Остаемся мы танцевать вдвоем

— Что у вас тут происходит? — Макс прется за ним через всю тайгу, которая и не думает почему-то гореть. Отстегнутый парашют мотыляется за ним по грязи туда-сюда, цепляет на себя мокрую хвою. — Ничего, как видишь. — Обернувшись на ходу, некий капитан Козлов из некой деревни Топи закуривает и бредет дальше в разбросанные по оврагу кусты черники, поднимается по размытой дождями тропинке на холм, а с него вид ну совсем уж понятный: тишина, блогадать, ни единого облачка дыма на горизонте. — Авиалесоохрана? Да нам тут цирк с конями куда больше нужен. — Он бы не пошутил так, наверное, если бы не была заметна в выражении Макса нарастающая тревога, от которой избавиться до дальнейших расспросов сам доктор прописал. — Скучно живем, понимаешь. Шустов улыбается ему недоверчиво, потому что до чертиков вежлив, смотрит по сторонам и видит, что этому конкретному лесу его помощь не нужна точно. Козлов обходит его с сигаретой в зубах, указывает кивком на виднеющуюся у реки машину. Теплый закат красит в розовый мутные лужи под ее колесами. — До станции тебя подбросить? — Всерьез загнавшийся Макс медлит с ответом, и Козлов решает дожать фактами. — Из Архангельска своим позвонишь, тут нигде не ловит. И такой долгий взгляд на его вещи бросает, как будто добавит вот-вот «гитара у тебя красивая», только не в тему это. Какое ему, Козлову, дело до шестиструнной акустики МЧСника с нарисованными от руки языками пламени. Макс идет за ним по живым муравейникам, по зарослям елей, по острому вереску, идет преимущественно молча и гитарку свою держит у сердца — никому не добраться. — У меня спутниковый, — запрокинув голову и разглядывая вершины деревьев, он подтягивает сползающую с плеча лямку рюкзака, — поэтому все нормально, не в первый раз в такую глушь попадаю. Козлов оборачивается снова, теперь уже с неприятной ухмылкой. — Вон оно как, — говорит, — жаль, что спутниковый тут тоже не пашет. Перебравшийся за ним через ручей Макс издает вместо застрявшего в горле смеха что-то неопределенное — он не понимает, юмор это такой или нет. Издевка в интонации капитана кажется ему забавной и жуткой одновременно. Они идут еще некоторое время молча, обходят лежащее поперек тропинки дерево, спускаются к мосту, пугают у воды своими шагами нескольких жаб. Когда уже порядком помрачневший от бесцельной прогулки Козлов, которому обещали и не показали пожары, садится за руль, Макс придерживает закрывающуюся за ним дверь. — А до деревни подвезти можете? Я останусь, — предугадав его возмущение, он спешит объяснить, — мне по уставу положено, понимаете. Я своими глазами огонь с вертолета видел, Шидрово эвакуировать приказали. Не понимаю, как я сюда попал, где дым и почему этих ваших Топей даже на карте нет. Козлов кажется ему вдруг ужасно знакомым, пока объясняет, что до упомянутого поселка езды минут десять по проселочной дороге, которую размыло к хренам собачьим проливными дождями, а его всего-навсего сдуло ветром при приземлении, раз он метил туда сначала. Сладко ему улыбнувшись, Макс говорит, что метил не туда, а на четко выверенное безопасное расстояние, а раз ошибки быть не могло, то похоже, что пожар Козлов от него вероломно припрятал где-то в кармашке. Поцапавшись еще немного, они приходят наконец к компромиссу и пугают еще одну жабу — на этот раз резким выездом с пирса. У Козлова выцветшая от времени елочка-освежитель висит на зеркале заднего вида, открыт бардачок, бьется о лобовуху сонный комар, а в магнитоле торчит кассета с полустертым названием на торце. Максу интересно, но почерк на приклеенной вручную бумажке не разобрать. Предложить скрасить музыкой вечер он не решается, потому что ситуация совершенно не та, а вокруг какой-то лес Шредингера, который и горит, и нет. За покосившейся вывеской «Топи», колодцем без крыши и доской объявлений с кучей пропавших без вести, под чутким надзором Козлова проходит знакомство с Анной Петровной, которая косится на Макса недружелюбно только на крыльце и в прихожей, а на кухне уже наливает горячего чаю, достает из закромов малиновое варенье и просит звать ее бабой Нюрой. Всего-то и надо было обворожительно несчастное лицо состроить, похлопать ресницами, мол, что я тут, где, зачем. Муж бабы Нюры, Вениамин Алексеевич, тоже принимает его с распростертыми объятиями, жмет руку и рассказывает, что нынче улов хороший, на ужин будет уха из щуки. Рядовым незнакомцам вот так сразу подобную роскошь обычно не предлагают. Козлов улыбается, когда видит, как от обаяния Макса суетится по дому старушка, таская с веранды на кровать у печи ворохи одеял, как сам Макс все норовит ей помочь, но сутулится в итоге над своей чашкой с блюдцем, чтобы не путаться под ногами, и размешивает в крепком черном кубик сахара. Обкусывая задумчиво заусенцы на безымянном пальце, Козлов смотрит на его мягкие кудри, поджатые губы, заросший густой щетиной подбородок, а остановившись на шраме