потеет, краснеет, смущается, нервничает и пытается объяснить, что бонусная программа не распространяется на подакцизный товар. Мужик тоже нервничает и орёт — ярко, красочно, искромётно — в основном матом и много. Начинается цепная реакция: нервничает дородная дама, нервничает и тявкает чихуй у неё в руках, нервничает бабуля с хлебом… Сначала у глюка начинает дёргаться глаз. Затем — у Олега. Волков всерьёз думает добавить мужику на водку и сигареты — и пусть идёт уже с миром. На хуй отсюда. Да поживее. С миром — это хорошо. С миром — это просто замечательно… В голове что-то щёлкает настолько гулко, что, кажется, этот звук слышен всем окружающим. Он перекрывает ор мужика, лепет кассира, увещевания дамы и лай чихуя. — Давай вальнём оленя! — восторженно предлагает Волк, и в глазах его вспыхивают серебристые искры, не предвещающие ничего хорошего. — Отставить, — командует Олег. — Гражданский. — Да он мудак! — не унимается персональная шиза Волкова, щеря нечеловеческие клыки и глухо порыкивая. — И хуле? — скептически хмыкает тот. — Полстраны мудаки. Так чё теперь? Всех валить? — Одного конкретного, — продолжает развивать собственную идею Волк. — Вот этого! Я крови хочу! — А я по ебальнику тебе прописать хочу. Но пиздить самого себя — не комильфо, так что заткни хайло, — хрипло печатает Олег, но за всеобщим гамом посторонние, конечно, не слышат его. — Душный ты, — раздосадованно выдыхает Волк и никнет вполне волчьими, невесть когда и как появившимися, ушами. — Мы, — на автомате поправляет Олег. Город весь в пятнистых лиственных тенях на тротуарах, в тополином пуху и отцветающих ирисах. Парит так, что, кажется, над дорогой колышется марево. Волков за рулём погромче врубает «Кровь королей» и сворачивает налево на светофоре, читая вывески с названиями магазинов, улыбаясь и вспоминая детство. Он покупает Серёже цветные и простые карандаши, уголь, акриловые и масляные краски, скетчбук и пару альбомов. Волк наблюдает, склонив голову, и хмыкает, когда они вываливаются из магазина с четырьмя пакетами. — Это твой план? — любопытствует он негромко, едва заметно недоумевая. — Нет, — улыбается Олег. — Просто раньше ему этого всегда не хватало. И сейчас… — Ты надеешься, что он вспомнит, каким был? — Волк тоже улыбается грустно, почти горько. — Ты ещё не просёк, да? Мы с тобой из дурки забрали не Серёжу. Мы забрали его тусклую оболочку, блеклого призрака его самого. Того Серого, которого мы любили когда-то, больше нет. Мы не имели права бросать его. Это его сломало. — Мы сломали — мы и вправим, — тяжело выдыхает Олег. — Но, справедливости ради, хочу заметить, что вина не только на нас. — Мы были катализатором, — качает головой Волк. — Если бы мы, как обещали, всегда были рядом, не допустили бы всего того, что произошло. — Если бы да кабы, — Олег запихивает пакеты в багажник и плюхается на водительское сидение, поворачивая ключ в замке зажигания. — Мы наделали херни — нам теперь всё исправлять. Прежним Серого мы уже не сделаем. Но попытаться выковырять его из спальни и вернуть к нормальной жизни мы можем. По-своему. Потому что любое лечение… — он ненадолго задумывается, умолкая, и сворачивает на светофоре налево. — До пизды, — Волк оперативно помогает подобрать нужные слова. — В общем, да, — с тяжёлым сердцем соглашается Олег. — Потому попробуем по-нашему. Пусть ест киндеры и рисует. — И ноут у него отбери, — настоятельно рекомендует Волк. — А то чё он как аутист?.. — А в табло? — тихо интересуется Волков, опасно щурясь. — Самому себе? — глухо смеётся Волк, но резко серьёзнеет. — Объективно, Олежа: я — это ты. Только я говорю и делаю то, чего ты себе не позволяешь. Ты не хочешь произносить это вслух — значит, я скажу. Серый, как аутист, сидит в своем углу и тыкает по клавишам. И похуй, что он дохрена умный, и что мы его до одури любим. Это факта не меняет. Вокруг социум, и с этим социумом ему придется как-то контачить. Серого надо вытаскивать из зоны комфорта, пока вообще всё по пизде не пошло. Отрасти уже яйца для того, чтобы просто признаться в этом хотя бы самому себе. Тебе неприятно, конечно. И я бешу тебя, да. Только за что в табло? За то, что я честнее, смелее и бескрышнее? Ты можешь смириться, можешь биться башкой о приборную панель, но мы — единое целое. Ты ничего не сделаешь с этим. Это не шиза, не паранойя, не биполярочка и не диссоциативочка. Просто я сильнее тебя. И я прихожу на помощь тогда, когда один ты уже не справляешься. Я делаю и говорю то, что ты никогда себе не позволишь. Просто потому, что могу. — Волче, — устало зовёт Олег, — затухни, а? Без тебя тошно. А с тобой — только сильнее. — Со мной, конечно, ты сильнее, — лыбится Волк, сверкая острыми клыками, но Олег зло зыркает в ответ, и тот затыкается до конца поездки. Как и предполагалось, Сережа сидит в своей комнате, утащив со стола всё максимально сладкое и вредное. Олег выбрасывает овсянку и принимается за воплощение плана. Вытаскивает формы и занимается тестом. Волк готовит мастику и смешивает пищевые красители. — Диабет, — говорит Волков, запихивая бисквит в духовку. — Прикуси жало, — рыкает Волк. — Глюкоза необходима для работы мозга. Серый думает, и, в отличие от нас с тобой, делает это регулярно, причем головой, а не жопой. — Конечно, — ехидничает Олег не зло. — Потому что последняя слипается от обилия сахара. Если он будет жрать столько шоколада, диатез повылазит. — Замолкни и кипяти воду. Нам надо как-то растопить то, на что мы всё это добро будем лепить, — Волк кивает на стол, усыпанный яркими упаковками разнообразных конфет. — Кариес… — бросает Олег, ломая шоколадные плитки. — Не душни, — морщится его двойник. — Лучше мороженое взбей. Спустя два часа, плита в шоколаде, Олег в шоколаде, пол в шоколаде, Волк в шоколаде — в шоколаде всё, кроме торта, потому что заготовки ещё стынут. Весь дом пахнет ромом, ванилью и шоколадом. Волкову приторно, но он продолжает. Обратной дороги нет. Крем уже приготовлен, мастика раскатана, Волк сидит на краю столешницы и с задумчивым видом жрёт птичье молоко, оставшееся от прослойки. — Ты мне скажи, Олежа, — начинает он негромко, — ты вообще когда-то допускал, что однажды мы станем лепить торты с радужной карамелью и выращивать цинии в палисаднике? — Посчитаем вопрос риторическим, — негромко отзывается Волков, собирая ярусы торта. — Мне кажется, ему нужен не диабет, — Волк задумчиво жрёт радужный крем из миски, зачёрпывая густую маслянистую субстанцию на подушечку указательного пальца. — Хоть в чём-то сошлись, — Олег почти ехидничает, отбирая у Волка миску. — Ему нужна встряска, — резюмирует тот. — Ну, знаешь, шоковая терапия, все дела… — Воплощение шизофрении размышляет о психиатрии, — хмыкает Волков. — Отдай присыпку. — На, — фыркает Волк, протягивая миску с мелкими разноцветными карамельками. — Но всё же могло быть гораздо проще. Мы могли бы не лепить сейчас этот памятник радужным единорогам в