Стирая грани

Серёжа счастлив, несмотря на то, что ноет у него решительно всё, на лице ожоги от щетины, губы всё ещё припухшие, пятна засосов на шее мешаются с пятнами краски, и в целом он чем-то визуально напоминает жертву группового изнасилования. Он счастлив, и давно ему не было так спокойно. Наверное, с того лета после выпускного. Заправляя перепачканными в медовой акварели пальцами непокорные пряди, отливающие огненной медью, он с нескрываемой любовью наблюдает за спящим Олегом. Сейчас можно не прятаться и любоваться в открытую — даже Птиц не станет дразнить — дрыхнет в обнимку с Волком. Разумовский улыбается, вырисовывая кистью торчащую из-под простыни пятку пернатого и волчий хвост, уютившийся на бедре Птицы. Странно, но Волк никуда не делся — если и глюк, то решивший задержаться. Кашлянув, Серёжа делает ещё пару мазков и небрежно бросает кисть, скользя ищущим взглядом по столу — где-то там оставалась недопитая кола… Не обнаружив, раздражённо чертыхается и направляется в кухню — глоток колы кажется ему спасением. Мало того, что горло ноет с отвычки — при этой мысли Разумовский загадочно улыбается — так ещё и желудок заинтересованно подвывает. Давно Серёжа не испытывал чувства голода по утрам, и это кажется ему… хорошим знаком. Не желая будить Волкова, а ещё меньше — жмущуюся у стенки парочку, Разумовский, крадучись, огибает развороченную постель, но, споткнувшись обо что-то мягкое, с громыханием впечатывается в тумбочку. — Грёбаный Птиц! — морщась от ноющей боли, шипит Серый, почёсывая зад, и густо краснеет, понимая причину дискомфорта. — Грёбаный Волк! И Олег тоже… И можно было бы вполне поверить в его раздражение, если бы не сверкающие тёплым блеском васильковые глаза, и облегчение от того, что никто не проснулся. Добравшись до кухни без происшествий, Разумовский с вожделением открывает холодильник и почти мурлычет от удовольствия: добрая половина шоколадного торта, охлаждённая кола!.. Умащиваясь с добычей на диванчике у окна, Серёжа на миг восторженно вглядывается в играющие солнечные блики на буйной листве то ли клёна, то ли платана, то ли… Странно, но до сегодняшнего дня это не казалось ему важным. Натягивая на колени футболку Олега, Серый кусает нижнюю губу изнутри и напряжённо над чем-то размышляет, но потом резко подрывается, сгребает в охапку тарелку с куском торта и бутылку колы, и так же резво топит во двор, оставляя входную дверь распахнутой настежь. Рассвело уже пару часов назад, но ступеньки всё ещё мокрые от росы. Босоногий Разумовский смешно поджимает пальцы, тормозит, не решаясь идти дальше, и плюхается задницей прямо у порога. Подставляя лицо в радужных акварельных разводах ласковым солнечным лучам, Серёжа восторженно вздыхает, цепляя подушечкой пальца шоколадный крем с желейной конфетой, и, с благоговением слизав лакомство, зачёрпывает ещё. Первые солнечные лучи мягко согревают кожу, за окнами во всю щебечут птицы, лёгкий ветерок играет гардинами, и Олегу совершенно не хочется открывать глаза. Птица рядом стонет сквозь сон, шлёпает его крылом по морде, а Волков только сонно отпихивается, цапнув того за маховые перья. Пернатый трепещет и клокочет. Волк обнимает его, прижимая к груди, что-то бухтит, но Олег не слушает. Переворачивается на бок, обнимает пустоту и резко садится на кровати. — Чё, бля?! — Волк, подрываясь следом, охуело моргает спросонок. — Ммм? — Птиц стонет, садится на кровати и почёсывает крыло. — Вы чего? Волков молча прижимает ладонь к простыне там, где спал Разумовский. Ткань совсем холодная. Ушёл давно. Олег нервничает, и Волк это чувствует, принюхивается, присматриваясь к бардаку в спальне — к разбросанным краскам, кистям и карандашам. — Гений господствует над хаосом, — пожимает плечами Птица, зевает и потягивается. Олег молниеносно бросается к подушке, ищет ствол, но не находит. Внутри холодеет. Волк покашливает и многозначительно косится на пол. — Молчи, — бросает Волков, выхватывает оружие из-под горы барахла и, повязав вокруг бёдер простыню, бодро трусит вниз, мысленно матеря себя. Отвык. Разнежился на гражданке. Расслабился. Чтоб раньше у него оружие чёрт-те где валялось? Да никогда! Волк впрыгивает в штаны от афганки и припускается следом. Птица безудержно зевает, стонет и, волоча крылья по полу, как настояший ворон в жару, плетётся за волчьей стаей, в чём родило подсознание — совершенно без оперения — голышом. Олег вжимается лопатками в стену, скатившись по ступенькам, выглядывает из-за угла и охуевает. Дверь настежь, колокольчиками на веранде играет ветер, а Разумовский, как ни в чём не бывало, сидит на ступеньках. На улице. Снаружи. Добровольно. И греется в солнечных лучах, подставляя лицо свежему ветру. Убрав с колен тарелку с крошками от торта, Серёжа допивает колу, довольно облизывается и, будто впервые, с интересом и даже с неким любопытством осматривает двор, тут же останавливая по-детски восторженный взгляд на качелях под раскидистой ивой. И его мухой сдувает со ступенек. Сверкнув задницей в белых плавках, Разумовский тянет на бёдра футболку, но тут же забывает о её существовании — качели! Совсем как… Да. Те самые. Небо! И солнце! Даже если прикрыть глаза, то аквамариновое ясное небо просвечивает сквозь тонкую кожу век… И так приятно щекочет в переносице, и так… Развевающиеся по плечам медные волосы добавляют ощущений, и Серый почти не дышит, впитывая всем собой эмоции. — Птенчик ебанулся, — с напускным ужасом шепчет Птица, и Олег сразу же ощутимо сжимает его крыло. — Клюв захлопни, — просит он ласково с очаровательным оскалом серийного убийцы, и переводит взгляд на Серого, который пока не замечает их — он полностью расслаблен и ему не до того. Приятно ощущать заигрывание бодрого летнего ветерка, приятно осознавать себя здесь и сейчас… Разумовский, не открывая глаз, поджимает ноги и резко выпрямляет, откидываясь назад — и смеётся в голос, когда качели набирают высоту, ускоряясь. Олег охуело моргает, замирает на крыльце и с трудом сдерживается, чтобы не ломануться к Серёге, не сгрести его с качелей и не стиснуть в объятиях. Вышел! Сам вышел на улицу! — Слава яйцам, — со смешком каркает голый Птиц, скрещивая когтистые руки на груди и прислоняясь спиной к дверному косяку. — Нашёлся птенчик. Хоть и с припиздью. И недалеко-то улетел… Олег выдыхает, беззвучно матерится и плюхается жопой на ступеньки. Отпускает. Серый цел, невредим и никуда не исчез. Ни ОМОНа, ни ментов, ни попыток Разумовского утопиться с горя в ближайшем водоёме. Всё спокойно и… Нормально? Всплеск адреналина бодрит — нехуй делать. Аж руки дрожат, бля. Волк устраивается рядом, закуривает и отдаёт ему сигарету после третьей затяжки, понимая без единого слова. Птица, оперившись, втискивается между ними, обнимая за плечи. — Порадуйтесь, — кивает в сторону Разумовского он, — наш чокнутый гений сам из гнезда вылез, а вы нервничали. Думали, он на почве экзистенциального кризиса и когнитивного диссонанса из-за прошлой ночи башку в духовку засунет и врубит газ? Щас, блядь! Мы не такие! — Да мы чуть не поседели, — синхронно отзываются Волк и Олег. — Предупреждать надо! — Пиздите, — улыбаясь, качает головой пернатый. — Вы стойкие у меня. И как бы я предупредил? Там давно не все вальты в колоде. Хуй его знает, чё он отмочит в следующую минуту. Мы нестабильные — делайте скидку! Разумовский не успевает полностью уйти в себя. До боли знакомый каркающий голос и хриплый рыкающий то ли Волка, то ли Олега — не суть важно — вынуждают его распахнуть глаза. Серёжа щурится от слепящего солнца, но явно различает у порога неизменную троицу. Птиц, разглядывая переливающиеся в лучах солнца антрацитовые перья, что-то бормочет себе под нос, Волк собирает языком крошки торта с тарелки, предлагая завернуть Разумовского и поторопиться с завтраком, а Олег так и сидит на пороге, не решаясь нарушить момент. Слишком долго он этого ждал. Дотлевающая сигарета обжигает пальцы. Волков чертыхается, раздавливает окурок в горшке с петуниями и направляется к Разумовскому. — Давно проснулся? — спрашивает, тормозит качели, перехватывая за цепи, и, улыбаясь, мажет