от старых ожогов на шее, бросает ему через стол короткое и немного неуверенное «я, пожалуй, пойду». Макс вскакивает, запутавшись в своих тапках и нагромождении стульев, опережает его в прихожей, чтобы подать куртку — держит ее на весу, пока он упаковывается в широкие рукава, смахивает ему с погонов несуществующие соринки. Тяжелую дверь, правда, Козлов открывает сам, кивнув напоследок с каким-то кислым смущением. Его шутку про связь Макс вспоминает уже почти перед сном — проверить еще не поздно, доложит заодно обстановку команде. Приподнявшись на локтях и откинув в сторону одеяло, он вытаскивает из рюкзака телефон, который ловить должен в любой точке земного шара, клацает торопливо по кнопкам, смотрит в легком замешательстве на тусклый экран, отказавшийся по неясным причинам высвечивать номер базы, снова клацает, слушает с нарастающей тревогой результаты своих стараний, а там как в лесу, разве что не поют птицы — нетронутая тишина да звон собственной крови в висках. Так он и падает обратно на подушки с телефоном, прижатым к уху. И ничего, совершенно ничего не понимает. Под утро, измученный весь бессоницей и кошмарами в полудреме, он спрашивает у бабы Нюры, где искать капитана, она задает ему с крыльца направление, объясняет, где нужно будет повернуть и как выглядит его калитка. Судя по легкому высокомерию, с которым она говорит, огород у него, по ее мнению, в деревне самый запущенный, а полицейский участок и того хуже. — Он не на работе еще, в такую-то рань, — ворчит она так, как будто Козлов лично ей обещал вставать в пять утра и бороться с преступностью, но теперь почему-то ленится и не встает. Затолкав беспокойство подальше, Макс благодарит ее дурашливым полупоклоном и из всех вещей берет с собой только гитару. Едва ли она пригодится, но без ремня на плече он чувствует себя не в своей тарелке. Послонявшись туда-сюда по деревне, чтобы не показаться назойливым паникером, в более или менее приличное время он снимает крючок с нужной калитки, ступает в поросший бурьяном яблоневый сад. И, вот совпадение, капитан как раз спускается с крыльца ему навстречу. — Опа, — улыбается он, убирая в карман бутылку, — какие люди. Ну что, не видать пожаров? Макс отдает ему вместо приветствия честь — несерьезно так, левой рукой, пока ветер треплет непокрытые ничем кудри, с ответной улыбкой, с расстегнутой молнией своей желтой, как одуванчики, формы, с запутавшимся в волосах листом березы. Козлов отпихивает его, шута горохового, беззлобно с дороги. — Почему тут не ловит спутниковый? — Шустов увязывается взъерошенным воробушком за ним следом. Начать с волнующего без всяких вступлений кажется ему самым правильным. Рядом с Козловым душа спокойна и сад пахнет яблоками. Слишком уж знакомо тот идет, дышит, живет и пожимает плечами. — Долго еще тут пробудешь? — Прикрыв сигарету ладонью и щелкая на ходу зипповской зажигалкой, он щурится от бьющего в глаза солнца. Останавливается, наконец, у машины, оглядываясь по сторонам с беспокойством, как будто их здесь за чем-то незаконным застукать могут. Макс присаживается на капот. Вовсе не бесцеремонно, а наоборот так по-мальчишески просто, что прогонять его оттуда не хочется. — Я же говорил, мне неделю после пожара надо лес окарауливать, — покачав пристыженно головой, он складывает на коленях сцепленные в замок руки, — а я его даже тушить не начал. Козлов вынимает у него из волос сухой лист. — Если тебе нужно ребятам своим позвонить, — говорит он сквозь затянувшуюся слегка паузу, — недалеко точка есть. Связь там, конечно, херовая, но выбирать не приходится. Через лес минут десять пешком. Быстрее, чем объезжать на машине. Он не показывает, где именно, и не объясняет, как до нее добраться. Как будто детей таких кучерявых одних в чащу не отпускают, даже если они из авиалесоохраны и им по чащам шастать положено. Макс не против поуговарить его пойти туда вместе, ведь идиоту понятно, что этого Козлову и надо. Поломавшись немного, он пытается выставить, что сопровождать везде Макса ему больше внапряг, чем в радость, и дым от последней затяжки перед тем, как отправиться в путь, выдыхает ворчливо куда-то себе в плечо. Максу с ним весело, и под ноги он совсем не смотрит, его интересуют деревья и только деревья, огнем пока не объятые, живые и шумные, с пестрыми птицами в кронах. Он дергается от неожиданности, когда Козлов рывком притягивает его к себе. Реакция у него что надо — в звероловную яму падают вместо Шустова комья земли, но движение смазанным выходит, вовремя придержанный за руку Макс остается стоять невредимым, а сам Козлов, споткнувшись о корень, падает в грязь. — Ты слепой что ли?! — За протянутую ладонь он хватается как можно злее. — В авиалесоохране не учат смотреть, куда прешь? Ты... Не закончив тираду, он корчится и вырывает свою руку из руки Макса. Тот оседает напротив, отряхивает испуганно ему куртку от прицепившихся веток, прикасается лихорадочно и