шоколаде… — Это была твоя идея, — перебивает Олег, укутывая ярусы в мастику. — А поступить совершенно иначе, — Волк, впрочем, игнорирует это. — Вышибить дверь, вытащить Серого из спальни, загнуть и выебать. — Ты ёбу дался? — очень тихо осведомляется Олег, переводя взгляд на Волка, и даже торт на короткие секунды оставляет без внимания. — Не, ну, а чё? — искренне недоумевая, разводит руками Волк, зажимая в правой пакет радужных желешек. — Жёстко и радикально. Он же как спящая красавица. Песню помнишь? Его б разбудить. Спорим, этот вариант сработал бы? — Пасть захлопни, — пугающе тихо приказывает Волков. — Серёжа — нежный комнатный цветок, а ты… — Кактус, — ржёт Волк. — Мы — кактус. — Так что, по-твоему, мы можем знать о его хрупкой психике? — Олег почти ехидничает, но без особого энтузиазма. — Да поболее хвалёных докторов, — фыркает Волк. — Мы его с детства знаем. А ещё знаем, что вариант «Забухать и потрахаться» в девяносто девяти процентах случаев решает все проблемы с заёбами в голове. — Да ты что?! — нервы Олега начинают потихоньку сдавать, и он с остервенением лепит киндер на второй ярус торта. — Да нам, с нашими-то познаниями, степень по психиатрии светит — не иначе! — яйцо не липнет, и Волкова одолевает острое желание разнести торт, здоровенный киндер, а также голову двойника к хуям. — Заткнись и декорируй, — Волк моментально мрачнеет. — Если б я мог, давно бы ушел от тебя. Как Серёга терпит?.. Спустя полтора часа, Олег вытирает руки о кухонное полотенце, выдыхает и на пару шагов отступает от стола, окидывая взглядом внушительный двухъярусный торт, украшенный шоколадными яйцами, батончиками и желейными конфетами. И всё ещё с трудом верит собственным глазам. — По-моему, мы ебанулись, — с тяжёлым выдохом резюмирует он, окидывая ещё одним придирчивым взглядом дело рук своих, возвышающееся на столе. Серому точно понравится. — А, то есть ты только сейчас заметил, — хмыкает Волк. — А когда мы сеяли петунии под окнами, мы были абсолютно нормальными, хуле… — Волче, — тихо начинает Олег, опасно щурясь, — завали. — Я понял, понял, умолкаю, — поднимает руки в примирительном жесте тот, ставит миску с шоколадом на паровую баню и распахивает дверь кухни. — Идём, оставим в коридоре приманки. У нас минут десять, после Серый точно на запах выйдет. — Эй! — принюхиваясь, каркает Птиц и плюхается жопой на пол рядом с Серёжей, который старательно вырисовывает в альбоме нечто совершенно неописуемое, но в следующую секунду выдирает, комкает лист и раздражённо отбрасывает в сторону, ничуть не реагируя на оживление Птицы. — Тряпка! Да очнись ты! Пахнет просто охрененно. — М? — Разумовский абсолютно бесцветно мычит, но всё же ведёт носом, и его васильковые глаза, пусть на мгновение, но заинтересованно вспыхивают. — Не хочу… — тянет, прикрываясь крылом Птицы, и буквально виснет у того на груди. — Шоколад… Много шоколада! — каркающий голос привычно царапает слух. Серёжа упрямо вертит головой, но громыхание на кухне и яркий, волнующий аромат какао, ванили и свежей выпечки делают своё дело. — Я только одним глазком гляну, — лениво выдыхает Разумовский и тащит ржущего Птица за собой. — Ну-ну! — хмыкает тот, с шумом взмахнув крылом, и аромат шоколада становится просто нестерпимым. Серёжа, сглотнув слюну, несмело приоткрывает дверь и тут же радостно пищит, бухаясь в коленно-локтевую: — Киндер! — Шикарный вид, Тряпочка! — усмехается Птиц, сразу считывая ситуацию. Дорожка, выложенная Олегом из киндеров и всевозможных сладостей, определённо, приведёт их на кухню. — Слава яйцам! Мы выбрались из заточения! Знаешь, я готов расцеловать Олежку! Серёжа, совершенно не реагируя на замечания, так и передвигается на четвереньках, собирая в оттянутый край футболки контики, яйца и остальную хрень, от которой у Птица сводит скулы. — Слипнешься нахрен! Хорэ, Тря… Договорить не успевает — Серёжа, протаранив дверь, вскакивает на ноги, бережно прижимая подол к животу, чтобы не растерять собранные сокровища, и с благоговением выдыхает: — Тооорт! — Да здесь, кроме торта, масса интересного… — почёсывая когтём волосы на макушке, задумчиво тянет Птиц. — И только не нужно тереть, что у меня двоится в глазах. Разумовский, удостоив светящегося от счастья Олега беглым взглядом, игнорирует реплику Птица и, вжавшись лопатками в стену, принимается с усердием отковыривать фольгу с самого крупного яйца. — Выполз! — просияв, констатирует Волк. — А я говорил, что сра… — он давится воздухом, завидев в дверном проёме Птицу, — ...нь господня. Олежа, их реально двое? — Тряпка! Да брось ты эти яйца, придурок! — вопит Птиц, переводя охуевший взгляд с Олега на Волка и обратно. — М? — дожёвывая киндер, мычит Серёжа и, наконец, поднимает взгляд кажущихся бирюзовыми глазищ, а после медленно, по стеночке пробирается к дверному проёму, прикрывая лицо рукой, словно не верит тому, что видит. Сладости с шелестом сыплются ему под ноги, и он межуется, то ли броситься их собирать, то ли… Волковых два! Два! И это не глюк! Вот же… Волк с Олегом медленно переглядываются, щипают друг друга за локти, и Волков коротко, глухо выдыхает: — Бля… — Ну, здравствуй, Серый, — улыбается Волк. Или глюк? Нет! Этот — первый — точно Волков, но второй… Серёжа подумал бы, что сошёл с ума, если бы добрый дядя доктор совсем недавно не убеждал их с Птицей, что они уже. Разве что ещё больше… Но, казалось бы, на фоне Птицы, всё меркнет и… Куда больше-то, бля?! — Чё там, — лыбится Волк, наблюдая, как на бледном веснушчатом лице Разумовского отражается активный мыслительный процесс и явные сомнения, — смелее. Ты ещё на зуб попробуй, хуле… — Так! — Птиц скрещивает руки на груди, перебирая перья когтями. — Ты мне тут ещё похами! Язвить ему могу только я! — Ты что-то каркнул? — хмыкает Волк. Олег тихо охуевает и испытывает острое желание присесть. Можно прямо сейчас. Можно прямо на пол. — Вот ещё. Грызть всяких… — ошалело выдыхает Разумовский, но его рука сама тянется к бедру Волка и так смачно, с оттяжкой прихватывает кожу со штаниной, что тот, рыкнув, оскаливается. Птица опасно хохлится, глаза его вспыхивают золотом, а когти становятся длиннее. Он делает шаг вперёд, закрывая Серёжу собой, и смотрит на Волка с вызовом. — Ещё разок — и тебе пиздец, — мило улыбается он, обращаясь к Волку. — О, Олеж, — хрипло ржёт тот, — гляди: котлета по-киевски без гарнира базарит! — Ты там что-то тявкнул? — опасно хохлится Птиц. Олег погружается в самые тёмные и мрачные пучины ахуя за всю свою жизнь, а повидать разной хуйни он успел немало до этого… — А вот и не подерётесь, — с улыбкой выдыхает Разумовский, едва ли в ладоши не хлопая. Ну просто, сука, какой-то неподдельный детский восторг. — Что?.. — Олег не сразу соображает, о чём вообще речь. — Серый, ты чего? — Прав ты был, — хмыкает Волк. — Сладкого он пережрал. Серёжа окидывает беспомощным взглядом всех троих, как-то странно рассматривает собственные ладони, будто