губами по щеке. — Доброе утро. — Доброе, — Серёжа тоже улыбается, запуская пальцы в его волосы, скользя ладонью от виска. — Проснулся в пять. Рисовал. А вы зачем подскочили? — Мы подскочили, потому что кое-кто слинял из постели, — Олег выпрямляется, продолжая улыбаться и перехватывая цепи удобнее, раскачивает качели. Разумовский сейчас такой, что любо-дорого смотреть. Будто не было вот этих крайних лет, будто они только выпустились, вокруг буйно цветёт лето — а не шизофрения с паранойей! — и впереди ещё вся жизнь. Ни крови на руках, ни убийств на счету, ни кошек на душе, ни чокнутой парочки глюков за спинами. Они встретили зорьку, и всё только начинается. Олег невесело улыбается и тормозит качели, склоняясь над Серёжей, утыкаясь носом в рыжие пряди на макушке. И пахнет Серый теперь… Нормально. Так, как тогда, давно. Не пахнет больницей, страхом и болью, не пахнет гарью. Пахнет степным разнотравьем, вишнёвой корой, спрайтом и… А летним жаром не пахнет. Но оно и немудрено — просидел столько времени в четырех стенах. Но это можно исправить. Пока все живы, исправить можно вообще всё. Волков решает, что начинать исправлять можно прямо сейчас. — Собирайся, Серый, — негромко начинает он. — Лето, солнце, деревня… — мечтательно тянет, снова раскачивая качели. — К воде сходим. — Зачем? — искренне недоумевает Разумовский, запрокидывает голову и наивно глядит на него во всю ширь ясных бездонных очей. — Ну, на реку, — пожимает плечами Волков. — Купаться пойдем. — К людям? — скептически тянет Серёжа. — Люблю людей! — просияв, делится Птиц, прислоняясь спиной к огромной старой яблоне слева. — Сходим! — Господи, только не это… — изображает картинный фэйспалм Сергей. — А идём, — Волк вроде соглашается охотно, оставаясь внешне спокойным, и только хвост сдаёт его с потрохами. — В воде побесимся! Как в детстве! Как нормальные люди. — Мы априори ненормальные, Волче, — ржёт пернатый, тянет его к себе, обнимает и закрывает крыльями. — У меня плавок нет! — делает попытку отмазаться Серый, потому что пытаться вразумить эту троицу бесполезно, а выпускать Птицу к людям пока нельзя, да и сам он, после вчерашнего, не совсем в том виде, чтобы идти на пляж. — Трусы наденешь, если захочешь, — тяжко вздыхает Олег, окидывая его взглядом «Я. Вижу. Тебя. Насквозь. Разумовский». — Я не пойду к людям в трусах! — возмущённо орёт Серый. — Ну, можешь пойти без трусов, — пожимает плечами Волк, и Олег тот час же злобно зырит на него. — Что?! — моментально вскипает тот. — Волчья шапка, — кровожадно скалится Птица. — В целом, он прав, — вступается Олег за хвостатого. — Хватит! — орёт Разумовский, зажимая нос, из которого тонкой струйкой вытекает кровь. — Я голый к людям не пойду! — Да нет там людей, — убеждает Волков. — В трусах пойдешь. Хорош выёживаться, Серёг. — Мне нечего надеть! — кривляется Птица, устроившись на ветке клёна. — Тряпка, Тряпка, Тряпка… — выдыхает он почти как настоящий Лестат де Лионкур, рассматривая когти и поправляя перья вокруг запястья. — Всё ноешь, Тряпка… — Клюв захлопнул, — тихо произносит Олег, сверкнув глазами. — Идём на реку. — Это кто так решил?! — моментально вспыхивает пернатый. — Это я так решил, — тихо и крайне спокойно произносит Волков. — Вопросы есть? Вопросов нет. Через час выдвигаемся. — Но плавки, — робко подаёт голос Разумовский. — Час, Серёжа, — ещё спокойнее напоминает Олег, и только Волк знает, что тот уже на грани кипения. — Через час я сгребу тебя в том виде, в котором найду, и уволоку к природе. Советую быть готовым. — А если у него и трусов подходящих не найдётся? — ехидничает Волк. — Зачем нам трусы?! — картинно и крайне ехидно изумляется Птица. — Мы неотразимы без них и прекрасны в своей наготе! — Если нет трусов, может взять мои, — не выдерживает Волков. — Базар окончен. Я собирать корзину для пикника. Позавтракаем у воды. Олег круто разворачивается и бодро топит к дому. Птица смотрит на Разумовского, Разумовский — на Волка, Волк — на Птицу. — По-моему, мы огорчили Олежку, — с явной неуверенностью заключает Серый. — По-моему, он переживёт, — улыбается Волк. — Идём, найдем трусы. — Я возглавляю операцию по поиску и спасению трусов! — радостно возвещает Птица и порхающей походкой направляется к дому в приподнятом настроении. Волк и Серый переглядываются. — Ебанашка? — робко уточняет Серёжа. — Несомненно, коллега, — умилённо лыбится Волк, провожая Птицу влюблённым взглядом. Рыть в шкафу Сергей начинает после того, как распахивает в спальне все окна, впуская свежий воздух и солнечный свет. Помещение больше не кажется таким мрачным, тени не клубятся по углам, кровь не вытекает из-под кровати, и… Совсем ничто не пугает. Особенно — когда рядом Птица и Волк. — Серый, ты принял свои таблетки?! — орёт Волков из кухни, трамбуя продукты в корзину для пикника, параллельно закидывая в рюкзак аптечку, крем от загара и пантенол — потому что это Серёжа, он обязательно куда-то да влезет. — От Птицы или от аллергии?! — уточняет Серый из шкафа. Ветер играет органзой гардин, Разумовский выуживает белую футболку, которая ему теперь велика на пару размеров, и принимается активно рыть в ящике с нижним бельём. Волк и Птица переглядываются. — Нефть он там ищет, что ли? — скептически хмыкает Волк. — Руду золотую, — каркающе ржёт Птица, плюхается к хвостатому на колени, обнимает за шею и накрывает плечи крылом. — Трусы я ищу! — рявкает Серёга, который вообще не умеет рявкать, и снова принимается с остервенением рыть в ящике. — От аллергии! — орёт Олег с кухни, чем-то громыхнув. — Птица хронический! — У меня такое настроение… — улыбаясь, воркует хронический, кончиком острого когтя поддевая кулон на груди Волка. — Сжечь гору мусора? — улыбается тот, ловит его за запястье и, неотрывно глядя в глаза, целует тёплую ладонь. — Можем прогуляться. Здесь неподалеку есть пост ДПС… — Волче! — Птица смеётся и ерошит ему волосы. — Нет! — склоняется и шепчет на ухо: — Я хочу гнездо свить с тобой. — Всё, что захочешь, Птичка, — улыбается Волк, целуя его в шею. Разумовский тяжело вздыхает, возводит взгляд ясных очей к потолку и думает, что лучше пусть милуются, чем жгут пост ДПС. Чем бы Птица ни тешился… Мозг выносить перестал — и на том спасибо. Спустя полчаса археологических раскопок, после душа и придирчивого изучения собственного отражения, Разумовский заключает, что готов идти на пляж, спускается в кухню к Олегу и, устроившись на диване, таскает из тарелки остывающие оладушки. — Ты всё время жрёшь, — каркает Птица, плюхаясь рядом. — Почему ты стал таким тощим, что на тебе все шмотки висят? — Это всё из-за одного паразита… — с несвойственным ехидством отвечает Серёга, сверкнув синими глазами. — Кто паразит?! — возмущённо орёт пернатый. — Да ты бы уже давно сдох без меня, Тряпка! — Мальчики, не ссорьтесь, — мурлычет Волк, сидя напротив и облизывая их влюблённым взглядом. — Это всё стресс, — пожимает плечами Олег, решая срочно вмешаться, и наливает Серому молока в стакан. — Фанта? — делает попытку Разумовский. — Отставить, — скрещивает руки на груди Волков. — Пей чё дали. — Но фанта… — жалобно начинает Сережа. — Нет, — Олег непреклонен. — Вкусно, — упирается Серый. — Язва, — Волков тоже упёртый. — Проорутся? — улыбается Птица, подмигивая Волку. — Неее, — тянет тот, отражая его улыбку и качая головой. Серый, скашивая взгляд на Олега снизу вверх, демонстративно отпивает молока и кривится. — Гадость, — делится наблюдениями он. — Кальций, — пожимает плечами Волков. Выдвигаются они, пока солнце ещё не слишком высоко. Направляются вперёд по тропе, ведущей от двора, колонной по два. Олег с корзиной для пикника, ржущим Волком, рюкзаком, покрывалом, автомобильной аптечкой, полотенцами, рубашкой и кепкой для Серёжи, кремом от загара, спреем от комаров, таблетками от аллергии… Сережа с альбомом, простыми карандашами и Птицей. Степь вокруг цветёт и пахнет летним разнотравьем. Тёплый ветер таскает по тропинке пух и шелестит листвой деревьев. Сережа сосет яблочный чупик, смотрит во все глаза, запоминая пейзаж, слушает звуки, вдыхает аромат цветущего леса и жалеет, что всё это