невесомо ко всему, что в принципе может быть сломано, готовый на каждый ушиб подуть в индивидуальном порядке. Врач из Максима Шустова так себе, но из Козлова пациент очень даже, общими усилиями они ставят ему диагноз: не перелом, а растяжение лодыжки. Рыцарское увечие, можно сказать. Из страшной ямы торчат в их сторону страшные колья. — Давайте, я вас понесу, — не предлагает, а просит изо всех сил Макс, просидевший с ним энное количество времени плечом к плечу, скуривший одну сигарету на двоих и покорно принявший его легенду о том, что в архангельской области просто охотники лютые, а не маньяки орудуют, — вы ведь сами на одной ноге не допрыгаете. Козлов, как бы ему ни хотелось по этой жизни справляться со всем дерьмом самому, вынужден согласиться. В условиях местной дряной погоды он одет как капуста и оказывается очень тяжелым. Взвалив его себе на спину и отчетливо нащупав под слоем штанов костлявые ноги, Макс понимает, что где-то половина этого веса пришлась на полный комплект формы и двадцать одежек под ней. В какой-то момент ему даже кажется, что он спасает из леса некоторое количество обмундирования, а хрупкий мент так, идет с ним в комплекте. Макс пыхтит немного, маневрируя между деревьями, но не думает жаловаться. Оценивший наверняка этот подвиг, но все-таки больше занятый болью Козлов обнимает его своей неподъемной курткой, и от его дыхания в шею всю дорогу немного щекотно. Фуражку он держит сам, чтобы подбирать не пришлось, если свалится. Прижимает ее свободной рукой Максу к сердцу. До дома они добираются довольно быстро. Повезло, что не в самую чащу ушли. На крыльце Козлова держать приходится мертвой хваткой под локоть, пока он в замке шуршит проржавевшими, кажется, уже насквозь ключами. От дальнейшей помощи он отказывается и в дом категорически не впускает даже под предлогом чаепития. Макс думает, что на чай пригласить — как минимум, правило хорошего тона, а в свете случившегося так вообще заслуженная награда. Выпустив тоскливо из пальцев рукав куртки, он стоит еще немного перед закрытой дверью и как-то даже жалеет, что в шею ему больше никто не дышит. И думает: ну как он, бедный, доберется до кровати? Как ногу себе забинтует? И есть ли у него вообще в такой глуши эластичный бинт? Мысли эти заставляют его отмочить глупость, на которую способны только люди без тормозов, пренебрегающие чужим личным пространством, и влюбленные школьники. Иногда еще следователи, но это у них по работе. Собравшись с духом, он ныряет в кусты и заглядывает за углом дома в ближайшее окно. Внутри обнаруживается светлая кухонька — стол без скатерти, приклеенные скотчем к стене фотографии осеннего леса, пепельница, блокнот в линейку, рубашка на подоконнике, календарь с оторванным уже сегодняшним днем и Козлов, скривившийся посреди всего этого от боли. Стоит держится обеими руками за спинку стула и смотрит на него, как на дурака последнего. — Поправляйтесь, капитан, — выдает Макс первое, что в голову пришло, продолжая пялиться мимо него вглубь дома, слишком увлеченный кассетным плеером и любовно протертыми от пыли томиками Довлатова, — хоть вам и чаю для меня жалко, я все равно хочу, чтобы вы поскорее выздоровели. Продравшись через колючий шиповник обратно к калитке, он оборачивается рукой махнуть на прощание, и ровно в этот момент слышит, как открывается пошире окно. — Подойди сюда, — говорит Козлов, — только розы мои больше не топчи, там по краю дома дорожка есть. — И пока Макс прокладывает к окну замысловатый обходной путь, ставит чайник. Чокнувшись красными кружками в белый горошек и немножко на них подув, они говорят как старые друзья об аномальных архангельских холодах, о работе пожарным, о продажной милиции, об этой точке с мобильной связью, до которой так глупо не получилось добраться. Рассказать кому — засмеют. Максу от мягкости своей и доброты душевной с Козловым очень легко и складно. Видно, как изголодался он в этом богом забытом месте по ласке и как рад потянуться навстречу, когда почву прощупал достаточно и понял, что не обидят. Макс под окном, расписывая ему жизнь МЧСника в ярких красках, жмется к самой стене, а Козлов опирается локтями о подоконник, они так почти на одном уровне, и кружки у них стоят рядом. Шустов требует на мизинцах поклясться, что до завтра он оклемается и отвезет его на машине на то волшебное место, где трава зеленее и ловит мобильный. А в идеале еще в Шидрово, потому что надо узнать до звонка на базу, как там дела. Иначе точно сделают выговор, «что за безответственность» скажут. Козлов смотрит на него сверху с задумчивым сожалением. — А сам сейчас смотаться не хочешь? — спрашивает вдруг он, и Максу чудится что-то неприятное в его глазах. Как будто развод какой или местная шутка, чтобы над приезжими поглумиться. — Только дорогу там размыло, я тебе уже говорил. Объедешь аккуратно по просеке, чтобы не застрять нигде. Но подвох не нащупывается так сразу. Водить он