желая убедиться, что сам он не глюк, и на автомате засовывает за щеку клубничный чупик — уж он то точно реальный. — Щас кто-то допиздится… — копирует интонацию Птицы Волк, вспоминая, что так и не ответил на заданный вопрос, а котлета по-киевски совсем потеряла страх. — Щас мы кого-то вылечим и от кого-то избавимся. — Да ну?! — Птиц язвит с милым оскалом. — Это моя реплика. От тебя я избавлюсь быстрее. — И что ты мне сделаешь? — иронично усмехается Волк. — Да я тебя на шапку пущу! — моментально вспыхивает Птиц. — Я тебе сердце выжгу! — Затухни, Мориарти пернатый, — ржёт Волк. — Понтов аж до оскомины. — Хватит! — звонкий ор разом обрывает галдёж на кухне. Разумовский с силой стискивает виски подушечками пальцев, продолжая сверлить взглядом копию Волкова. — Значит, так, — обрывает молчание оригинал. — Сели все, — говорит он крайне тихо, но все трое так и продолжают молча стоять, переглядываясь между собой. — Сесть мы всегда успеем, — с глумливой лыбой ехидно тянет Птица в образовавшейся тишине. — Я непонятно излагаю? — осведомляется Олег так же негромко, но в голосе начинает звенеть металл. — Всем сидеть! — рявкает он хорошо поставленным голосом. Волк сразу устраивается на столешнице, Сережа резко занимает свободный стул, а Птица плюхается жопой просто на пол, восторженно выдыхая: — Бля, Волче, ты такой!.. — Отставить! — гаркает Волков. — Ты, — тычет он пальцем в сторону Птицы. — Угомонился. Живо. Ты, — тычет в сторону Волка. — Прекратил провоцировать. А ты, — коротко выдыхает и переводит взгляд на Разумовского, смягчая тон, — выдохни, Сережа. И хватит топтать сладкое. В процессе осмысления оно мало чем поможет. Мы оба видим их. — Заебись! — радостно резюмирует Птица и на миг зажимает рот ладонями. — О, прости, прости, Волче! — лыбится, сверкая глазами, и в голосе ни намека на раскаяние. — Ну, хочешь, поори на меня! Ну, хочешь, можешь даже выпороть! Можешь прямо сейчас! Ремень принести? — Прошу прощения, — негромко начинает Серый, изображая картинный фэйспалм, — но это пиздец! — Давай уединимся, Олежка! — не унимается Птица. — Только если обещаете мне видос, — похабно усмехаясь, вклинивается Волк. — Я ебу… — выдыхает Олег. — Да что-то не очень заметно… — язвит Птица. Разумовский сжимает ноющие виски кончиками пальцев и выдает на максимальной громкости: — Хватит! Кажется, дрожат стеклопакеты окон, звенят чашки на сушилке, и все присутствующие резко затыкаются. Из носа Серёжи на столешницу падает капля крови. Разумовский утирается тыльной стороной ладони и зло зыркает на Олега. — Теперь понятно, почему я не хотел выходить?! Он неуправляемый! —  орет Серый, почти срываясь, и Птица, невесть как оказываясь за спиной, сразу обнимает его, закрывая крыльями, сверкая глазами и совершенно не по-птичьи рыча. Олег с Волком переглядываются. Птица скользит маховыми перьями по плечу Серёжи, обнимает поперёк ключиц когтистой рукой и склоняется к уху. Волк, глядя на это, предупреждающе скалится. Им с Олегом не нравится близость когтей к шее Серого, но Птиц будто не замечает, склоняется и шепчет: — Ну, все, тихо, птенчик, ты же знаешь, я никому не позволю причинить тебе вред. — Да, ты будешь вредить сам! — выплёвывает Разумовский, заведённый до искр перед глазами, и в сердцах шлёпает Птицу по крылу. — Грабли убрал от меня! Бесишь! Птиц обиженно хохлится и делает шаг назад, тут же впечатываясь в грудь Волка, вздрагивает взмахивает крыльями, лупит ими же того по морде. Волк отшатывается, матерится, выплёвывает короткое пушистое перо и, накрывая плечо Птицы ладонью, легко сжимает, глядя на Серегу осуждающе. Олег медленно вдыхает и возводит взгляд тёмных очей к потолку. Серёжа всем своим видом спрашивает: «Ну что?!» Птиц делает шаг к Волку, прижимаясь боком к боку, крылья растворяются в воздухе, и Волк с улыбкой произносит едва слышно: — Чудо в перьях. — Вроде поладили, — подводит итог Олег. — На что и рассчитывал, — улыбаясь, пожимает плечами Серый. И Олег думает, что «птенчик» гораздо хитрее и коварнее своей копии, покрытой перьями. Утоптав четверть торта под колу, Серый вырубается на кухонном диване, пристроившись виском на бедре Птицы. Тот с умильной улыбкой перебирает его волосы, поглаживая по голове, а Волк, вытянувшись с другой стороны, прислоняется лопатками к плечу. За окнами душно и тихо. Близится гроза. Стрижи кружат над газоном. Перемыв посуду, Олег подхватывает Серого на руки, ужасаясь, насколько тот лёгкий, и несёт в спальню под первые раскаты грома. Крупные дождевые капли падают на землю, барабанят по стёклам, и вскоре начинается настоящий летний ливень. Вымотанный Олег уходит в душ, слушая характерный шелест, и, возвращаясь, отмечает, что дождь не стихает. Они с Волком устраиваются в постели и отключаются под тихое постукивание капель за окнами. Но долго поспать им не удаётся, что и неудивительно. В половине первого Волк тормошит Олега. — Да проснись ты, бля, — глухо рыкает он. — Не слышишь разве? Наши орут. Серёжа в холодном липком поту мечется по постели, сбивая простыни и спихивая подушки на пол. Ему снится пожар и кровь. Снится пылающий Питер. Снится, как кожа слева на груди расступается под острым лезвием и линии росчерков скальпеля собираются в слово «Погиб» — как набат в глухой тишине, как приговор, после которого дальнейшая жизнь теряет всякий смысл. Листки выскальзывают из перепачканных пальцев Сергея, кровь, покрывая кожу до локтей, течёт по рукам и вязкими тягучими каплями срывается на паркет, образуя тёмные лужи. Она струится по стенам, просачивается под дверь. Та под натиском распахивается, и вязкая тягучая волна накрывает офис и Серёжу, сметая всё на своем пути. Разумовский задыхается, барахтается, тонет, захлёбываясь, и орёт во всю мощь немалых лёгких, но это не помогает. Звуки растворяются в глухой тишине. Олег не слышит. Олег никогда больше не придёт. «Погиб» — леденящим душу шелестом срывается с его губ, но глаз Серёжа не открывает — слишком страшно осознать, что это не сон. Напротив, Разумовский с силой сжимает веки, лихорадочно облизывает пересохшие губы, не смея убрать влажные от испарины пряди с лица. Потому что его руки в крови. Кровь местами подсохла до заскорузлой корочки, и если приглядеться, то едва затянувшиеся шрамы тоже складываются в это грёбаное «погиб». Разумовский подскакивает на постели, распахивая глаза и с остервенением трёт ладони, стараясь содрать это слово вместе с кожей, и от солоноватого металлического запаха ржавчины его мутит. Птиц пытается перехватить Серёжу за запястья, чтобы тот не навредил себе, но куда там — Разумовский в истерике округляет глаза, забиваясь в дальний угол кровати, и с ужасом рассматривает свои руки. — Кровьморекровипогиб, — нашёптывает скороговоркой, не позволяя Птице приблизиться. — Это сон! Тряпочка! Всего лишь сон! — каркающим голосом убеждает Птиц и раздосадованно бьёт крылом по постели. — Очнись, чёртов придурок! — Кровьпогибгрязь, — Серёжа