нельзя передать на рисунке. Волк радостно нарезает круги, рвёт ромашки и маки, подбегает к Серому, отдаёт и уносится за следующим цветком. Птица закатывает глаза. — Волче! — орёт он ему. — Пустырник лучше поищи! — В жопу себе своё ехидство засунь! — отзывается Волк с расстояния пары десятков метров. — Я лучше засуну тебе, — негромко тянет пернатый с мечтательной лыбой. — А потом покурю и повторю… Волк срывает очередной цветок, выпрямляется и, просияв, несётся к Птице. Суёт ему в руки охапку каких-то цветов и радостно скачет кругами. — Да ты ревнуешь, Птичка! — делится внезапно снизошедшим озарением он. — Да ты что?! — язвит тот. — Забери эти сорняки и лучше коноплю найди. — Вы и без анаши буйные, — под тяжестью груза пыхтит Олег, с которого сходит триста потов, и вспоминает марш-бросок по пустыне. Пекло очень похоже… — Олежка, тебе тяжело? — замечает сердобольный и крайне внимательный Серёга. — Может, тебе помочь? — Мне по жизни легко, — улыбается Олег, тормознув, утирает испарину со лба тыльной стороной ладони и, на миг повернувшись, подмигивает Разумовскому. — Лучше зверинец паси. — Ага, — растерянно отвечает Сережа и, застыв, всматривается в заросли по краю заброшенного колхозного сада. Глаза его начинают сиять без предпосылок, и Олег понимает, что это не к добру. Но слишком поздно. — Черешня!!! — радостно орёт Серёжа и срывается в направлении сада по целине. — Куда, бля?! — воет Волк, припускаясь за ним по высокой траве. — Птенчик, подожди меня! — орёт Птица и летит за ними. — Осторожно! Там же змеи! Сорняки! Колючки! Аллергия! Тряпочка! Тряпка, ты куда?! Смотри под ноги! Осторожно! — Ну, не ёбаный свет, а?! — глухо выдыхает Волков, бросая разом всю поклажу на тропе. — Вы изгаляетесь, блядь?! — и срывается вслед за неугомонной троицей. Серого он настигает у самого края колхозного сада, собрав на шорты весь местный репей. Серёжа стоит на склоне под деревом и с неопределённой улыбкой смотрит на алеющие ягоды в листве. Волк силится отдышаться. Птица хохлится и выбирает из перьев тополиный пух. — Серый, — выдыхает Олег, утыкаясь влажным лбом в ткань футболки на его плече. — Ты издеваешься, бля? Ну, нахуй тебе эти черешни? Я тебе завтра в городе нормальных куплю. — Но я хочу эти, — упирается Серёжа. — В городе неинтересно. А здесь — как в детстве. Помнишь? — Помню, — сдается Волков, все ещё стараясь выровнять дыхание и окидывая дерево взглядом. — Жди здесь, я ща, — и прётся на черешню в белых шортах. — Картина Репина: «Олежка лезет на дерево», — ехидно тянет Птица, растопырив крылья и страдая от жары. — Вопрос открытый: кто его будет оттуда снимать? — хмыкает Волк, обмахивая пернатого веником полевых цветов. — Я сам слезу, — глухо отвечает Олег, шуршит листвой и пихает черешни в накладные карманы. Серый смотрит на него влюбленным взглядом, улыбается и терпеливо ждёт. Распихав ягоды по карманам, Волков спрыгивает на крутой склон и, обогнув дерево, выбирается к Разумовскому. — Ну, черешен я нарвал, — улыбается Олег, подходя к нему ближе. — Доставай. — Это я с радостью! — сияет Птица, моментально оживляясь и порываясь в их сторону. — Стоять, — улыбается Волк, ловит его за крыло и прижимает к груди. — Не тронь их. Доставай меня. — Уверен, Волче? — Птиц лыбится, отирается о Волка, избавляется от крыльев и прижимается теснее. — Железно, пернатый, — Волк целует его в висок, в макушку, в скулу — и Птица подставляется с выражением блаженного дебилизма на лице. — Хочешь, я тебе луну с неба достану? — мурлычет хвостатый. — Хочешь звезду? — Ящик эфок надо, тротила и бензина цистерну, — ржёт Птица, оглаживая его затылок и шею, отираясь. — Раздобудешь? — Без базара, — заверяет Волк. — Спалим нахуй пост ДПС? — Шучу я, — пернатый ловит его лицо в ладони, заглядывает в глаза и, прижимаясь лбом ко лбу, выдыхает: — Гнездо хочу. С тобой. Настоящее. Не понарошку. — Будет тебе гнездо, — Волк притирается кончиком носа к его носу. — И настоящее, и понарошку — всё, что захочешь, Птичка. Серёжа с Олегом их игнорируют напрочь, полностью сосредотачиваясь друг на друге. Разумовский делает шаг к Волкову, прижимаясь так тесно, что, кажется, не остаётся места воздуху, обнимает, оглаживает плечи, спину, поясницу, и запускает ладони в задние карманы шортов. — Ты разрешаешь? — улыбается он и коротко, почти целомудренно касается губ губами, а Олега будто током прошибает. — Разве я тебя ещё не достал? — Никогда, — Волков притягивает его за затылок и возвращает поцелуй. И, отстраняясь, Серёжа впервые за долгое время думает, что хочется летать. Ему хочется — не Птице. Берег, куда они приходят минут через сорок, оказывается крутым и совершенно безлюдным. Речушка не слишком широкая, зато чистая, глубокая и с песчаным дном. Вокруг тенистый старый лес. Малёк гуляет у самого берега. Всё в камышах и иван-чае. Местами цветут кувшинки и лилии. Дубы тихо шуршат под порывами ветра, по небу плывут перистые белые облака, отражающиеся в воде, и Серёжа восхищённо выдыхает, осматриваясь. — Как же хорошо, что никого нет! Нарушать такую гармонию — просто кощунство, — счастливо улыбается Разумовский, мягко оседая на тёплый песок, и сразу открывает альбом. — А я говорил, что можно и без трусов, — улыбается Олег, скидывая шмотки. — Окунёмся и будем завтракать. — Может, вы — без трусов, а мы полюбуемся? — усмехается Птица и устраивается на нижней ветке дуба. — А ну иди сюда, — лыбится Волк, выпутавшись из камуфляжа, сдёргивает его за ноги и под дикий матерный визг, перемешанный с почти конским ржанием, тянет в воду — как есть — всего в перьях. Птиц возмущённо хлопает крыльями по зеркальной глади, обдавая Волка фонтаном студёных брызг, но это напускное. Вереща, он напрыгивает сзади, скрещивая щиколотки на животе хвостатого, и заваливается назад, утягивая того с головой под искрящуюся ледяную воду. Серёжа с минуту наблюдает за бесящейся парочкой, фыркает, что-то чёркает карандашом в альбоме, но когда брызги от этих двоих мокрыми пятнами расползаются по листу, нетерпеливо, но без раздражения, откладывает альбом в сторону. — Пойдём окунёмся, Серёж, — Олег уже по щиколотку в воде, но медлит, ожидая Серого. Волосы на икрах встают дыбом от холода, кожа покрывается мурашками, но он терпеливо ждёт. — Только подальше от этих двоих, — Разумовский кивает в сторону Волка, который в эту минуту отбрыкивается от норовящего его утопить Птица, но всё же поднимается, сбрасывая на ходу футболку. — Беленькие! — вопит Птиц, невесть когда успевший рассмотреть Серого. Серый вспыхивает, но ответить не успевает — Птица с гоготом снова скрывается под водой, впрочем, разобрать толком где хвост, где перья в этом плещущемся орущем клубке практически невозможно. Серый морщится, делает осторожный шаг, проверяя кончиками пальцев воду, весь поджимается, но когда встречается со сверкающим коварным блеском взглядом Птицы, понимает, что лучше не медлить. Разумовский входит в воду как по маслу, практически не оставляя на поверхности брызг. — На тот берег? — улыбаясь, кивает Олег и осторожно уходит влево, на глубину, подальше от беснующейся парочки. Серёжа качает головой, выдыхает и силится догнать его. Расстояние всего в пару метров, но течение довольно сильное, Волков плавает хорошо, а ещё… Серёже страшно. Он боится смотреть вниз, в воду. Она настолько чистая, что видно не только ноги, но и дно, даже на глубине. Но Сережа боится. Боится опустить взгляд и увидеть, как утопленники машут ему под водной гладью, как тянут к нему холодные опухшие руки, как… Олег выныривает совсем рядом и заглядывает в глаза. — Опять? — Опять, — виновато отзывается Серый, барахтаясь на одном месте. — Послушай, Серёг, здесь нет никого, кроме нас и той пришибленной парочки, барахтающейся у берега, — терпеливо и очень спокойно начинает Волков. «Все трупы смыло вниз по течению» — заканчивает фразу подсознание Разумовского. — Я… Знаю… — Серый бледнеет, дыхание сбивается, сердце частит, в васильковых глазах отражается чистый, концентрированный, ничем не прикрытый ужас, и Волков легко считывает зарождающуюся панику. — Я рядом, слышишь? — шепчет на ухо, касаясь