умеет, карта близлежащих поселков есть. Что может пойти не так? Козлов протягивает, помедлив, ключи от машины, как будто бросить сначала хотел, но решил передать из рук в руки. Макс касается его теплых пальцев и тоже медлит. — Около завода не проезжай. Там в хижине у реки один мудак живет, он тебе не понравится. — Так не о сварливом соседе предупреждают, а просят быть осторожнее и не угодить в страшную, как в сказках, беду. — Поверь, лучше через мост крюк сделать. Встретившись с ним на прощание взглядом, Шустов понять не может, где же его все-таки видел. Вот такого же точно, но без ментовской рубашки и чуть помоложе. Вроде бы в чем-то ярком. Встречаются они тем же вечером в том же месте, как договорились, но при очень дряных обстоятельствах. — Не пью, капитан, — бормочет себе под нос Макс, чудом не поседевший за увлекательную поездку до Шидрово, — я вроде при исполнении. — Я вроде тоже, — роняет над ним Козлов, присаживаясь на ступеньку рядом и разливая в два припертых с собой стакана водку. Нога у него над ботинком тщательно забинтована. — Пей. Никакого пожара не будет. Разве что мы сами с тобой не подожжем тут чего-нибудь смеха ради. Газет, вон, старых хватает. Спички есть. Отхлебнув почти половину, он морщится и добавляет совсем уж мрачное «но тогда отец Илья в монастыре за наши души помолится, и дождь все затушит». Макс, от этого замечания в еще большую панику впавший, свой стакан опустошает торопливыми мелкими глотками. Ему чудятся в темноте чудовища и не хочется анализировать, почему после выезда из Топей в лобовом стекле маячили тоже Топи, и так несколько раз, в любую сторону, с любой скоростью, по любой дороге в конце деревни появлялось ее начало. — Вытащите меня отсюда, — у него руки трясутся, он прячет лицо в ладонях от всего мира, такого враждебного и гадкого сегодня, — вы ведь можете. Водка же у вас откуда-то берется. Убрав стакан в сторону, Козлов пододвигается почти вплотную. — Да, могу. Но только если ты меня послушал и не проезжал мимо завода. — Не получив на это никакой реакции, он отводит довольно грубо от лица его руки, встряхивает за плечи. — Ты слышишь? Посмотри на меня. Где ты ехал? Тебя кто-нибудь видел? Шустов, как животное побитое, весь вжимается в свою медово-желтую куртку. Трясет головой и глаза отводит. И понятия не имеет, как объяснить, что инструкции он прилежно следовал, пока деревня снова впереди не выскочила вопреки всем законам логики и географии. – Я подумал, вы надо мной подшутили, — достает он наболевшее из глубин сердца, все-таки натолкнувшись случайно на его взгляд, — что дорога эта как-то хитро в круг заворачивается. И по другой поехал. По разным. А сосед ваш, кстати, не такой уж и страшный тип, он мне улыбнулся и даже помахал. Теперь уже очередь Козлова закрывать лицо руками — сокрушенно покачав головой, он сжимает в кулаке конец шарфа, стаскивает в невнятном отчаянии его с себя, мнет в пальцах так, как будто на части разорвать хочет. Его горькое «дурак ты, Макс» затихает где-то в рукавах куртки вместе с совсем уж исступленным, глухим, гневным «или я дурак». Шарф он в конце концов роняет у своих ног и ищет в кармане зажигалку, но не найдя, как будто бы забывает напрочь, что собирался курить, и расслабляется. Выпив еще по стакану, они смотрят друг на друга в замешательстве. Шустов поправляет колечко на большом пальце. Козлов молчит о своих мотивах: почему отпустил одного? Припугнуть хотел или привязать навсегда путаницей дорог к этому проклятому месту? Правда ли жалеет теперь? В лесу за домами теряются в лохматых елях последние сумерки. Единственный свет, оставшийся на холодных перилах и напряженных плечах, льется теперь из окна кухни. — Расскажите мне, чего я еще не знаю. — Неуклюже подвинувшись ближе, Макс сбивает со ступеней пустую бутылку и, не успев ухватить ее, провожает беспомощно взглядом. Его обаяние переходит все грани разумного, когда он тянет несчастное и в действительности подкупающее «пожалуйста, капитан». — Зачем? — Козлов придерживает его сзади за шею, наклоняя немного к себе, чтобы вернуть в ровное относительно крыльца положение. — Тут давно уже необъяснимая херь творится. Давай-ка ты лучше плыви по течению, а я подстрахую. Макс смотрит немного расфокусированно на лежащую в траве бутылку. Ему тошно и горестно, страшно и ново. Козлов вырывает его из этого состояния, попытавшись то ли утешающе сжать плечо, то ли по спине провести. Макс под его скомканной, смущенной какой-то лаской, замершей пугливо в районе лопаток, переводит взгляд на гитару. На единственную реальную вещь в окружающем его бреду. Дешевую и побитую, но чистую и размалеванную ярким алым акрилом. — Сыграть вам? — У него от происходящего вокруг в глазах почти слезы. Он почти хочет башку себе разнести его пистолетом. Козлов отводит от него руку, кивает растерянно — такого поворота не ожидал. Сквозь туман финской водки и перманетного ужаса Макс ловит себя на