вытирает ладони о сбившуюся, влажную от холодного липкого пота простыню, с мольбой и трогательной беспомощностью глядя на Птица. Тот возводит взгляд к потолку и рывком усаживает дрожащего Разумовского к себе на колени. — Твои руки белее снега, птенчик. Ну же! Всё, чего они касались, это шоколадный киндер, торт и остальная сладкая фигня! — бережно обнимая Серёжу крылом, методично разъясняет Птиц, но Разумовский отрицательно вертит головой, едва дыша от ужаса. — Вот, блядь! — ворчит, нахохлившись, Птиц и подхватывает дрожащего Серёжу на руки. — Я отнесу тебя в душ. Душ — он сделает тебя чистым, слышишь? Ну же! Птенчик мой, — толкая плечом дверь, Птиц прижимает Серого теснее и осторожно снимает губами испарину с горячего лба. Скользнув тревожным взглядом по бледному лицу Разумовского, Птиц касается губами россыпи веснушек на его щеке и, чуть замешкавшись, решает не выпускать своё сокровище из рук, забираясь в ванну вместе с полностью одетым Серёжей. Тот продолжает биться в руках, изворачиваясь, чтобы не замарать свою копию неосторожным касанием, опирается о кафель ладонями, и с ужасом смотрит, как под ноги извилистыми ручейками стекает окрасившаяся в алое вода. — Ну точно — птенчик, — хрипит Птица, прижимая дрожащего Серого лопатками к груди; мокрая футболка мерзко липнет к коже. — Ну всё. Всё! — разворачивая, сцеловывает всхлип с приоткрытых губ, и Разумовский будто включается. Нет, Птиц ошибается. Или выдаёт желаемое за действительное, потому что в следующее мгновение Серёжа орёт благим матом, отпихиваясь локтями и, вылив на мочалку почти банку геля для душа, с остервенением начиная тереть предплечья и кисти. Птица порывается забрать мочалку, смахивает мокрым крылом густую пену с мокрых шмоток обезумевшего подопечного, но тот стискивает несчастный предмет личной гигиены до побелевших костяшек пальцев и тихо воет, пытаясь втереть его под кожу. Беспомощно махнув крылом, Птиц понимает, что не справляется — не в этот раз, и, бубня под нос: — Наш Тряпочка ебанулся, — идёт за помощью к Олегу. Благо, идти далеко не приходится — стоит приоткрыть дверь ванной, как Птица с Олегом буквально сталкиваются лбами, и Волков, потирая висок, цедит сквозь зубы: — Ебанулся он не сегодня… Птица охуело хлопает ресницами и, здраво рассудив, отступает вбок, пропуская в ванную Олега, в глазах которого пылает пламя святой инквизиции. — Доигрался, блядь, — глухо рыкает Волк, шагая следом. Птица отмахивается и, прикусив нижнюю губу, наблюдает, как Волков сгребает брыкающегося, орушего и изворачивающегося Серёгу, выволакивая из ванны под поток злобной брани последнего. Пена летит во все стороны, вода с гулом хуячит об эмаль ванны, Волков сгребает Разумовского, стягивая с него липнущую белую футболку и силясь вытряхнуть из шортов. Серёжа лупит его ладонями по всему, до чего получается дотянуться, сучит ногами по скользкому кафелю и орёт до хрипа: — Убери руки! Отпусти меня! Пусти! Отойди! Отстань! Прочь! Ты испачкаешься! Не прикасайся ко мне, Олег! Не трогай! Нет! Не смей трогать меня, Олег! Олег!!! Нет!!! Он пихается так, что, поскользнувшись, Волков под звучное «блядь!» летит на пол, увлекая Серого за собой. И не отпускает, прижимая к груди, удерживая, пока тот не прекращает брыкаться, а вокруг них не натекает лужа. Капли с потемневших волос Разумовского падают Олегу на лицо. Серый загнанно дышит и, заглядывая в глаза, разом перестаёт отбрыкиваться. Волков заправляет за ухо Разумовскому мокрую рыжую прядь и подушечкой большого пальца поглаживает по скуле. — Расскажи мне, — просит он, и Серый с трудом сглатывает, рвано выдыхая. — Все из-за него, — дрожащим голосом говорит он, кивая в сторону Птицы. — У меня руки по локти в крови из-за него. Я весь в крови. И она не отмывается, ничем не отмывается, Олег! — в голосе Сергея столько отчаяния, что не прижать того к груди невозможно. — У меня руки ею пахнут. Всё ею пахнет, и запах этот ничем не вывести, ничем не отмыть! — Серый дрожит и всхлипывает, и Волков только крепче сжимает его в объятиях. — Я этими руками ни к кому прикоснуться не могу! Я обнять тебя не могу! Потому что испачкаю, потому что весь я в чужой крови! — А я, можно подумать, нет, — очень тихо хмыкает Олег, поглаживая того по затылку, по щеке, и, приподняв подбородок костяшками пальцев, заставляет глядеть в глаза. — Я давно весь в чужой крови, — Серый глядит потеряно и непонимающе. — Не боишься, что я тебя испачкаю? — Нет, — Разумовский икает, глотая всхлип и смаргивая слёзы. — Это же ты. А я… — он смотрит на окровавленные руки и дрожит. — Дай сюда, — Волков перехватывает дрожащие кончики пальцев и целует перепачканную кровью ладонь. Сергей не успевает возразить, только отрицательно мотает головой, глядя на Олега расширяющимися от ужаса глазами. — Кровь, — беззвучно шепчет Серёжа. Птица с Волком переглядываются, синхронно почёсывая в затылке, а после так же синхронно выдыхают: — Ебанутые. — Нет крови, — улыбается Волков, облизывая губы. — Нет её. Поднимайся. Я от своих рук её сам никогда не отмою, а от твоих — легко. Вставай. Сейчас всё отмоется. Я помогу. Идём, Серёж. И тот, всё ещё дрожа, всё-таки поднимается, неловко опираясь о скользкий кафель, и даже принимает помощь Олега, позволив придержать себя за локоть. Дышит так часто, что Волков поспешно сглатывает желание сцеловать это рваное дыхание с тонких искусанных губ — всё, что угодно, лишь бы не навредить. Лишь бы не напугать ещё больше. А хотелки… Что ж. До поры придётся засунуть их куда подальше. Но сдерживать себя всё сложнее. Особенно теперь — когда Серёжа растерянно хлопает мокрыми пиками ресниц, и его огромные глаза под струями воды кажутся синее неба — совсем как тогда… Олег закрывает сток, врубает воду на полную и, прижимая Разумовского к груди, стягивает с него шорты. Дежавю. Другие шорты с такой же херовой, не поддающейся молнией. Прогретый песок в пятнистых лиственных тенях. Солнечные зайчики на озёрной глади. Бархатистая кожа под губами, усыпанная созвездиями веснушек, волосы Серёжи, пахнущие летним жаром и разнотравьем, подрагивающие руки на плечах. Олег перехватывает Серого за запястье, целует кончики пальцев, ладонь, предплечье до локтя, и помогает Разумовскому удобнее устроиться в ванне. А затем выпутывается из пижамных штанов и забирается следом. — Идём покурим, — предлагает Птица, кивая на них. — И несквик наколотим, — соглашается Волк. — Опасность вроде миновала. Серёжа несмело, почти робко касается кончиками пальцев груди Волкова, словно опасаясь увидеть багровые отпечатки на коже, и тут же нервно дёргает уголком губ в попытке улыбнуться. — Всё хорошо. Всё прошло, видишь? — Олег ловит губами кончики пальцев, притягивая Разумовского к груди, и едва сдерживает себя, чтобы не огладить низ живота и внутреннюю поверхность бёдер, заставляя раздвинуть ноги шире. Серёжа сейчас такой податливый и так близко… Волков вспенивает