горячими губами виска, и подныривает под Серого, позволяя тому обхватить себя за шею. — Давай чуть правее? К вооон тем кувшинкам, — тянет Волков, решив не рисковать с другим берегом реки. — Нет! — орёт Разумовский, мотая головой, и Волков понимает по выражению лица, что они за минуту от истерики. — Там глубоко и… — Нет там никого, — Олег улыбается и заглядывает в его глаза, надеясь поделиться своей железобетонной уверенностью. — Верь мне. Хочешь, ближе к берегу поплывём? Туда, где ты сможешь коснуться ногами дна. Серый согласно кивает, но делает абсолютно другое — стискивает шею Волкова удушающим захватом, и одному богу, а может, чёрту, известно, откуда в щупленьком Серёге берётся такая силища. Олег стиснув зубы, рычит, пытаясь плыть в сторону берега, Птиц радостно вопит, заметив, что эти двое активно плещутся, рассыпая хрусталь искрящихся брызг, и только Волк чует неладное, в одно мгновение оказываясь рядом. — Групповушка! — орёт Птиц, задорно хлопая ладонями по воде, но тут же никнет, напоровшись на осуждающий взгляд Волка. На берег выползают все четверо, и Птиц, всё ещё деланно дуясь, хмыкает, скользнув взглядом по облепившим тощую задницу Серого, мокрым белым трусам: — Лучше бы голяком, знаешь! Скромнее бы вышло! — Умолкни! — шикает Олег, бережно усаживая Сергея на полотенце. — Это ты его напугал! — возмущённо каркает Птиц, взмахнув крылом. — А я — умолкни? Волк? Скажи ему! — пернатый ни разу не нуждается в поддержке, но быть центром внимания, пока отдыхает Серёжа — святое дело. — Птичка, хочешь, я достану тебе кувшинку, м? — Волк совершенно не ведётся, сияет, как новые калоши, а на лице его отражается истинный глубочайшим идиотизм. — Хочешь, я украшу твои крылышки ромашками, или сплету венок из… — Умолкли оба! — возмущённо рыкает Олег, но тут же расслабленно выдыхает, замечая в лазурных глазах Серёжи смешинки. — Я хочу это нарисовать! — улыбается Разумовский. Олег непонимающе пожимает плечами, и Серый продолжает:  — Птицу в ромашках! «Make love, not war!» — Разумовский смеётся почти до слез, прикрывая глаза тыльной стороной ладони. — Тьфу, бля! — отмахивается Волков, наблюдая торжество в глазах пернатого. — Из него хиппи — как из меня балерина: танцевать вроде умею, но трико не надену по анатомическим причинам. Рисуйте, а мы с Волком сообразим перекус. — А ромашки? А кувшинка? — вопит Птиц, демонстративно утягивая Волка за собой, и Олег, смирившись, молча развязывает рюкзак. Шампанское, старательно замотанное в полотенце, ещё достаточно холодное, а вот пиво нужно было бы прикопать у берега, но для Волкова это не та проблема. Растаявший киндер — да, отсутствие клубники — возможно, а вот тёплое пиво… И не такое пивал. Окинув придирчивым взглядом должный стать романтическим обед, Олег довольно потирает руки. Сулугуни, овощная нарезка, картошка фри и печёные хрустящие крылышки… Желудок требовательно урчит, Волк ведёт носом и суёт букет ромашек Птице, поглядывая в сторону импровизированного фуршета на покрывале. — А давайте пожрём, м? И потом хоть венок из кувшинок, Птичка! — поглаживая хвостом бедро пернатого, пытается свинтить Волк. Изогнув бровь, Птица изображает мыслительный процесс, и благосклонно выдыхает:  — А давайте! Тем более мы с Серёжей обожаем холодное шампанское! Правда, Птенчик?! Серый, вздрогнув, переключается, выдыхает и переводит взгляд на него. — Ага, шампанское, — Разумовский косится на водоём с недоверием и пару секунд молчит. — Может, водки, мужики? Олег округляет глаза, переглядываясь с Волком. — А они разве такое пьют? — шагнув за спину Олега, шепотом уточняет хвостатый. — Я думал, это только мы чистый спирт глушить можем… — Не пьют, — холодно отрезает Волков и суёт ему в руки помидор. — На, вот, лучше овощами займись. А мы с Серым отойдем. Олег уводит Разумовского подальше по берегу, вдоль дороги меж вековых дубов, берёт за руку и переплетает пальцы. — Ну, начинай, — тяжело выдыхает Сергей. — Что начинать? — не совсем догоняет Волков. — Мозги вправлять, — пожимает плечами Серёжа. — Помнишь то лето, когда ты впервые рассказал мне о карете, лошадях, покойниках под водой? — тяжело выдыхает Олег, а Разумовский только кивает. — Я тебе хоть раз пытался вправить мозг? — Нет, — отзывается Серый вроде пристыженно. — Так вот, Серёж, — Олег наклоняется и срывает ромашку. — Вспомни, пожалуйста, что они всегда исчезали, когда рядом был я. — Раньше и Птица исчезал, когда я забирался в твою постель, — пожимает плечами Серый и будто дуется. — А сейчас он радостно на тебе скачет с воплями. — Аргумент, — соглашается Олег, срывает ещё одну ромашку, синий колокольчик, и протягивает Серёге. — Но, может, ты просто перестал верить? — Во что? — недоумевает тот, но цветы берёт и на автомате нюхает. — Что я — твоё персональное лекарство от любых кошмаров, — ведёт плечом Олег и хмурится. — Ты таблетки пил? — От Птицы? — скептически изгибает бровь Разумовский. Олег возводит взгляд к небу меж крон деревьев и протяжно выдыхает. — От аллергии. Птица с тобой навсегда. И ты так сроднился с ним, что уже не мыслишь себя без него. Потому он теперь и не исчезает, когда я рядом. — От аллергии не пил вроде, — растерянно произносит Сережа, напряжённо вспоминая. — А что? Уже посыпало? — Нет, — качает головой Волков, закуривает и останавливается на развилке. — Только солнцем уже припекло. Но ты не чихаешь. И не чешешься. — Так я… Спокоен, — выдыхает Серый с таким выражением лица, будто Америку открыл — не меньше. — Впервые за долгое время. — Лады, — согласно кивает Волков. — Но, если что, таблетки я взял. И от загара намажься. И рубашку накинь. — Начинается… — закатывает глаза Серёжа. — Так точно, товарищ командир. Идём обратно, пока эти там чего не учудили. А, с позволения сказать, «эти», ничего эдакого и не думали чудить — разве что Птиц взбаламутил вокруг себя воду на пару метров да распугал дикими воплями рыбёшку в радиусе полусотни — всего-то. В то время как Волк, пыхтя и отплёвываясь, грёб с букетом кувшинок навстречу. — На берег давай, — рычит хвостатый, клацая от холода зубами. — Синий уже весь, Птичка. — Это с голодухи я тебе синим кажусь, — огрызается тот, распушив антрацитовые перья, привычно встряхиваясь от воды, но, услышав дикое ржание, обиженно косится на Волка и избавляется от оперения. — А теперь повернись к речке передом, ко мне задом и повтори, пернатый! — Да ну тебя! — прикрывает голое тело Птиц, совершенно несвойственно засмущавшись. Шампанское приятно холодит горло, и Серёжа делает ещё один глоток, жмурясь от солнца. Олег не сводит с него влюблённого взгляда, меняет бутылку на аккуратно отрезанную дольку персика, и, не глядя, суёт шампанское Птице. — А мне… персик… — дует губы пернатый, но тут же растягивает их в улыбке: Волк подносит ему на ладони ломтик ветчины, приправленный острым кетчупом и, подмигнув, звякает бутылкой пива о шампанское, чокаясь. — За нас, Птичка! Разумовский возводит взгляд к небу и тяжело выдыхает. — Тебе не кажется, что это какой-то, прости, пиздец? — шёпотом обращается он к Олегу. — Ну да, — соглашается тот, отпивая пива. — Его бы конфетой там или клубникой, но ладно уж. Клубники нет, конфеты тают. — «Арфы нет…» — ржёт Волк, но на них не концентрируется. — Я не о том, — морщится Серёжа, наблюдая, как хвостатый вплетает в огненные волосы Птицы ромашки. — Я об этом. — А чё? — хмыкает Волков. — Ему, вон, идёт даже. — Я попробую объяснить тебе более привычным языком, — устало начинает Разумовский, отбирает у Волкова пиво, делает два глотка и морщится. — Какая гадость! — зажёвывает куском сыра, вдыхает поглубже, на миг прикрывает глаза, а после переводит взгляд на Олега. — Волче, тебе не кажется немного странным, что конченые отморозки, готовые любому выпустить кишки и намотать на локоть без малейших зазрений совести — да что там — без зачатков совести! — ведут себя подобным образом? — Мы, — ржёт Олег, вытягиваясь на траве. — Пивка, Серёжа? — Что? — не сразу понимает тот. — Они — это мы, — пожимает плечами Волков. — Обрати внимание: когда ты спокоен, желание потрошить и мотать кишки на локоть — прости, в