мысли, что осыпать его вниманием — навязчивая идея, которая как будто извне пришла и становится мало-помалу потребностью. По крайней мере, так думать хочется, чтобы снять с себя долю ответственности — не встрескался по уши за два дня знакомства, а злополучная деревня околдовала. Улыбнувшись горько и пьяно едва не в плечо ему, он втискивает гитару в маленький зазор между ними, так, что пространства не остается почти для смены ладов и боя. — Позвони в звонок, — поет он нежно-нежно, на удивление попадая в своем состоянии по всем нужным струнам, — постучи в эту дверь. И тебе никто не откроет. Беги, дурак. И такой же пьяный Козлов, сам себе, похоже, не отдавая отчета, покачивается едва заметно в такт песне, тянется к нему, как к теплому солнцу. Макс, ему в щеку уткнувшись носом, посильней зажимает аккорды. Вот так вплотную он пахнет табаком и можжевеловой зубной пастой — специфически очень, но приятно до чертиков, и у Шустова в голове наконец собирается утраченный больше семи лет назад образ. — Вспомнил. — Он обхватывает ладонью гриф, отстраняясь и обрывая мелодию. — Вспомнил! Выступление этих ребят в Архангельске, ночной клуб на набережной, ты был в красной футболке. Козлов загруженным выглядит. Смотрит на Шустова словно впервые и проверяет прилежно самые дальние закоулки памяти. Если бы каждое его воспоминание хранилось в картотеке, сейчас она была бы разгромлена, выпотрошена, разбросана по всему дому, залита водкой и, возможно, горела бы синим пламенем. Но нужную карточку он все же находит. — Мы танцевали? — пробует он как будто бы наугад, но на самом деле уже смахнув пыль с личного дела Шустова, в котором всего понемногу: глупая гавайская рубашка, светлые кудри, дешевый одеколон, царапина от бритья на подбородке, бумажные браслеты из трех разных клубов. — Медлячок, да. — Макс прикрывает глаза, прокручивая теперь в голове без всяких препятствий смазанный разговор перед началом концерта о стихах Бориса Рыжего, утягивание за руку в гущу толпы, частые переглядывания в середине, танец под конец — сначала в шутку, а после парочки поворотов и такого же точно запаха можжевельника уже вроде и нет. — У меня кассета их есть, — говорит Козлов, ничего по факту не предлагая, потому что ну куда ему с растяжением и киселем вместо мозга возвращать свое танцевальное прошлое, — пошли в дом, уже холодно. Подтянувшись за перила, он поднимается со ступеней, балансируя по возможности на одной ноге, и Макс подхватывает его по привычке, всегда готовый на двоих разделить тяготы жизни, но от сбитой водкой координации только все усложняющий. Ему невдомек, что Козлову мешает его хаотичная помощь, он ведь тянет не туда, отвлекает слишком тесными, развязными прикосновениями куда попало. В прихожей они выпутываются кое-как из верхней одежды и приставшей к ногам обуви. На кухне, все в тех же полуобъятиях, предпринимают попытку помыть руки, но по итогу только заливают водой столик у раковины и штаны Шустову. В коридоре хватаются за ходящие ходуном стены и друг за друга. В гостиной падают на пол посреди комнаты на пыльные ковры и обертки ирисок, так и не добравшись до плеера, потому что Козлов совершенно случайно притянул к себе Макса за волосы, а тот совершенно случайно начал его целовать, да так, что не оторваться. Медленно, мокро. Обоих сквозь стучащие в горле сердца и неровные вздохи в сон клонит — зря лишнего выпили. В последнем порыве тягуче-ленивой страсти Макс задирает ему майку, сам уже никакущий, а у Козлова на ребрах, вот же черт, пять крохотных родинок, и он целует с заторможенной нежностью каждую, поднимается обратно к ключицам и замирает, вжавшись лицом в них, успокаиваясь, оседая, почти не дыша. Козлов откидывает осторожно в сторону его руку со своего живота, но вместо того, чтобы выскользнуть из объятий куда-нибудь на кровать, на мягкий матрас, под теплое одеяло, переплетает с ним пальцы, и Макс улыбается из последних сил ему в шею. Уснув как убитые, они так и лежат до рассвета на прогретых печкой коврах, хоть обводи мелом. Их не будят ни первые петухи, ни растекшиеся лавой по полу лучи солнца. Только ужасающе громкий стук в дверь, от которого проходит тут же очарование ночи и остаются одни проблемы: все затекло и болит, и воды хочется. Козлов встает первым — судя по количеству бутылок в доме, ему до беспамятства напиваться не привыкать. Пнув легонько под бок и без того проснувшегося Макса, он задает себе курс к выходу, весь растрепанный, сонный, совсем тощенький без своей куртки. Макс поднимается тоже, трет глаза кулаком, пытается проморгаться и заправляет в штаны свитер. — Утро доброе, капитан. — Тот самый «один мудак», о котором Козлов говорил, улыбается в тишину прихожей пожелтевшими кривыми зубами. Не получив доброго утра в ответ, он с оглушающим скрипом открывает пошире дверь. — Ну? Выходите во двор оба, поговорим. Козлов кивает Максу и, завернувшись как можно медленнее и неохотнее в форменную