гель на мочалке и, придерживая за кончики пальцев, осторожно смывает кровь с ладоней и предплечий, а Серёжа во все глаза наблюдает, как под тающей красноватой пеной проступает чистая кожа. — Видишь, не страшно, — улыбается Олег, и Разумовский отбирает у него мочалку. — Дай я! — безапелляционно, почти капризно требует, и Волков с удовольствием уступает. Они моют друг друга, и Серого больше не пугает тот факт, что вода в ванне окрашивается в красный. Олег почти не дышит, с улыбкой наблюдая за усердием Разумовского. Тот не просто моет его, а, кажется, рисует ведомые только ему руны мочалкой на груди. Оставаться в ванне всё опаснее. Грань между дружбой и истинными чувствами Волкова настолько тонка, что тот в любую секунду может сорваться, но рисковать состоянием Серёжи он не вправе. Сглотнув, Олег хрипит, не узнавая собственного голоса: — Торт, Серёж. И несквик? Хочешь? — Нет, — Серый, будто не осознавая и не чувствуя, как наэлектризован воздух вокруг, беспечно мостится на груди Волкова, слушая сердцебиение. — Я еды хочу. Настоящей. — Еды? — просияв, Олег даже немного приподнимается, поглаживая Разумовского по мокрым волосам. — Что тебе приготовить? Серёжа, рисуя подушечками пальцев на плече Волкова то, что, видимо, не успел закончить мочалкой, тихонько мурлычет, лаская тёплым дыханием кожу: — Ммм… Пусть это будет картошка фри и огромный… Да! Трёхэтажный сэндвич с большущей отбивной и сладкой горчицей. А ещё… Олег в такие минуты готов достать для Разумовского звезду с неба — не меньше — поэтому с улыбкой выдыхает: — Всё, что захочешь, мой хороший. — Салат с сухариками и базиликом, и ещё колу! — бубнит Серёжа, пока Олег, выбравшись из ванны, заставляет его подняться на ноги и кутает в полотенце. — Всё, что захочешь, Птенчик! — кривляется Птиц с лёгкой досадой, что не справился сам, но появлению этих двоих на кухне искренне рад. Волк засыпает, уткнувшись лицом в скрещенные на столешнице руки, Птица перебирает его волосы острыми когтями, сидя на диване рядом, а Серёжа шумно сглатывает, наблюдая, как Олег, повязавший полотенце вокруг бёдер, жарит картошку в три часа ночи. Капли воды, стекая по шее, катятся вдоль позвоночника по рельефной спине, по линиям татуировки, стекают ниже по пояснице и впитываются в светлую махру полотенца. — Стянуть бы с него эту мешающую хрень, — подмигивает Птица, улыбаясь, — такой вид портит. — Прекрати, — хмурится Серый, переводя на него взгляд. — Я вас слышу, — негромко напоминает Олег. — Трахаться хочется, — тоскливо выдыхает пернатый, вытягиваясь на диване рядом с Волком. — Тряпка, ну, Тряпка, ну, посодействуй… — Отвали от него, — требует Волков, не отвлекаясь от готовки, и в голосе его начинает звенеть металл. — Не могу, — Птица ёрзает на диване и частично избавляется от оперения, оставляя островки чёрного пуха только на груди, паху и предплечьях. — Мы — единое целое. — Простите, но я вам не мешаю? — Робко интересуется Разумовский. — Нет, — с каркающим смешком отзывается Птица. — Не обращай на него внимания, — говорит Волков, водружая на стол перед Серым тарелку с жареной картошкой и пиалку с кетчупом. — Поешь. Я тебе бутерброды слеплю сейчас. — И колу! — напоминает Разумовский не в пример громко для трёх часов ночи. — И колу, — сдается Олег. Птица фыркает, гнездится удобнее, и чёрного пуха на его теле остаётся неприлично мало. Разумовский, подавившись картошкой, кашляет, и Олег только хмыкает, ставя на стол тарелку с бутербродами, похлопывая друга по спине. — Я же тебе нравлюсь, — воркует Птица, ловя пылающий взгляд карих глаз. — Нравишься, — соглашается якобы спящий Волк, да с такой готовностью, что Олег и рта раскрыть не успевает. — Охуенно! — радостно подводит итог Птица. — Поебёмся? — вопрошает он с заметным энтузиазмом и явной надеждой на поддержку со стороны клыкастого. — Перестань! — возмущённо орёт Серёжа. — Добровольное воздержание дурно влияет на психику рыжих задротов, — ласково тянет Птица, обворожительно скалясь; перьев на подтянутом теле почти не остаётся. — Ты заткнёшься или нет?! — вскипает Сергей. — Волче, скажи им! — не сдается Птица. — Чё они как два дебила? Вроде ж не чужие. Искрит так, что скоро коротнёт, а они, вон, чайниками прикидываются. — Он прав, — соглашается Волк, понимая, что иначе пернатый не отстанет. — Затухни, — опасно тихо просит Олег. — Ну, чё вы усложняете вечно, а? — впрочем, Волк не затухает, здраво рассудив, что недовольство Птицы может вылиться в гораздо большие проблемы, чем недовольство Олега. — Поебитесь и успокойтесь! — вклинивается Птиц. — Застой спермы дурно сказывается на работе мозга! — Мофно, я ефу фтафчу? — осведомляется Серый, забыв о всех нормах приличия и запихнув за щеку пол-бутерброда разом. — Уф фильно фосется, Овег! — Нельзя, — тихо отвечает тот тоном, не терпящим пререкательств. — Втащу — это по моей части. Но здесь все свои, потому мы обойдёмся без мордобоя, — признаться: Птица настолько соблазнителен, что лупить его кощунственно — не поворачивается язык. — Ты сейчас слюни на него пускал! — возмущённо замечает Разумовский, прожевав бутерброд. — Ну, не всё ж тебе слюни пускать на Олега, — ржёт окончательно проснувшийся Волк, вытягиваясь на диване. — А ты что, ревнуешь, Серый? — А я не с тобой говорю, хвостатый! — в голубых глазах Разумовского вспыхивает синее пламя. — Ребята, — осторожно начинает Олег, но его никто не слушает. — Да чё ты, — Волк веселится во всю, ржёт и даже лупит хвостом по обивке дивана. — Вы нравитесь нам одинаково. — Групповушка! — сияет Птица. — Я тебе крылья ощипаю! — орёт Сергей. — Мужики, — предпринимает ещё одну попытку Волков. — Мальчики, не ссорьтесь, — хрипло ржёт Волк. — Нас с Олежей хватит на вас двоих. — Ша! — рявкает Олег. — Зоопарк затух! Дайте человеку поесть спокойно! — Да он всё время жрёт! — Птиц покрывается перьями и обиженно хохлится, взмахнув крыльями; фантики от конфет сдувает со стола. — И чё мне теперь, онеметь?! — Спокойно, чудо в перьях, — улыбается Волк, приподнимая того. — Видишь же, тут вавка в башке у обоих. Не трогай их, пока не заживёт. — Да ну нах, — каркает Птица. — Идём покурим! Бесят меня эти ебанашки! Пусть зелёнку пьют! Глядишь, попустит быстрее! Они с Волком выбираются из-за стола, а Олег с Серёжей молча переглядываются. Волков думает, что пора начинать жрать пустырник. Можно прямо свежий. Можно прямо с поля. И запивать спиртом. Можно прямо чистым. Можно прямо в поле. — Подкрепился? — кашлянув, переводит тему он, силясь обуздать разыгравшуюся фантазию. — Давай я займусь посудой, а тебе… Всё-таки несквик? Разумовский молча мотает головой и делает большой глоток колы. После жмётся к мягкой спинке дивана, но не стараясь забиться в угол, а будто ютится, с теплом поглядывая на громыхающего посудой Волкова, полотенце которого от интенсивных движений едва держится на бёдрах, соблазнительно оголяя ямочки на пояснице. Олег медленно намывает последнюю