твоём случае, жечь неугодных — не посещает. — Ну… Да, — поразмыслив, соглашается Серый. — Вот, — тянет Олег, улыбаясь. — Черешенку будешь? Серёжа молча снимает губами черешню с ладони, всё ещё о чём-то размышляя. — Ммм? — проглотив мякоть, он аккуратно кладёт косточку на всё ещё раскрытую ладонь Олега. — А если… Если эти двое договорятся? Как думаешь? Может… Есть шанс, что они оставят нас в покое? — Договорятся? — улыбается Волков, закапывая косточку в песке. — Скажи спасибо, что эти двое не размножаются. В покое они нас никогда не оставят, потому что они — это мы, а если бы они ещё и размножались… Ты просто представь эту стаю мелких крылатых психопатов, первыми игрушками которых становятся эргэдэшки, стволы и зажигалки. — Не надо, — мрачнеет Серый. — То-то же, — улыбается Олег, начиная сворачивать поляну и собирать мусор в пакет. — Эй, Волче! — А?! — моментально реагирует тот. — Ты к подвигу готов? — подмигивает Волков. — Мусор, что ли, вынести? — кривится Волк, вздыхает и забирает у него пакет. — Птичка, как ты смотришь на романтический променад к ближайшему мусорному баку? — Какой ты романтик, — язвит тот, но, частично оперившись, направляется вперёд по тропинке. — Я смотрю с удовольствием. Идём, Волче. Как я тебя одного отпущу-то?.. Серёжа с минуту наблюдает за удаляющейся парочкой, отмечая, как Птица и Волк, будто невзначай, постоянно касаются друг друга — один крылом, другой хвостом и, хмыкнув, переводит потускневший взгляд на небо. Перистые облака потихоньку начинают сбиваться в кучевые, но это Серого волнует мало. Солнце печёт так, что в воду надо позарез. Олег кивает на серебристую гладь и предлагает: — Идём? Я рядом буду. На глубину не потащу. — Идём, — сглотнув, соглашается Сергей. — Надо было взять водки. — Рубашку накинь, — требует Волков. — Я так, — отмахивается Серёжа. Пока они плещутся, у Серого обгорают лицо, плечи и руки, а Волк с Птицей успевают мелькнуть на берегу, и снова исчезают куда-то. — Серёж, давай из воды, — командует Олег. — Губы уже синие, а лицо красное. Серый послушно выбирается, недолго мостится и устраивается в тени под дубом, приглядываясь и прислушиваясь. Но слышит только щебет, плеск воды, шелест листьев и свист ветра в кронах. — Что-то наши притихли, — замечает он негромко, но с явным беспокойством. — И не видно их. Не к добру это… — Может, мой уже кого-то валит, — тяжело выдыхает Волков, плюхаясь на полотенце рядом. — Или мой кого-то жжёт… — в тон отвечает Разумовский. — Давай-ка пройдемся. — Ну, гарью пока не тащит, — хмыкает Волков. — Вот, пока не тащит, Олежка, их и надо найти, — разумно заключает Серый и поднимается. — Идём. — Нужно было под яблоней, — бурчит Волк, вплетая виноградную лозу в нечто, напоминающее, в буквальном смысле, гнездо. Птиц, нахохлившись, вышагивает вокруг, отпуская короткие замечания: — Ага! А если ветер? Мне не улыбается получить яблоком под глаз, или… Крепче! Крепче вяжи, горе луковое! — Птиц сверлит спину Волка прищуренным взглядом и, не выдержав, вырывает у того лозу из рук. — Эх! Кто ж так гнездо вьёт, Волче?! — Да по мне берлогу у кого-нибудь отжать… — тянет тот, разводя руками. — Не нужна мне чья-то там берлога! Гнездо хочу! Своё собственное! С удобствами! — ловко сплетая гибкие виноградные плети, ворчит Птиц. — И ты обещал! Вот! — уколов палец, Птица суёт его под нос Волку, как немой укор. Багряная капля наливается до крупной росинки и подрагивает. Разумовский и Волков застывают посреди размытой и засохшей грунтовки, переглядываются и одновременно выдыхают. — Птиц, — осторожно начинает Серёжа, делая несмелый шаг вперёд, — ребят… Вы это серьёзно сейчас? — Мы понарошку, — улыбается пернатый. Волк согласно мычит и слизывает кровь с раненного пальца. — Он обещал мне гнездо, — пожимает плечами Птица. — Понарошку. Мы и строим. — Чудеса… — беззвучно шепчет Серый. — А что в этом такого чудного? — вроде удивляется Волк. — Просто раньше вы только ломали, — замечает Олег, — а теперь строительством занялись. — Ну, я почему только ломал? — начинает пернатый, удобнее мостясь на ветке. — Почему злой был? Потому что мне было скучно и у меня Волка не было. — А теперь нам вместе хорошо, — улыбается тот. — Серый, идём, а, — Олег тоже улыбается. — Пусть себе отдыхают. Наиграются и сами вернутся. И он оказывается прав. Но к моменту, когда весёлая парочка возвращается, Серёжа успевает закончить два скетча, а Олег три раза переплыть реку. Волк с конским ржанием летит к Олегу, следом мчится Птиц, растопырив крылья, и полностью малиновый Сережа, почёсывая пылающее плечо, улыбается, наблюдая за ними и думая, что выйти из спальни было хорошей идеей. Олег ещё пару раз пытается затащить его в воду, но Разумовский непреклонен. Он валяется на полотенце под раскидистым дубом и наблюдает, как небо на западе стремительно темнеет. Зарисовывает подсвеченные золотисто-розовыми лучами облака и слушает шум ветра в кронах вековых деревьев. Воздух становится свежее и начинает пахнуть грозой. Ветер стихает. Вот-вот ливанёт, и Разумовский, понимая это, начинает быстренько трамбовать скетчбук с карандашами и полотенцем в рюкзак. — Выползайте из воды! — орёт Олег, стоя неподалеку на берегу. — Губы синие уже! У обоих. Марш наружу. Вон, глядите, какое заходит! — Ну, ещё пять минуточек! — пытается ныть Птиц, но получается больше возмущённо и капризно. — Щас как ебанёт! — орёт Волков. — Марш на берег! Здесь склоны такие, что мы не выберемся под хорошим ливнем по глине. Реще! Реще! Оба на берег! Волче, тебя это тоже касается! Не скалься! Губы синие! Серый на копошение в воде совсем не реагирует. Запрокинув голову, он медитативно вглядывается в небесную высь, и его глаза при этом кажутся такими синими и глубокими, что утонуть в них — раз плюнуть. А ещё и манящая россыпь веснушек на раскрасневшемся от загара лице… Волкову хочется сцеловать каждую, осторожно убрав со лба непослушные, чуть выгоревшие медные пряди волос. Но сначала надо вытащить беснующийся зоопарк из воды, потому Олег тяжело выдыхает и предпринимает ещё одну попытку: — Так! — рявкает он, включая командира. — Оба выползли! Живо! Не заставляйте меня повторять! — Ты это уже делаешь, — Птица ржёт и ныряет, сверкнув пятками над тёмной водной гладью. Волк фыркает, разводит руками и бросается под воду следом. — Да что ж за нахуй-то такой?! — в сердцах выплёвывает Волков. — Я руководил операциями… — Да-да, Олежка, — улыбается Серёжа, похлопывая его по плечу; на потемневшей коже ненадолго проступают светлые пятна. — Ты позволишь мне попробовать? — Пробуй, — сдаётся тот. — Они неуправляемые! Серый только фыркает и перекидывает лямку рюкзака через плечо. Кожу стягивает и жжёт, но Разумовский игнорирует этот факт, скрещивает руки на груди, а в синих глазах, кажется, отражаются далёкие отблески зарниц. Птица с Волком выныривают под булькающий смех. — Вы, двое, — начинает Разумовский с совершенно незнакомой интонацией, — немедленно на берег! — у Олега от этой интонации аж яйца поджимаются; Волк и Птица разом затихают. — На берег! Живо! Я считаю до трёх. Раз! Выволакиваем себя из воды! Два! Сейчас грякнет! — досчитать Серый не успевает, весёлая парочка выползает на берег и понуро плетётся одеваться. Сергей застывает с победной лыбой, поворачиваясь к прихуевшему Олегу. — Что? — Как ты сделал это? — тихо вопрошает Волков. — Не знаю, — пожимает пылающими плечами Разумовский. — Сила внушения. Серёжа такой близкий сейчас. Такой тёплый, яркий и беззаботный. Олег сглатывает, стараясь держать себя в руках, но стоит Разумовскому наклонить голову, расплескав по плечам чуть завившиеся влажные пряди, и медленно облизать обветренные, припухшие от загара губы, как самоконтроль Волкова летит к ебеням. В глазах Серёжи пляшут черти, и Олег поклясться готов, что таким живым не видел Разумовского с той самой поры, когда… — М? — выдыхает Серый, заправляя за ухо непокорную прядь волос. — Если и ты с ними, то я сомневаюсь, кто из нас псих. Уже накрапывает, Волков! Отомри! — Реще, пацаны! — кашлянув, включается Олег, забирая у Серого рюкзак и торопливо пихая вещи. — Наверх! Пошли-пошли-пошли! — Я