рубашку, плетется на улицу. Нагнав его на пороге, Шустов пытается было подать руку, но он отталкивает ее и хромает вниз по ступенькам сам. Всем яблоням вокруг видно, с каким трудом ему это дается. — Кто он такой? — шепчет Макс у него над ухом, задетый немного его холодностью, но все равно подхвативший в нужный момент под локоть, как бы он там ни упирался. Страх и ненависть передаются ему от сжатых в тонкую полоску губ воздушно-капельным путем, ползут вверх по руке от смятой в пальцах рубашки. Услышав вопрос, гость отвечает сам. — Алябьев я. Виталий Вениаминович. Перед тем, как представиться тоже и выдавить, что ему очень приятно, Макс смещается немного своему менту за спину, продолжая держать его, хотя все ступени давно уже кончились. Воровато и боязно он выглядывает из-за серых капитанских погонов, чтобы рассмотреть этого Алябьева получше, и в таком положении чувствует, что оказался между напряженным как струнка Козловым и его сигаретами, которые в куртке остались. За ними хочется сбегать даже несмотря на ситуацию, лишь бы он не нервничал, лишь бы закурил уже и был счастлив. Козлов, хоть и стоит впереди отважно до умопомрачения, на каменную стену едва ди тянет. Маленький слишком, измученный, ну куда за него прятаться — Макс почти на голову его выше, но жмется на всякий случай вплотную. Алябьева, кажется, забавляет, как по-дурацки они выглядят со стороны. — Можешь играть в доброго самаритянина сколько влезет. Если правда помочь хотел, отвез бы его сразу на станцию. — Он прав вообще-то, не дожал Козлов со своей заботой. — Убеждать ты умеешь, но тут тебе просто не захотелось, да? Тот молчит пристыженно, как бы признавая свою вину, и Алябьев шаркает по садовой дорожке ближе, как удав, приметивший себе на поляне двух беспечных влюбленных кроликов. — Как бы там ни было, — продолжает он, — ему тут не место. Парень из авиалесоохраны, а не в монастырь за чудесами приехал. Козлов стоит не шелохнувшись, но по его стеклянным глазам угадывается, что все это безразличие изо всех сил притворное. И что в рубашке ему холодно. До костей уже продрог, бедняга, но виду не подает, только держит руки в карманах глубже, чем обычно. — Ну так отпустите его, — предлагает он самой унылой и бесцветной на свете, выжатой как лимон интонацией. Словно решение очевидное и обсуждения никакого не стоит. Попытка хорошая, но Алябьев все равно мотает головой с хитрой ухмылочкой, и Максу в глаза бросается, что Козлов снова дрожащей рукой зажигалку в кармане штанов ищет. Он не понимает, о чем они и почему говорят так, как будто его тут нет и он всего этого не слышит. — Отпустить, чтобы он о Топях каждому встречному рассказывал? Убить его надо, — объясняет Алябьев с чувством, с толком, с расстановкой, как детям малым рассказывают правила поведения в летнем лагере,— все равно он молиться у нас не станет. — То есть как... «убить»? — вырывается у Макса. Проглотив конец фразы и отлепившись, наконец, от Козлова, он пятится на негнущихся ногах к дому. Смотрит затравленно по сторонам. На машину, на кромку леса. На крыши деревенских развалин. И понимает, что бежать некуда. Алябьев почесывает сквозь вонючую рыбацкую жилетку живот — на ней только сейчас, в контексте его слов, угадываются очертания не отстиранных до конца пятен крови. Не факт, что рыбьей. Макс продолжает похрустывать попадающими под ноги ветками, в панике отступая, а Козлов, уже по макушку утонувший в своем слишком хорошо сыгранном и заклинившем от перенапряжения безразличии, даже не оборачивается. Говорит все так же бесцветно «а давайте, я прослежу, чтобы помолился?». И это работает почему-то, хотя не должно. Их отпускают не на все четыре, а в одну конкретную сторону. Подняв с веранды гитару и выловив полуспрятавшегося Макса где-то в районе крыльца из низенького куста смородины, он тащит его, как тогда на концерте за руку, к машине. Так быстро, несмотря на свою лодыжку, так упорно и грубо, как будто им дали фору перед преследованием с вилами и факелами. Макс за ним спешит по булыжникам и крапиве, спотыкается на ровном месте, но не выпускает свою вспотевшую от нервов ладонь из его теплой. Он не спрашивает «куда едем» и «что мне теперь делать», по течению плыть в окружающем сумасшествии гораздо приятнее, чем ломать себе голову. Пусть страхует, как обещал, а Макс пока за окно посмотрит на проносящиеся мимо деревья. Прижав к стеклу щеку, он разглядывает в прострации розовый дым химзавода на горизонте, на сто процентов уверенный: если Козлов его даст в обиду, то не со зла, а от страха. И его такой расклад, по большому счету, устраивает. — Это же не монастырь, — на всякий случай уточняет он, когда они выходят из машины на опушке леса, — это изба чья-то. Ты свернул не там? — Добро пожаловать в самое безопасное в Топях место, — отвечает с усмешкой Козлов, снова взяв его за руку, но теперь уже поверх куртки чуть выше локтя, и утягивая за собой по песочной насыпи, — он