тарелку, наверное, в третий раз выдавливая гель для посуды на губку. Кожей чувствует взгляд Серёжи, и нарушить момент, кажется смерти подобным. Разумовский хмыкает, робко тянется к полотенцу Волкова и нервно теребит край. — Я посплю сегодня с тобой, м? — шелестит едва слышно, и Олег весь поджимается, не веря своим ушам. Тарелка, выскальзывая из его рук, с оглушительным звоном обрушивается в раковину, осыпаясь фонтаном осколков на хромированное дно. Волков спешно оборачивается, хрипло бросая: — На счастье, — и буквально плавит Серёжу горящим угольным взглядом. На удивление, Серый практически не реагирует на звон битого стекла и, поднимаясь, едва различимым эхом повторяет: — На счастье… Укладываются Олег и Серёжа практически одновременно, только Волков нерешительно мнётся, раздумывая, ложиться голым, или же… Но Разумовский совершенно естественно сбрасывает со своих бёдер полотенце и, сверкнув тощей задницей, ныряет под простыню. Это срабатывает на раз — Олег осторожно ложится рядом, притягивая своё хрупкое сокровище лопатками к груди, и едва дышит, обнимая Серёжу. Мысли путаются. «Друг!» — безмолвно орёт Волков, по крупицам собирая остатки сознания в кучу. «Друг!» — акцентирует собственное внимание он, ласково поглаживая доверчиво жмущееся тело, отмечая, что Серый, кажется, стал ещё более ломким, и нельзя, нельзя его спугнуть сейчас, когда он только решился выбраться из добровольного заточения. Но так хочется поцеловать россыпь веснушек на хрупком плече, так хочется уткнуться носом в рыжие пряди волос над ухом и дышать, просто дышать до рези в лёгких. Так хорошо и спокойно. И, если сосредоточиться, то получится даже не вспоминать, как позвонки проступают под бледной кожей, когда Серёжа склоняет голову, прогибаясь в спине, занавешивая лицо отросшими прядями волос, как… Как дико ржут Птица и Волк на лестнице, расшибая всю атмосферу к ебеням! Они вваливаются в спальню, как ни в чём не бывало, Волк скидывает афганку на ходу, Птица избавляется от перьев, и оба юркают под простыню со стороны Разумовского. — Бля! Они так и будут исполнять в реале детский сад, разыгрывая в голове порнуху, — ржёт Волк, прижимая Птицу лопатками к груди и оплетая хвостом его бедро. — Я ебу и горько плачу! Сергей вздрагивает и рефлекторно отодвигается подальше, вжимаясь, буквально вплавляясь лопатками в грудь Олега. — Ну, чего ты как неродной? — каркающе ржёт Птиц, крутанувшись в объятиях так, чтобы поймать взгляд Разумовского из-за плеча Волка, одновременно наглаживая волчий хвост. В данный момент отличить Птицу от Серого можно лишь по дерзкому прищуру глаз. — Воздержание и святого рано или поздно доведёт до ручки. Ну же, Тряпочка! — коготь ощутимо оцарапывает грудь рычащего Волка, оставляя наливающиеся алыми бисеринами извилистые разводы на коже. Волк перехватывает пернатого за запястье и слизывает капельку крови с подушечки пальца, мажет языком по ладони, засасывает кожу на запястье. Легко прикусывая, зализывая отметину. Птица глухо стонет, прикрывая жёлтые светящиеся глаза, облизывает губы, запрокидывая голову, и оплетает ногой бедро Волка, прижимаясь теснее. Вплавляется кожей в кожу, отираясь одним слитным звериным движением. Серёжа шумно сглатывает и ловит хитрый взгляд сверкающих глаз Птицы. Золотые вкрапления в радужке кажутся настоящими пылающими искрами. — Ты же хочешь их, — воркует Птица, всхлипывая, вздрагивая и на рваном выдохе вытягиваясь в руках Волка. — Хочешь, — его голос дрожит и тонет в сбитом шумном дыхании, — я знаю. Врать самому себе бесполезно, — он рвёт рыкнувшего Волка за затылок, подставляя ему шею, вжимая, заставляя вгрызться в бьющуюся жилку. Разумовский наблюдает, как жёлтые глаза затягивает дымкой тёмного отпущенного желания, и сглатывает ещё раз. Олег за спиной начинает ёрзать. Птица опасно, хищно усмехается и, подаваясь вперёд, почти вжимает Волка лопатками в грудь Разумовского, рвёт того к себе за затылок и со стоном впивается в губы, вгрызаясь в приоткрытый в изумлении рот. Он запускает пальцы в волосы и целует Сергея так, что всё окружающее с киношным стрекотом уходит на второй план. Так горячо и страстно, так оглушающе откровенно, что Серый верит: ему не всё равно — и не может не ответить на этот поцелуй. Разумовский не слышит, как его зовёт Олег, накрывая ладонью плечо, как Волк одобрительно присвистывает: «Мальчики, устройте шоу!» — да гори оно всё! Он перехватывает Птицу за сгиб локтя и притягивает ближе, заставляя перекатиться. И заглядывает в золотистые глаза, мерцающие пьяным блеском, пока Волк зацеловывает проступающие на шее пернатого позвонки, пока целует веснушки на плечах. Серый запускает пальцы в волосы на затылке Птицы, зажимает пряди в кулаке и, рванув, вынуждает запрокинуть голову, зализывая наливающееся пятно засоса на шее. — ОхбляТряпка! — скороговоркой выдыхает тот, сминая под пальцами хрупкое плечо. Олег перехватывает руку Птицы и, зажимая кончики пальцев в ладони, сцеловывает капли крови с плеча Разумовского. И в следующую секунду Сергей запрокидывает голову, притягивает Олега за шею и целует. Дыхание из лёгких вышибает моментально, волной жара накрывает с головой. Олег буквально плавится на простынях, чувствуя, как выгорают тормоза, как к чертям летят все предохранители вместе с самоконтролем и здравомыслием, потому что Сережа целует так, будто не было никакой армии, никакой Сирии, никакого Питера в огне, будто… Черт! Да будто ничего не было. Будто это их первый раз. От эмоций ведёт. Искренностью глушит. С губ Серого хочется слизать каждый рваный выдох. — Сдуреть, — шепчет Волк и тянется к Серёже, заставляя их с Птицей прижаться грудью к груди. — Мы уже, — хрипло напоминает Олег и целует пернатого, оглаживая шею и плечи, пока Волк с глухим рыком вгрызается в губы Разумовского, сминая их под губами, вылизывая рот, оглаживая языком язык. — Как мы скучали по тебе, Волче, — почти всхлипывает Птица, обращаясь к Олегу, рвано выдыхая в припухшие губы, и снова засасывает кожу, прихватывая зубами. Каждое касание — электрическим разрядом по телу. Искрит. Буквально замыкает. Олег теряется в ощущениях, уже не понимая, чьи ладони скользят по бокам и спине, кто жмётся к груди, кто притягивает ближе, прижимая теснее, сминая под ладонями ягодицы, кто шепчет: «Я сдохну, если ты сейчас остановишься!» — он не понимает нихера вплоть до того момента, пока его не целует Волк. И это, на самом деле, пиздец. Сережа и Птица целуют совершенно иначе. Не так, как Волк. Этот целуется — как стреляет. Он не разменивается на лишние прикосновения, на ненужные телодвижения, но делает что-то совершенно невообразимое. Дыхание моментально сбивается и губы начинают гореть. Остановиться?! Какое остановиться, когда четыре ладони одновременно оглаживают пылающее тело, а ещё одна — пятая — уверенно сжимает в кольце пальцев член, мазнув подушечкой по головке, в то время как жёсткие губы продолжают терзать жгучим