жрать хочу! — не к месту бубнит Волк и встряхивается, осыпая Птица фонтаном брызг. — Ну чего он?! — пернатый деланно дует губы, полоснув Олега хитрым взглядом, и в отместку машет влажными крыльями, на что Волк широко лыбится. В лесу становится так тихо, что слышно, как редкие капли разбиваются о листву. Сергей с Олегом молча переглядываются, а затем так же молча запрокидывают головы. Тёмное низкое небо на западе на миг светлеет от яркой вспышки молнии, почти сразу же грохочет гром, и, когда Волков, хватая за запястье, увлекает Разумовского за собой вверх по крутому склону, начинается настоящий оглушительный летний ливень. Птица пищит матом, Волк ржёт и кашляет. От земли и травы поднимается пар. Потоки мутной глинистой воды летят по склону, размывая импровизированные ступеньки. Серёжа смеётся, теряет кед где-то в мокрой глине, скользит по траве голыми коленями, и то ли Волк, то ли Олег выволакивает его рывком на поляну. — Сюда! — орёт Птица, перекрикивая шум дождя, раскаты грома и свист ветра, хватает Серёгу за запястье и тащит куда-то вперёд. Разумовский не видит ни черта. От ливня и поднимающегося пара всё седое. Трава скользкая. Запах мёда и расцветающих лип кажется почти удушающим. — Отставить! — орёт где-то позади Олег. — Куда вы прётесь, бля?! — вторит Волк. — Там руины чьей-то хаты. Хода нет! — Стоять! — рявкает Волков вслед. — Пересидим! — не сбавляя скорости, бросает Птица и бодро топит вперёд сквозь заросли донника, маков и льна. Он лихо юркает вниз по залитому водой склону, увлекая Серого за собой. Разумовский ойкает, глухо матерится, цепляясь за скользкую траву мокрыми пальцами и не испытывает никакого желания спускаться вниз. Теряет второй кед и уже готовится встрять головой в глину, но Олег вовремя перехватывает его за запястье, рывком вытаскивая наверх. Рюкзак укатывается вниз по склону — в терновые заросли вокруг заброшенного дома. Волк бросается вниз за Птицей, живописно матерясь, а Олег с Серым плюхаются в тёплую лужу дождевой воды поверх примятых маков и васильков. Волков ловко подхватывает ладонью затылок Серёги ровно перед тем, как тот бы приложился им о землю. В считанные секунды, изловчившись, переворачивается, утаскивая смеющегося Разумовского себе на грудь, и ловит губами срывающиеся с растрепавшихся прядей дождевые капли. Серёжа хохочет. Так заливисто и искренне, что эту мелодию Олег мог бы слушать бесконечно, но смех Разумовского тает в усиливающемся шелесте дождя. В синих глазах Серёжи бушует настоящий шторм, и Олег тонет в них, поддаваясь стихии. А в следующее мгновение чувствует жар его губ на своих. Серый целует так жадно и нетерпеливо, так требовательно и жёстко, что крышу сносит моментально. С нажимом огладив плечи, Олег скользит ладонями по спине, по насквозь вымокшей футболке, и рвёт Разумовского на себя, впиваясь поцелуем-укусом в губы. Влажно. Жарко. Ослепительно ярко. Сережа стонет, засасывая губы, запуская ладони под мокрую ткань футболки, стискивая коленями бёдра, прикусывая и оттягивая нежную кожу, вылизывая рот. Олег запускает пальцы в мокрые потемневшие пряди его волос, притягивая за затылок, удерживая, заставляя склониться ниже, прижимаясь грудью к груди, слизывает рваный всхлип и горячо, почти яростно отвечает, сминая губы. — Я все ещё не… — голос Разумовского с трудом различим за шелестом дождя. Олег притягивает Серёжу за затылок, прижимая лбом ко лбу, и заглядывает в глаза. Серый, не разрывая зрительного контакта, перехватывает вырез его футболки и раздирает мокрую ткань почти до солнечного сплетения. Он нависает над Олегом, осыпая грудь, ключицы, шею, линию челюсти и скулы короткими хаотичными поцелуями, тычется носом под ухо, отирается открытыми губами и шепчет, заглушая шелест дождя. — Я до сих пор иногда не верю, что ты живой. Олег молча рвёт его к себе за шею, впиваясь в губы, вгрызаясь, буквально трахая рот языком, оглаживая спину сквозь слой мокрой ткани, сминая ягодицы, и, пытливо заглядывая в глаза, шепчет: — Так больше верится? Серёжа качает головой, почти ложится сверху и прижимается ухом к груди Волкова. — Так — верится. Олег обнимает его, поглаживает по затылку, зацеловывает мокрые рыжие пряди на макушке и шепчет, прикрывая глаза: — Прости меня, прости, Серый. — Прощаю, — в самое ухо выдыхает невесть как выбравшийся Птиц, склоняясь над Олегом. Волков чертыхается, Разумовский подскакивает, стискивая коленями его бёдра, и… Бля! Олег клясться готов, что вот этого мокрого Разумовского с огромными бездонными озёрами глаз и отросшими прядями огненных волос, с порозовевшей от загара кожей, на фоне тёмного неба в отблесках зарниц и седой от ливня, парующей степи, он запомнит навсегда. Навеки. И куда бы судьба Волкова ни зашвырнула, как бы ни сложилась жизнь и где бы ни выскочила на его пути старуха с косой, под последний удар сердца, он будет вспоминать именно этого, сегодняшнего Серёжу. — Но если ты ещё раз нас… — рушит момент Птица. — Если ты ещё раз меня бросишь, — перебивает его Сергей очень тихо, ровным голосом, — клянусь: Волче, я сам тебя найду и грохну. — Собственными руками, — улыбается Птица. — Чтобы знать, что мы безутешно скорбим не зря. — Страшно, — ржёт Волк под оглушительный раскат грома, протягивает Разумовскому руку и рывком вынуждает подняться на ноги. — Домой погнали. Сейчас как… — Пизданёт, — заканчивает за него фразу пернатый, и ливень снова обрушивается седой стеной. Олег, на удивление, включается позже остальных. Его тело будто противится, будто отказывается покидать это место. Запомнить. Надышаться. Сохранить. Серый, чертыхаясь, возвращается и, с силой сжав запястье, буквально тащит Волкова за собой. — Да что с тобой, Олежка?! — шипит не глядя, по щиколотки увязая босыми ногами в мокрой траве. Олег в этот момент акцентирует внимание именно на них — совсем тоненьких, с выпирающими косточками. Сглотнув, он ловит себя на мысли, что зацеловал бы каждую или хотя бы… Очередной росчерк молнии сопровождается оглушительным раскатом грома, и Серый верещит, брыкаясь в руках Олега. — Тихо! Ну, тихо ты! — шикает Волков, прижимая Разумовского к груди, и собирает губами капли с виска и скул Серёжи. — Босой ведь… Я донесу. Здесь через яблоневый сад недалеко. — Ну-ну! — ржёт Птиц. — А за яблоневым садом дубовая роща, а за рощей… — Дом за рощей! И полный холодильник жратвы! — ухмыляется Волк, срывая с губ Птица презрительный смешок. — А тебе бы всё жрать. Душный ты, Волче. Серый смеётся, мажет губами по виску Олега, прихватывает мочку уха, обжигая горячим дыханием кожу, и, пока Волков, хрипло постанывая, приходит в себя, Разумовский выскальзывает из его бережных рук. — Догоняй! — сверкая пятками и заглушая раскаты грома переливистым смехом, бросает вызов Серый. Фора всего в пару метров, и Волков стремительно кидается следом. Такие игры не для него. Он давно отвык, да и привыкать было некогда. Всматриваясь в пелену дождя, он ловит юркую фигурку Серёжи цепким взглядом и мчится наперерез. Запах яблок пьянит. Мокрая листва хлещет по щекам. Кажется, стоит Олегу протянуть руку — и беглец пойман. Но снова осечка! Серёжа дразнится. Сквозь седину дождя он кажется нереальным. Медь волос тяжёлыми прядями струится по плечам. Синеву глаз оттеняют густые пики ресниц. Сквозь рваную мокрую футболку, облепившую разгорячённое, обожжённое солнцем тело, просвечивают горошины сосков. Рыкнув, Олег снова бросается вперёд, но вдруг понимает, что перед ним уже не Серёжа — Птиц с лукавым прищуром янтарных глаз. Пернатый смеётся, кружит, водит Олега по заброшенному колхозному саду, как леший — путников в старых сказках. Взмахивает крыльями, ныряет под ветви раскидистых деревьев, клонящиеся от влаги и наливающихся яблок к земле, и Олег ведётся, переключается, не осознавая. А когда застывает посреди поляны, вслушиваясь в собственное гулкое сердцебиение, с ужасом понимает, что потерял Серёжу. Всё ухает в пятки. Капли с шелестом разбиваются о листву. Волк, прижимаясь грудью к лопаткам, обнимает Олега поперёк ключиц. — Страшно? — улыбается он, разворачивая Волкова к себе лицом, поглаживая шею под