Офелия, о радость

Гул затих, я вышел на подмостки. Розенкранц и Гильденстерн мертвы. Они умирают не как обычно, где-то далеко, в безвестности, а прямо на сцене перед лицом не слишком-то заинтересованных зрителей. Король сидит в зале — лысый, превратившийся в Клавдия Гамлет в кроваво-ржавой железной короне — и капризным жестом отмахивается от Офелии, возродившейся из пепла куклы с заново нарисованным лицом. Этот спектакль надоел всем до тошноты, так что даже главные герои разошлись кто куда — только давно издохший шут почему-то выходит на сцену и начинает свой комичный последний танец. Смешно, когда убогий изображает принца, ещё смешнее — когда начинает верить, что он и правда принц. Король смеётся, но никто не видит этого. Йорик произносит чужой монолог, думая, будто эта пьеса про него. Йорик мёртв и умрёт ещё раз, так ничего и не поняв. Бедный Йорик. Я ловлю в далёком отголоске, что случится на моём веку. Лаэрт не похож сам на себя, грубый, неотёсанный. Он путает текст, но настроение, по крайней мере, передано верно — может быть, даже слишком верно для того, кто хотел бы избавиться от всяких оков. Лаэрт тоже не тот, за кого себя выдаёт, но он об этом не знает. Лаэрт вмешивается, и Гильденстерн остаётся жив. Или Розенкранц. Кто ты? На меня наставлен сумрак ночи. Кого ты узнала, Саманта? Птенец не похож на дитя Малкава, птенец слишком хорошо знает, что такое маски, и умеет с ними обращаться. Наследник престола, которого ищут убить, слишком горд для всей этой крови и грязи, пускай все видят, а могильщик не против вымазаться в ней с головы до пят и ещё будет цинично смеяться. Маски послушны, маски гротескны, но они вводят в заблуждение мёртвых марионеток, которые не умеют снимать свои. Разложившийся, похожий на труп актёр, который считает, будто уродство — это честность, принял птенца за Тореадора и высказал всё, что думает о его гнилом эстетстве. Птенец не обиделся. Зеркало действительно отражает нечто декадентское — с определённой точки зрения: тонкий, как струна, уже-не-человек с болезненно-гордо вздёрнутым подбородком и плотно упакованной в красивую скромную одежду фигурой — не то юношеской, не то девичьей. В навечно молодых, слишком молодых глазах гуляет обманчивый блеск; кому-то он кажется алчным, кому-то восторженным, другим — наглым, а третьим — завистливым. Над парафиново-белым лбом вьются небрежно подстриженные рыжие волосы — до Становления были чуть короче и аккуратнее, зато больше не отрастут ни на миллиметр. Они — единственная яркая деталь в этом привлекательном, но несколько обезличенном портрете. Пустота может принять любые формы, а в расплывчатом легче разглядеть то, что хочешь видеть, кроме разве что откровенно, определённо прекрасного или отвратительного — особенно второго, ведь истинно красивое вряд ли многие встречали и, главное, смогли вместить в себя. Отражение капризно кривит губы, будто бы в невозможности притвориться канализационной крысой есть что-то обидное. (Да, это обидно, это очень, смертельно обидно, как и любое ограничение, как запрет вкушать с древа познания добра и зла). Пальцы смыкаются на рукояти изящного, почти сувенирного ножа. Лезвие ведёт руку сперва к левому уху, потом к правому. Хрящи на удивление неудобно резать, получается криво, грязно, дёрганно. Нос поддаётся быстрее и легче, а щёки так и вовсе рассекаются за доли секунд — из уголков рта к тому дряблому и кровавому чему-то, что болтается теперь по бокам головы. Ворованная кровь льётся на шею, грудь, пропитывает рубашку, скапливаясь густым пятном там, где выразительно молчит ссохшееся немое сердце. Луна смотрит в окно, белая и жирная, тупо-самодовольная в своей непорочности. В луну любуется на себя трусливое, спрятавшееся солнце. (Кого ты хочешь обличить, отражение?) (Ты точно так же плодишь червей, как и твой оригинал, точно так же ласкаешь гордыми лучами падаль). Тёмное длинное облако рассекает серебристый диск. Серебристое лезвие рассекает тёмный зрачок. Из-под слипшихся ресниц ползёт холодное, тёмное, студенистое — смола и сливовый клей. Лезвие вонзается во второй зрачок, и в комнате остаётся лишь свежий ночной воздух, гладящий искромсанные щёки. Наступает новолуние. Птенцу не больно. Тело заново восстанавливает себя, клетка за клеткой, и точно так же восстанавливается мир. Луна льёт в комнату нервный ртутный свет. (Можно было бы сказать, что от него тяжело дышать, но…) (Уйти отсюда. Куда угодно. Уйтиуйтиуйти). Пальцы касаются пальцев чело… существа из зазеркалья. Его лицо совсем близко, бледное, покрытое свежей кровью. Существо скалится, высовывает язык. Капли крови блестят в темноте. Пальцы сплетаются, и комната беспомощно заваливается набекрень, переворачивается, распадается. Теперь они вдвоём стоят в зеркале и смотрят на неё — пустую, одураченную, с глупой луной в мутном окне. Смотрят и скалятся. (Всё было так просто. Хи-хи-хи). Существо шагает в комнату, поворачивается, застывает. Тёмные капли ползут по коже, срываются с нагло задранного подбородка. Зеркальная луна льёт свет в окно, и птенцу кажется, что он скоро раздавит его бессмертные плечи. (Хи-хи. Ха-ха-ха. Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха. Хахахахахахахахахахахахахахахаха). Если только можно, Авва Отче, чашу эту мимо пронеси. Фальшивую разбитую чашу из позолоченного железа — позорную, наполненную нечистотами, богохульствами, кровью убийц, клеветников, лицемеров и шлюх. Я люблю твой замысел упрямый, но… (Здесь крысы? На пари — готово!) (Нет правды на земле, нет правды выше, есть только кровь, горячая и солёная, которую можно пить; есть плоть, которую можно раздирать ногтями и высасывать досуха; есть никому не нужные приказы, которые можно исполнять, если хочешь ещё немного поразвлечься на этой гнилой земле; есть паучья возня кучки теней, паладинов дьявола, которые, болтаясь, пляшут на своей чёрной виселице, тщетно силясь развлечь осатаневших от тысячелетней скуки Допотопных). (Нет никаких Допотопных, и в ящике тоже нет, и величественно-жестокого конца света не будет, и красная звезда не взойдёт в небе, нет, лжепророк. Всё будет просто, пошло и смешно, с глумливой записочкой в конце, так же как и…) Как и могло бы быть. Но сейчас идёт другая драма, и на этот раз меня уволь. (Кто ты? Куда ты ведёшь нас всех?) (Те, кто ходят во тьме, спотыкаются, ибо нет света с ними, но ведь и ты не лучше их, ты такой же слепец, даром что сильный, сильнее всех, а поводырь твой ложь и отец лжи). В раскосых глазах владычицы зеркал плещется водянистое отравленное вино — пустота, где нет ни бога, ни чёрта, ни света, ни тьмы, ни лжи и ни правды; только причудливая игра, за которой скрывается чужой покинутый ледяной ад. Зачем ты здесь? Отойди от меня. Не пей, Гертруда. Гертруда пьёт. Распорядок действий известен, а конец пути — неотвратим, так ступай, отравленная сталь, по назначенью. Ты доволен, призрак? Когда-то со сцены заставили испариться тебя, зато теперь тут не осталось никого, ни правых, ни виноватых — только Горацио, колесящий по городу в своей жёлтой карете. Царство твоё разделено и отдано мидянам: Фортинбрас с бездушными глазами-щёлочками скинет потрёпанного петрушку с трона. Последняя его шутка не очень удалась, хотя слово «Иуда» прозвучало довольно забавно — принимая во внимание некоторые обстоятельства. Волосы свалялись, склеились от чужой крови, стали жёсткими и непослушными, в колючих колтунах. Они лезут в глаза, отвлекают внимание на себя и мешают в полной мере оценить финал. Зеркальный демон тоже замечает нечто неуловимо неправильное в том, как шут падает на колени — не для того, чтобы молить о пощаде или торговаться, — и начинает кривляться вместо него. Шут молчит. Как будто этот инструмент и правда можно только расстроить, но играть на нём — никогда. Как будто понял весь замысел до конца и не согласен больше исполнять эту роль. Бывают странные ночи, а в них — ещё более странные мгновения, когда последний сорняк — нарцисс саронский, лилия долин. Он умирает как бы между делом, на периферии зрения, короткой репликой в сторону от персонажа третьего плана. Спи сладким сном под ангельское пенье. Тело распадается мгновенно, и холодный пепел смешивается с кровью. Вот розмарин, держите, это для памятливости. Владычица зеркал поворачивается. Теперь настал черёд другого важного персонажа, который, пожалуй, неприлично зажился на этом свете (зане-жился в этой тьме, хи-хи-хи). Что делаешь, делай быстрее. (Глупое зеркальце, узенькие осколки! Над кем ты злорадствуешь? Посмотри на меня, неужели ты правда думаешь, что я не могу разорвать твои цепи, не могу отправить тебя и твоих приспешников туда, откуда вы явились?) Бронежилет понравился её помощникам, но азиаты не поняли предложение кинуть о нём жребий. По решению их начальницы он не достался никому. Это тебе вместо платья, а теперь ступай в монастырь. Не пускай дочь на солнце, Полоний. Водный занавес давит на полую грудь, заползает внутрь горько-солёными щупальцами, обнимает пустой гроб с привязанным к нему трупом — вот и вся твоя добыча, ад. Времени больше нет и пространства тоже, но вечность — звук не для земных ушей, поэтому за недостатком впечатлений мёртвый мозг раз за разом проигрывает один и тот же спектакль — путая сцены и героев, накладывая одно на другое. Где-то не здесь, возможно, продолжается действие, кто-то убивает кого-то, в отчаянии посыпает голову пеплом, бежит, не видя пути, к призрачной цели, обманывает. Обманывает прежде всего себя — несчастное племя проклятого, выдернутое из нормального течения бытия. Ни один луч не доходит сюда, словно солнце брезгует, словно ему кажется, будто прикосновение к такой глубокой, сокровенной изнанке грубой и грязной земли оскорбит его. Но ты же есть, ты придёшь, свет, тот самый свет, который был, есть и будет, и тьма тебя не объят. Ты придёшь и рассеешь все тени, которые праздно шатаются во мраке, как будто их и не было. Ты гибель для тех, кто скрыт во тьме и питается ей, но разве не спасён тот, кто душу свою положит за свет? Разве не погубит сокровище тот, кто схоронит его во тьме? Мертвец беззвучно шевелит губами в бездонном чреве Тихого океана, и слова его — бездна, и бездна — он сам. «Из глубины воззвах к тебе, Господи».