поцелуем рот. Серый ёрзает, постанывая, отираясь членом о бедро Птицы, притираясь задницей к стояку Олега, и тянет Волка за плечо к себе, шепча: — Сюда иди, Олеж, — и Волк отзывается на это Олеж, и идёт, и целует Разумовского в губы, скользя ладонью по боку и бедру Птицы, перебираясь на бедро Сережи, заставляя теснее прижаться, плотнее вжать пернатого задницей в пах Волка. Птица выгибается между разгорячёнными телами. В светящихся победным блеском глазах — триумф, но ему этого ничтожно мало. — Отпусти себя, Тряпочка! Ну же! — выпячивая задницу, он жмётся к стояку Волка, и тот, рыкнув, толкается бёдрами, вынуждая пернатого отереться членом о член Серёжи. Разумовский всхлипывает, дрогнув ресницами, и тянется приоткрытыми губами к губам своего отражения — различить этих двоих уже практически невозможно. Наблюдая за ними, Олег ощущает, как от возбуждения ведёт, как самоконтроль летит к ебеням быстрыми скачками. Серого хочется до звона в яйцах, до помутнения рассудка, если он, в принципе, может помутиться ещё сильнее. А Птица, целуя Разумовского, чувствует, как того колотит. Хуже, чем в приюте под тополем во время грозы, когда пальцы на пуговицах рубашки Олега дрожали и земля уходила из-под ног. Тряпке страшно, он отвык от человеческих прикосновений, отвык от жгучего возбуждения, растекающегося по венам с кровью. Он отвык жить. Почти поставил на себе крест. Но Птица этого позволить не может. Оставаться безучастным Олег больше не в состоянии — оглаживая бок Серёжи, он чуть приподнимается, опираясь на локоть, и встречается прожигающим взглядом с плавким угольно-чёрным взглядом Волка, в котором бушует адово пламя. Будто договорившись, не разрывая взглядов, эти двое тянутся друг к другу, вынуждая пернатого и Серёжу притереться кожей к коже так тесно, что Волку не составляет труда снова впиться терзающим поцелуем в рот Олега. И тот, наконец, отвечает — яростно, нетерпеливо, вжимаясь крепким стояком меж ягодиц Разумовского, с нажимом оглаживая впалый живот Серёжи. — Поцелуй его, — шепчет Волк в губы, щекоча влажную кожу дыханием, и отстраняется, оглаживая бок и бедро Птицы, накрывая ладонью член, прочерчивая большим пальцем линию по стволу. Пернатый вздрагивает и выгибается на рваном выдохе, и, запрокидывая голову, подставляет шею. Волк незамедлительно пользуется возможностью, засасывая бьющуюся жилку, прихватывая и оттягивая нежную кожу. Олег целует под линией челюсти, оставляя пятна засосов. — Бля, Волче, так, — Птица стонет голосом Серёжи, накрывая ладонь Волка на стояке своей, переплетая пальцы — и Олег понимает, что позорно быстро кончить можно только от этого. Просто глядя, как смуглые от загара руки Волка скользят по бледной коже. Как Птица запрокидывает голову, подставляясь, отираясь и вжимаясь, невербально умоляя выебать. — Ты на кого смотришь? — непривычно тихо, хрипло, почти птичьим голосом клокочет Серый, рвёт Олега к себе за затылок и вгрызается в губы коротким злым поцелуем. И Олег не понимает, когда Разумовский успевает вывернуться из объятий, когда оказывается поверх его бёдер. — Я тебя, сволочь, ждал хуеву тучу времени, — совершенно не интеллигентно рычит он, фиксируя лицо Волкова ладонями, заставляя смотреть в глаза. И взгляд у Серого странный. — Я тебя похоронил, скотина! Птица реагирует моментально, как только Сергей срывается на ор. Подаётся вперёд, перехватывая Разумовского за плечи, и целует, лихо запрыгивая Олегу на грудь. — На меня, — шепчет пернатый, смахивая когтями слёзы с щёк Серёжи, ловя соленые капли губами. — Смотри на меня, — поглаживает по скулам, заглядывает в глаза, и Разумовский, кажется, впервые за эту минуту выдает хоть какой-то звук, всхлипывая и кусая губы. — Я здесь. Я же с тобой. Я всегда с тобой, Тряпочка. Дыши. — Мы с тобой, — Волк встаёт на колени меж разведённых ног Олега и, перекинув рыжие пряди через левое плечо Серёжи, зацеловывает изгиб шеи. — Ты делаешь хуже, — тихо, предупреждающе клокочет Птица. — Не рычи на него, — Олег оглаживает его бока, пересчитывая подушечками пальцев рёбра, соскальзывает на бёдра, накрывая ладонями с внутренней стороны и заставляя Птицу раздвинуть ноги шире. Волк зеркалит прикосновения. Птица прогибается сильнее, подаваясь назад под нажимом горячих ладоней, и Олег, приподнимаясь, слизывает испарину с поясницы. Воздух в комнате кажется раскаленным. Жарко настолько, что трудно дышать. Или, как вариант, в этом виновата птичья жопа на грудаке… Волк не особо утруждается. Просто зацеловывает влажную, блестящую от испарины спину Разумовского, сжимает под ладонями бока и рвёт того на себя, заставляя уткнуться лицом Птице в солнечное сплетение. Целует проступающие позвонки, лопатки, поясницу. Серёжа всхлипывает и стонет, подставляясь, бесстыже оттопыривая задницу. Каждое прикосновение губ и рук настолько яркое, что на внутренней поверхности прикрытых век рябит. Птица поглаживает его по скулам подушечками больших пальцев и целует губы, слизывая стон, пока Волк сминает под ладонями ягодицы, раздвигая, устраиваясь удобнее и прочерчивая языком горячую влажную линию от мошонки до копчика. Олег усмехается и проделывает с Птицей то же самое. Пернатый сдавленно матерится Серёже в губы и, запуская руку назад, рвёт Волкова за затылок, утыкая лицом меж ягодиц. Олег поддается с удовольствием, сминая и раздвигая ягодицы, оставляя засос под мошонкой, короткими касаниями поднимаясь вверх. Птица дрожит и стонет: — Волче, если ты остановишься… — договорить, впрочем, ему не удаётся. Волков накрывает губами сжатые мышцы, засасывая поочередно сверху и снизу, оттягивая, сминая под губами. Раздвигает ладонями ягодицы, подушечками больших пальцев растягивая тугую дырку, и ввинчивается внутрь языком. Птица орёт и вздрагивает, выгибаясь и запрокидывая голову, подаваясь навстречу, насаживаясь, сжимаясь и пульсируя вокруг языка. Происходящее где-то на грани между сном и явью, но даже если это всего лишь сон… У Серёжи всё плывёт перед глазами — приоткрытый в сладостном крике рот Птицы, его расплескавшиеся во всю радужку адреналиновые зрачки… разгорячённый Волков, от которого рвёт крышу… Всхлипывая, Разумовский ёрзает на бёдрах Олега, чуть сползает вниз и прогибается сильнее, позволяя языку Волка скользнуть глубже. Всё как в бреду. Губы Серёжи мажут по члену Птицы, мягко смыкаясь на головке. И тот ловко подаётся навстречу, крупно дрожит, плавясь от ощущений, довольно хмыкает, стоит Серёже взять глубже, но не торопит — жадно ловит каждую эмоцию, считывает подсознательно. Серый стонет, оглаживая ствол губами, наращивая темп, пропуская головку в ноющее с отвычки горло. Берёт глубоко, почти выпускает изо рта и расслабляет горло, позволяя снова толкнуться глубже. Олег не уверен, в какой реальности сейчас находится, и в реальности ли вообще. И, если всё это очередной симптом прогрессирующей шизы, он, в целом, не против побыть шизанутым ещё недолго. Потому что Птица под