линией роста волос и заглядывая в глаза. Где-то в яблоневых зарослях смеются Разумовский и Птица, как грёбаные нимфы с грёбаных картин. — Какой-то, сука, сюр, — выдыхает Олег и первым подаётся вперёд, вжимая Волка лопатками в ствол яблони, целуя посреди седого от поднимающегося пара сада. — А меня? — щебечет Птица, улыбаясь и прижимаясь к спине, упираясь ладонями в ствол дерева над плечами Волка. Олег запрокидывает голову пернатому на плечо, притягивает его за шею, выгибается и целует, зажимая в кулаке медные пряди. Волк, пользуясь ситуацией, оставляет засос под линией челюсти, под ключицей, на шее Олега. — Где Серый? — стонет Волков. Птица нагло запускает руку под шорты, накрывая теплой ладонью член, легко сжимая сквозь ткань плавок. Волк цепляет когтем надорванную футболку и медленно вспарывает, засасывая кожу на груди. — Лапы прочь, — выдыхает Разумовский на ухо Птице, перехватывает за плечо и коротко, жаляще целует в губы, а после отстраняется и сверкает глазами. — Он мой, — и на дне голубых радужек пылает синее пламя. — Он наш! — только и успевает каркнуть Птица, но Сергей уже хватает Олега за запястье и мчится вперёд по седому заросшему саду. — Нечестно! — капризно выдыхает пернатый, шлёпнув босой ногой в лужу. — Пусть поиграют, — улыбается Волк, обнимая его, притягивая к себе, прижимая к груди и оглаживая скулы. — Нечестно, — почти хнычет Птица, но трепещет, прижимаясь теснее, избавляясь от оперения, ловя губами волчьи пальцы. Засасывает их, забирает в рот, легко прикусывая, не отводя взгляда от тёмных затягивающих глаз Волка, вкруговую оглаживает языком и с влажным звуком выпускает изо рта, мазнув тёплым дыханием по мокрой коже. — Надо делиться, — его голос становится ниже и мягче. На дне волчьих глаз плещется то ли ртуть, то ли свинец. — А меня тебе уже мало? — голос Волка гремит над садом, заглушая шелест дождя. — А ты разве мой? — скептически щурится Птиц. — А чей, по-твоему? — Волк усмехается, сверкнув клыком, и пернатый подаётся вперёд, обнимая его за шею, утягивая в головокружительный, долгий, горячий поцелуй. — Да остановись ты, Серёж! Сумасшедший! — хрипит Волков, мчась вперёд и вспоминая, что ему достаточно рвануть Разумовского на себя, и тот прекрасным образом затормозит о его грудь. — Давно! Тоже мне, новость, — хмыкает Серый, крутанувшись, полоснув Олега штормовым взглядом, и резко останавливается. И не он — Волков впечатывается в грудь Разумовского, оттесняя его своим весом к раскидистой яблоне, пока тот не вжимается спиной в мощный ствол. Сбитое дыхание обоих мешается с заполошным биением сердцец. Взгляды-молнии плавят воздух. Губы сами находят друг друга, сливаясь в долгом тягучем поцелуе. Серёжа рвано всхлипывает, льнёт к Волкову, обвивая руками шею, жмётся ещё теснее, и тормоза у Олега выгорают в ноль. Рыкнув, он жадно, голодно зацеловывает любимое лицо — пахнущие солнцем и зелёными яблоками щёки, улыбающийся припухший рот, острые скулы, шею, ключицы. Мало. Слишком мало! Не надышаться. Надо ближе. Теснее. Вплотную. Чтобы ни миллиметра между. Чтобы вплавиться кожей в кожу. Чтобы как единое целое. Серёжа обалденно, головокружительно тёплый, отзывчивый, и так близко, так правильно… Волкова пьяно ведёт. Он рвёт вырез футболки Серого, и та обвисает на предплечьях, обнажая заласканную полуденным солнцем грудь. Вклинивая колено между ног стонущего Серёжи, Олег жалящими поцелуями нежит распалённое тело, зализывет тонкие линии шрамов, мажет языком вдоль изгиба шеи, покусывает ключицы, сцеловывая тёплые дождевые капли с пылающей кожи, ловя губами, и шепчет, шепчет порыкивая — едва различимо, но Серый слышит каждое слово: — Мой… Хороший мой. Родной. Мооой… — низкий хриплый голос Олега разливается ознобом мурашек под кожей. Серёжа выгибается сильнее, подставляясь ласковым губам, притягивая Волкова за шею, оглаживая плечи и затылок, запрокидывая голову. — Твой… Твой, Олежка… Раскалённый влажный воздух не проталкивается в лёгкие, дыхание сбивается сильнее, паркое марево вокруг дрожит и качается. И Серый дрожит в руках Олега, хаотично облапывая плечи и спину, обнимая за шею, обвивая его ногами, скрещивая щиколотки на пояснице и с трудом веря, что одни, наконец-то, они одни, и весь Волков его — целиком, полностью, без остатка. Серёжа вжимается в Олега ещё теснее и восхищённо распахивает глаза. Сердце Волкова бьётся сейчас не просто рядом — оно гулко стучит у него в груди. И больше не нужно слов. Разумовский, всхлипывая, самозабвенно выгибается в руках Олега, с готовностью отвечая на его ласку. Ловит губами подушечки пальцев, скользит ладонью по загривку, то стискивая в кулаке мокрые пряди, за затылок притягивая Олега, вжимая в себя, то оттягивая, чтобы заглянуть в тёмные от отпущенного желания глаза, чтобы ещё раз убедиться, что Волков рядом. Что Олег — не Птица. Что живой. Волков выпутывает Серого из мокрой футболки, рванув на себя, прижимая грудью к груди, вплавляясь кожей в кожу. Ловит пульсацию на шее губами, собирает стекающие дождевые капли, оставляет засос под кадыком — и Серёжа стонет, выгибаясь почти до хруста, сминая плечи до проступающих отметин. И это так чертовски, до головокружения хорошо. Мысли разлетаются, как стая мотыльков. И только одна кружит в черепной коробке и бьётся о тускло мерцающую лампочку: «Надо домой! Не в чистом поле же и не в колхозном саду!» — думает Волков. Но Разумовский такой тёплый и так близко. Так льнёт к груди и так пылко отвечает, будто ему совершенно похуй, где именно сгрёб его в охапку Олег. Как добираются до дома — не понимают ни Олег, ни Серый. Вымокщие до нитки под продолжающимся ливнем, со сверкающими адреналиновыми глазищами… Но если во взгляде Волкова плещется ртуть, то в синих глазах Разумовского бушует десятибалльный шторм. Разгорячённые солнцем и диким звериным желанием, они с трудом открывают дверь, отирают друг другом стены, на ходу срывая остатки шмоток, вгрызаясь в губы, хаотично облапывая друг друга. Настенное зеркало в коридоре трещит под лопатками Олега, которого Серый со всей дури впечатывает в стену. Кто-то из них к чертям сносит бра. Раскат грома заглушает звон осколков. Горячечное жёсткое дыхание мешается со стуком сердец и отзвуками влажных поцелуев. Рваные стоны сливаются с шумом дождя. Серёжа бухается на колени, гулко прикладываясь о паркет, и сдирает с Олега шорты с плавками. Волков обхватывает Разумовского за затылок и, рывком вынуждая встать, впивается в губы, крутанув, вжимает лопатками в стену, прижимается и вплавляется кожей в кожу. Серёжа дрожит и всхлипывает в рот. Волков слизывает этот восхитительный звук. Что-то звенит и сыплется на пол. Серый притягивает Олега за затылок, прижимая лбом ко лбу, и, загнано дыша, заглядывает в глаза. — Рискни остановиться только, — сквозь сбитое дыхание шепчет он. — Серый, — предупреждающе выдыхает Олег и вгрызается в губы, оглаживая рёбра и бока, подхватывая под бёдра, сминая под ладонями ягодицы. Самоконтроль радостно скачет к ебеням, взявшись за руки со здравым смыслом и выдержкой. Серёжа стонет, выгибаясь дугой, оплетая Олега ногами, и отвечает на поцелуй — так жадно и торопливо, будто не верит, что происходящее реально. Будто Волков — такой живой и горячий, с рыком вгрызающийся сейчас в его рот, сминающий до синяков ягодицы — может в любой момент исчезнуть. И нужно успеть! Успеть надышаться. Начувствоваться. Впитать, вжать Олега под кожу. — Мой, — горячечно шепчет Серый, запуская тонкие пальцы во взъерошенную шевелюру Волкова. — Мой, — выгибается, стискивая жёсткие пряди в кулаках, и, всхлипывая, с силой притягивает Олега за затылок, удерживая, когда тот с рыком прихватывает зубами бьющуюся на шее жилку. Серёжу трясёт в руках Олега. Крупно дрожа, он вскрикивает, не позволяя Волкову отстраниться, хватает пересохшими губами раскалённый воздух, впечатывая острые пятки в бёдра до синяков, и почти скулит под его губами. — Ещё… Ещё, Олег… Тот, конечно, сдается без боя и, как есть, с Серым, оплёвшимся вокруг него гибкой лозой, поднимается по освещённым лишь вспышками молний ступенькам под громыхание грозы и вой бури. Серёжа