тебя здесь не тронет. Отвлечем его, а завтра я тебя довезу до Архангельска. Если в монастырь сунешься, уже никогда не сбежишь отсюда. Дом перед ними окружен полосатой сигнальной лентой, натянутой между пнями, и в единственном его окне горит не самый приветливый свет. Макс ведет себя как сторонний наблюдатель, как будто не с ним это все. Смотрит, как навстречу им выходят двое мужиков, ругающихся, что ленту пересекать нельзя под страхом смерти, как Козлов отбирает у одного из них ружье, словно у пацана, заигравшегося в войнушку — тот его явно боится и отдает, повырывав немножко из принципа. На столе у них икона богородицы и бутылка водки. — Подержи пока, — Козлов кидает ружье через всю комнату, и Макс, позорно не поймав и подняв в последний момент с пола, прижимает его обеими руками к груди. Так берут свернутые в трубочку ватманы с акварельными этюдами, а не оружие. Вес у него приличный, можно сказать впечатляющий, но вооруженным до зубов Макс себя все равно не чувствует. Козлов своим изящным табельным ПМ вооружен куда больше. Мужики таким раскладом не очень довольны, но еще сильнее злятся, когда приезжает к обтянутым лентой пенькам Алябьев. Завидев его в окне, они оба впадают во что-то среднее между животным страхом и яростью. — Вы чего наделали? — Суетится тот, что повыше. Козлов не сказал, кого из них как зовут. — Нам всем теперь из-за вас крышка! Он чуть ли не волосы на себе рвет. Мечется между кроватями, задергивает не с первой попытки одну из двух занавесок. Для «безопасного места» поведение, как минимум, странное. Эмоционально выгоревший уже Макс смотрит беспомощно на Козлова, а тот его только по плечу треплет и выходит с пистолетом на крыльцо. Алябьев уже у края сигнальной ленты, замирает в полуметре от нее, как будто и вправду какое-то колдовство не дает ему ее переступить. Помаячив туда-сюда по прямой, как тигр у стенки вальера, он выдает сквозь легкий налет гнева почти восхищенное «это ж какая сильная у вас любовь, что ты не зассал его сюда привезти». Козлов держит подбородок выше, чем обычно, и снимает пистолет с предохранителя — а может, действительно сильная, не его собачье дело. Алябьеву любо-дорого смотреть на чужие страдания. У него на фоне всех этих шекспировских чувств, видимо, щелкает, что куда трагичнее будет пощадить обоих и разлучить на веки вечные. Погибших обычно отпускают охотнее, чем живых. Носить цветы на могилу вместо того, чтобы теряться в догадках, как он там, где он, что с ним, хорошо ли кушает и тепло ли одевается, понятнее и легче. — Ладно, — пасует он, сложив на груди руки, — я сегодня сама доброта. Раз уж правда любишь своего пожарного, увози его. Но пусть он сначала увидит, какая ты, Козлов, сволочь. Ну знаешь, в профилактических целях, чтобы он точно сюда возвращаться не захотел. Я уже настроился на убийство, поэтому веди мне сюда одного из этих. — Небрежным жестом он указывает в сторону мужиков. — Отрабатывай свою зарплату. А потом валите, устройте в Архангельске слезливое прощание, можете даже номер в отеле снять. Даю тебе отпуск за свой счет на один вечер. Все еще продолжая в него целиться, то ли от злости, то ли, чтобы перестраховаться, Козлов возвращается в дом и выволакивает наружу высокого. Макс слоняется туда-сюда за ним следом, пытаясь вмешаться в происходящее как ярый защитник человеков любых форм и размеров. Вытолкнув мужика к Алябьеву за ограждение, Козлов оборачивается и хватает ноющего, что он лучше собой пожертвует, Макса за плечи. — Успокойся, пожалуйста, — просит он, — никто из них не умрет. Они к этому месту привязаны, в отличие от тебя. Ты мне веришь? Ты же видел, что тут творится. Они не умрут. В монастыре молились. Шустов отступает назад по мере его натиска. Последнее, что он видит — бездонные глаза Козлова, насильно вталкивающего его в дом. Оказавшись в темноте за закрытой дверью, он вдруг осознает очень четко, что течение в их личной метафоре все это время было бурлящей горной рекой, выносящей его к водопаду, пока он лежал на дне лодки с гитарой и пейзажи разглядывал, а Козлов греб к суше без весел. Ему становится стыдно за свой пассивный ужас. Мог бы разузнать все о Топях и строить с ним планы побега, быть такой же поддержкой и опорой ему. Услышав удар топора, он отсчитывает несколько секунд, прежде чем выйти. Козлов уже на крыльце — сгребает за куртку в сторону машины, не дает ничего рассмотреть, тащит, тянет к себе. И не думая ни во что, кроме его глаз, вглядываться, Макс добирается наощупь куда надо и садится с ним рядом, а гитара все так же лежит на заднем, слегка съехавшая от тряски к окну. Несколько долгих, звенящих в ушах минут они едут молча. А потом Козлов через пень-колоду пытается разрядить обстановку. — Они оба трупы ходячие. Одним убийством больше, одним меньше, им без разницы. Было даже такое, что один другого зарезал и съел с голодухи, и ничего. Возвращаются сюда как миленькие. Неизвестно, с чего