ладонями и губами трепещет, выгибаясь и вздрагивая от каждого нового прикосновения, оставляет царапины от когтей на бёдрах, и стонет так громко, как никогда не стонал Серый. Сережа тихий. Всегда таким был. А Птица на контрасте громкий. И стонет так, что от этого можно ебануться, если бы они не уже… Не порнушно, не наигранно — стонет так, что ему веришь безоговорочно. Ни единого сомнения. И Олегу немного стыдно, что он мысленно сравнивает Серёжу и Птицу. Что он вообще способен мыслить сейчас. А ещё его ведёт от каждого звука, срывающегося с губ… Серого? Пернатого? Он не различает их в данный момент. Для Олега Серёжа и Птица — один человек. Просто… Птица делает то, чего Серёже всегда хотелось. Просто у Птицы ни совести, ни стыда, ни рамок в сознании, ни правил, с детства вбитых в подкорку — ничего лишнего. Просто Птица — это Серёжа без предрассудков, моральных норм и давления общественного мнения. Без лишней шелухи. И это, бля, охуеть, как красиво! Серёжа с глухим стоном насаживается ртом на стояк Птицы, тянет за бедро на себя, подставляя собственную задницу Волку. А когда, скользя губами по стволу, невольно касается щекой члена Олега, в воздухе рядом что-то взрывается. Хочется больше! Больше Птицы. Больше Волкова! Больше себя самого. Птица стонет и матерится сквозь зубы, выгибаясь, притягивая Серого за затылок, оставляя росчерк от когтей на бедре Волкова, и от жарких стонов ведёт. Чьих именно — определить уже сложно. Волк слышит Птицу. И хочет услышать Сергея. В отличие от Олега, он чётко видит грань и не спутает никогда. И он знает, что Разумовский тоже так может. Может, если выпустит стояк изо рта. Может сквозь сбитое дыхание. И Волк наращивает темп, оглаживая кончиком языка припухшие мышцы, часто ритмично толкаясь глубже в тугую горячую дырку, не позволяя сжиматься, растягивая и ломая сопротивление. И добивается своего. Сережа орёт, выгибаясь и утыкаясь лбом в бедро Олега, запуская руку назад, рвёт Волка за затылок, стискивая в кулаке тёмные пряди волос, заставляя толкнуться глубже, срывается на хрип и дрожит. — Да вы издеваетесь! — вопит Птица, обхватывая лицо Серёжи ладонями, и, рванув вверх, целует в губы, вылизывая рот, затыкая поцелуем, слизывая почти жалобный всхлип с припухших губ. Серый коротко шумно выдыхает, всхлипывает ещё и, цепляясь за Птицу до проступающих синяков и белеющих костяшек, утыкается взмокшим лбом в его плечо, дрожа и щепча скороговоркой, почти беззвучно, почти скуля: — Пожалуйстанупожалуйста! Янемогубольше! Хватит! — и Волк, глухо рыкнув, рвёт его к себе, заставляя впечататься до шлепка кожи о кожу, а Птица просто соскальзывает ниже, широко мазнув языком по ладони, оглаживает член Олега и насаживается сразу до упора, выгибаясь и запрокидывая голову, зажимая головку внутри, оглаживая ствол горячими стенками, обжимая пульсирующими мышцами у основания. Олег беззвучно орёт. Остро настолько, что хочется выть. Ослепительно ярко. До искр на внутренней стороне прикрытых век. Птице ярко. И жарко. До проступающей испарины, до дрожи во всём теле. Так горячо, что приходится прикусить ребро ладони, чтобы ненароком не пришибить никого крылом, чтобы от ора не лопнули стёкла в рамах, чтобы зацепиться хоть за что-то. Самоконтроль летит к чертям. И Серёже жарко настолько же. И всё на секунду тонет в яркой белой вспышке, потому что Волк, рыкнув, натягивает его на стояк до упора, до шлепка кожи о кожу. Разумовский вскрикивает, цепляясь за Птицу, и тот обнимает его, ловит лицо в ладони, сцеловывает испарину, гладит, прижимая к себе, переглядываясь с Волком. Слов не нужно — они начинают двигаться одновременно, наращивая темп. Воздух вокруг становится раскалённым и тягучим. Серёжа, цепляясь пальцами за взмокшую спину пернатого, жадно хватает воздух губами, силясь вдохнуть, но с приоткрытого рта срываются лишь рваные всхлипы. Его плавит между вжимающимся в грудь, самозабвенно скачущим на стояке Олега Птицей, и Волком, вбивающимся до влажных шлепков. Серый дрожит, обжимая головку пылающими пульсирующими мышцами, подаётся навстречу, скользит ладонью по груди Птицы, оставляя на коже алые росчерки, и беззвучно орёт — его крик тает в жёстком поцелуе пернатого. Серый прикрывает глаза, отвечая на этот жалящий, почти болезненный поцелуй, но зацепиться за реальность всё равно не выходит. Да! Именно сейчас Олег рычит, подаваясь навстречу и натягивая Птицу — или его самого?.. — на стояк. Мешается дыхание, вскрики и всхлипы, биение сердец — Серый не может различить, где чьё. Они словно сливаются в единое целое, и если это глюк, то один из самых охуенных в его жизни. Ещё! Больше! Ближе! Серёжа скользит по гибкому, бьющемуся в руках телу Птицы, сминает ладонями ягодицы и раздвигает их в шире, позволяя Волкову толкнуться ещё глубже. Птиц крупно дрожит, распахивая глаза, вгрызается в плечо Серого, выгибается дугой и тянет на себя Волка, практически зажимая Разумовского между их скользящими телами. Олег оглаживает согнутые в коленях ноги Птицы, бедра и бока, накрывает член ладонью, проходится по всей длине, зажимает головку в кулаке, выворачивая кисть, и ощущает тепло дрожащих пальцев Серого на коже. Птица выгибается и орёт, когтями раздирая простыню и вспарывая матрас, распахивая антрацитовые крылья, дрожа и ритмично сжимаясь вокруг стояка Олега. И Волков срывается следом под хриплый крик Серого и глухой рык Волка. Чёрные перья, медленно кружась в воздухе, оседают на влажные смятые простыни. Испарина на теле Птицы блестит в лунном свете. Волк улыбается и слизывает каплю пота, стекающую вдоль позвоночника. Птица блаженно лыбится, изворачивается и целует его, затем целует Олега и тянется к Серому. Тот подаётся вперёд, касаясь губ губами, ловя сбитое дыхание. Они целуются над Волковым. Олег с Волком переглядываются и улыбаются. — Мы сошли с ума, — заключает Олег негромко, так и не успев выровнять дыхание. — Проблемы? — хмыкает Волк. — Мне нравится, — с глухим смешком отзывается Олег. — Мы хотим фисташковое мороженое! — синхронно произносят Птица и Серый, пристраиваясь висками на груди Волкова. — И холодной фанты. — А мы хотим курить, — улыбается Волк, отвечая за них двоих с Олегом, выводя подушечкой пальца языки пламени на влажных лопатках Птицы, пользуясь тем, что крылья исчезли. — Вы не курите с выпускного, — улыбается Птица, поворачиваясь к нему, подмигивая. В жёлтых глазах искры, звёзды и такое умиротворение, которого, казалось, не было там отродясь. И Волку нравится, чертовски нравится видеть Птицу таким. Пернатого хочется гладить и целовать, и постоянно тискать, не выпуская из объятий. — Это вы так думаете, — усмехается Волк, запуская пальцы во влажные рыжие волосы. Серёжа вопросительно смотрит на Олега сквозь полумрак. Тот улыбается, целует его в макушку, прижимает крепче и выдыхает: — Спи, — и Разумовский вырубается, забывая о мороженом и фанте, о душе, о кошмарах. И впервые спит спокойно до утра.