времени даром не теряет, присасывается к изгибу шеи, оставляет засос на плече и под кадыком, под линией челюсти — везде, куда получается дотянуться. Волков с трудом распахивает дверь спальни, и в следующую секунду Серый стекает по нему, отираясь и вжимаясь, впечатывая лопатками в эту же дверь. На пол, как бутафорский снег в театре, с шелестом оседает штукатурка. Олег жадно, с нажимом оглаживает спину и поясницу, сминает ягодицы, рывком притягивая Серого ещё ближе, прижимая теснее, ловит температурный контраст кожи и шизеет, хотя, казалось бы, куда больше?.. Сережа глухо поскуливает, вжимаясь лбом в плечо, отираясь стояком о бедро, подрагивает, смачно прикусывает кожу на шее, оттягивает, засасывая, и медленно выпускает. Волков не ведётся. Только гладит и тискает, с нажимом чертит линии подушечками пальцев по коже, надавливает на сжатые мышцы, очерчивает вкруговую, но глубже не проникает. Трахаться хочется до звона в яйцах, до неоновых пятен перед глазами. Серёжа загнанно дышит, ёрзает под ладонями Волкова, норовя насадиться на пальцы, и почти скулит, распахивая затуманенные пьяной дымкой глаза, кажущиеся сейчас нереально огромными. — Трахни! Или я тебя выебу сам, Волче! — его голос заглушает раскат грома, прокатывается по телу волной жара и пульсируюшим комком возбуждения стекает в яйца. Олег хрипло, едва слышно смеётся, рванув за ягодицы, заставляет Серого отереться одним тягучим движением, подхватывает и тащит в постель под очередной раскат грома. Кровать под ними жалобно скрипит, простыня с шорохом приминается. Серёга шипит и выгибается, рефлекторно сминая плечо Олега под пальцами. Пылающая спина от соприкосновения с тканью ноет. Не важно! Серый плавится под прожигающим взглядом нависающего над ним Волкова, оплетает его ногами, подаётся навстречу, вжимаясь стояком в стояк, и дрожит, постанывая на выдохе. От напряжения искрит воздух в спальне. Почти коротит. — Жду с нетерпением, — выдыхает Волков, сверкнув глазами, притирается стволом к стволу и слизывает стон с припухших обожжённых губ Серого, зацеловывает веснушки, скулы, линию челюсти, шею, ключицы, шрам на груди. И у Серёги внутри что-то щёлкает. Замыкает. Выгнувшись, он группируется и, кажется, отталкивается от матраса всем собой, чтобы в следующее мгновение впечатать охуевшего Олега лопатками в сбитые простыни и стиснуть острыми коленями бока. Шалая улыбка играет на лице Разумовского. В глазах — расплескавшееся море. Медь волос струится по плечам, кончики разметавшихся по груди прядок щекочут кожу. Серёжа удерживает Олега гипнотическим взглядом, чуть приподнимаясь на коленях, отирается о стояк, зажав его меж ягодиц и жарко выдыхает, покусывая губы приоткрытого в изумлении рта Волкова: — …Или я трахну тебя сам. Собой. Слышишь? — Серый, — сквозь рваный выдох зовёт Олег прихуело. — Ты что удумал? Серёжа в ответ только улыбается, для вида перехватывает запястья Волкова одной рукой, а пальцами второй оглаживает его скулы, линию челюсти и пересохшие от сбитого дыхания губы, легко надавливая подушечками, проникая в рот, поглаживая кончик языка. — Оближи, — срывается с его губ на шумном выдохе, и Олег завороженно обнимает губами подушечки пальцев Серёжи, забирая глубже, посасывает, оглаживая языком, позволяя удерживать себя почти обездвиженным. Волков порыкивает, вспоминая… нет — узнавая заново своего Серёжу, медленно ведёт бёдрами, осторожно скользя стояком меж обжимающих его ягодиц, дразня, наглаживая тугие мышцы, и насаживается ртом на длинные пальцы, забирая их глубже. Серый пылающим, почти птичьим взглядом наблюдает за Олегом, мажет влажными подушечками по его губам и, прогибаясь, заводит руку за спину, приподнимаясь на коленях, подаваясь выше. — Сережа, одумайся, — хрипло шепчет Волков, но тот лишь пьяно улыбается, качая головой, и в следующую секунду рвано выдыхает, всхлипывая, прикусывая губу, дрожа и сводя лопатки, почти ложась на грудь. Серого трясет. Хватка на запястьях Волкова слабеет, и тот незамедлительно пользуется этим, обнимая Серёжу. Хаотично поглаживает, сцеловывает блестящие в полумраке капли испарины с его лба и висков, слизывает рваные полустоны с приоткрытых искусанных губ, проходится ладонями по спине и бокам, по пояснице, и сминает ягодицы, раздвигая шире, накрывает кисть ладонью, оглаживает, обхватывает запястье и заставляет Серого остановиться. — Больно же, — шепчет в приоткрытые припухшие губы. Серёжа только глухо смеётся, подается вперёд и целует — сразу глубоко, горячо, дурманяще, сладко — так, что все мысли из башки вылетают разом. Засасывает нижнюю губу, теребит её, оттягивая, а после, выпустив с влажным звуком, уверенным слитным движением медленно насаживается на стояк. Глаза в глаза. Олега выгибает на простыне. Выдох застревает в горле. От разлившихся во всю радужку зрачков синие глаза Серёжи кажутся почти чёрными. Волков вязнет в их омуте, ласково поглаживая Серого по пояснице, успокаивая. Только вот неясно, кого — себя, чтобы не податься навстречу, вынуждая Разумовского насадиться до шлепка, или дрожащего Серёжу, замершего в безмолвном крике. — Кричи! Дыши, мой хороший! — хрипит Волков, медленно толкаясь бёдрами вперёд. И Серёжа кричит. Хватает ртом воздух, прикусывая губу на рваном вдохе. Колени разъезжаются, он падает на грудь Волкова, дрожит, снова рывком поднимается, выгибаясь, и опускается на член, насаживаясь, пока между ними не остаётся ни миллиметра. Беззвучно стонет, сжимается, смахивая тыльной стороной ладони испарину со лба, упирается руками в плечи Волкова, сминая их пальцами до побелевших костяшек и… Двигается. У Олега перед глазами искрит до короткого замыкания. Он перехватывает Серого, ловко укладывая на лопатки, подминая под себя, и входит под новым углом, потому что мало, потому что надо ближе, теснее, вжать, вплавиться кожей в кожу, сцеловать сердцебиение, огладить светлые линии на пылающей коже губами, слизать рваное дыхание. Надо. Больше. Серый бьётся под Олегом, скулит, скользит ладонями по его взмокшей спине, стискивает бока, обвивает ногами, вжимая в себя сильнее, и смотрит. Смотрит широко распахнутыми глазами, жадно считывая каждую эмоцию, пульсирует, сжимая вбивающийся в него стояк пылающими стенками, встречает каждое размашистое движение бёдер. Олег наращивает темп, сцеловывая каждый звук, срывающийся с губ, каждый стон и рваный выдох Серёжи, слизывает капли испарины с кожи, тычется носом во влажные волосы и дышит, дышит до головокружения, зажимая ладонь Разумовского под своими, переплетая пальцы, осыпая хаотичными поцелуями плечи и шею, ловя биение пульса, до багровеющих отметин засасывая кожу. От сладковатого металлического привкуса крови ведёт. Серёжа дрожит и, со стоном выгибаясь, ловит его губы своими, прикусывает, оттягивает, засасывает, выпускает, обжигая дыханием, и ещё, ещё… До головокружения. Каждое движение отзывается во всём теле ослепительной вспышкой удовольствия. Жарко до одурения. Воздух на проталкивается в лёгкие. Губы сохнут от сбитого дыхания. Серёжа дрожит и пульсирует, сжимаясь вокруг стояка, отзываясь коротким всхлипом на каждый толчок, потому что стонать не получается — дыхалки не хватает. Он выгибается дугой, невесть как высвобождая руки из хватки Олега, рвёт того к себе за плечи, вжимая вплотную, заставляя вплавиться влажной кожей в кожу, оплетает ногами, ритмично сжимаясь вокруг стояка, и, широко распахивая глаза, беззвучно орёт, запрокидывая голову. И Олег срывается следом. Оглушительным оргазмом расшибает вдребезги, вышвыривает за грань. Волк с птицей сидят на подоконнике открытого окна, прижимаясь плечом к плечу. — Учишь, учишь… — тяжко выдыхает пернатый и качает головой. — Идём покурим, — с улыбкой предлагает Волк. — И угнездимся в гостиной. — Кстати, — тянет Птиц, нахохлившись, как мокрый ворон, — что насчёт гнезда, Волче? — Ты ещё не просёк, пернатый? — улыбается тот. — Наше гнездо здесь, рядом с ними, — кивает он на развороченную постель. — Эти двое сдохнут без нас. — И то правда, — покладисто соглашается Птица. — Но пока пусть без нас как-то. До утра, — и увлекает Волка за собой к двери.