он взял, что утешить травмированного всем пережитым в Топях человека можно байкой о каннибализме. Вяло на него взглянув и заметив, что он не пристегнулся, Макс наклоняется к нему и, нащупав у бедра карабин, защелкивает плавным движением ремень безопасности. У него все нервы расшатались, какие только могли, и даже чувство самосохранения сложило свои полномочия, как бы приняв тот факт, что сохранить тут никого уже не получится. Он смотрит на Козлова с этими его пятью родинками под рубашкой и чувствует себя в дебильном сне, похлеще того, в который попала Алиса у Льюиса Кэрролла. — А ты? — А что я? Сквозь окружающий мрак Макс наскребает в себе остатки жизнерадостности, чтобы ему подмигнуть. — Целуешься вроде как живой. Козлов отрывает взгляд от дороги и усмехается уголком рта смущенно-смущенно, как будто тот выдал посреди разговора пошлость. Крутанув на повороте в очередной раз руль, отвечает, что да, жив пока, потому что должен ведь кто-то хоронить обезглавленные трупы. Логично, не придерешься. Еще зачем-то рассказывает, что Алябьев заядлый рыбак и разводит в человеческих мозгах опарышей, поэтому, собственно, и убивает кого попало. Макс хочет было сказать «а ты правда, выходит, сволочь», но вовремя затыкается. Понимает, что одна такая нападка, и Козлов не захочет с ним не то что трахаться — за одним столом через три человека сидеть. Пособничество в убийстве уже убитых ему, такому славному, простить можно, ну с кем не бывает. Алябьев не выглядит как человек, который дал бы ему в вопросе маньячных дел право выбора. — Муж у бабы Нюры, кстати, тоже покойничек, — продолжает Козлов так умильно, как будто на собрании сельсовета расхваливает своих соседей. — Сейчас заедем к ней вещи твои забрать, можешь у нее спросить, если не веришь. Макс верит, но очень устало. Думает, что нужно все-таки получить подтверждение его слов, раз уж есть такая возможность. Зайдя за своим рюкзаком в знакомый дом с красной крышей, вытирает со лба испарину и заглядывает на кухню — оттуда пахнет свежими овощами, квасом и пирогами с капустой, доносятся звуки телевизора и увлеченные болтовней голоса. Первым делом он благодарит хозяев за ночлег, тут же получив за свои манеры пакет пирожков «с собой в дорогу, а то совсем вон, кожа да кости, в авиалесоохране поди совсем не кормят». Анна Петровна ему искренне нравится, не хочется ее случайно расстроить таким неприятным вопросом, но что уж тут поделаешь. – Извините, я не в свое дело лезу, но правда, что вы, Вениамин Алексеевич... — он не решается произнести вслух тот бред, что выдал Козлов, и ходит вокруг да около. — Капитан мне тут сказал, что вы вроде как... того? Анну Петровну, в отличие от него, почему-то совершенно не смущает тот факт, что ее муженек, уплетающий за обе щеки окрошку, уже лет пять как сыграл в ящик. Она вроде бы даже гордится тем, как ловко у нее получилось вытащить его душу из рая обратно корячиться в огороде и носить из колодца воду. Рассказывает вполголоса заговорчески, что всего-то и нужно в монастыре свечку поставить не за упокой, а за здравие. Господь в Топях — гражданин не очень умный, раз его так легко обвести вокруг пальца. Уперевшись руками в стол между салатом и бутылкой кваса, Макс осматривает придирчиво Вениамина Алексеевича сверху-вниз, вызывая у того беззубую сочувствующую улыбку. Старик прямо-таки пышет жизнью, и представить трудно, что когда-то его уже упаковывали в гроб. – Ладно, — говорит Макс, изучив, помимо самого деда, свидетельство о его смерти, вытащенное бабой Нюрой из комода все с тем же налетом гордости, как будто это грамота за заслуги перед отечеством, не меньше, — мне пора. Еще раз спасибо, что приютили. Козлов обходится безо всяких «я же говорил», не пытается снова поднять эту тему и продолжить оправдываться. Магнитола пустует, потому что кассета, о которой они говорили, осталась дома. В гробовой тишине они едут через Шидрово. Вокруг валяются сгоревшие деревья, стоят у просеки черные скелеты домов, и ни души вокруг. У Макса от видов за окном бегут по спине неприятные мурашки, ему хочется поскорее узнать, справилась ли с эвакуацией его команда, но связи еще нет, да и мобильный зарядить надо — меньше десяти процентов осталось. В черте города они все так же молчат, Козлов тянется было включить радио, даже выбирает какую-то станцию, но передумав в процессе, звук с нуля не поднимает даже на пару делений. Нервный и раздосадованный, он тормозит у заправки. — Останься со мной в Архангельске, а? — предлагает скорее из вежливости Макс, при одном лишь взгляде на Козлова прекрасно понимая, что это не выгорит. Чего он на самом деле с ним хочет? Документалки о художниках смотреть вместе по телеканалу «Культура»? Хрустальный сервиз в шкафу? Общую фотографию в рамке? Антресоли, забитые хламом? Ипотеку на две тысячи лет? — Давай, выметайся, — вытащив из машины его сумки и убедившись, что сам он тоже кое-как вытащился и не забыл гитару, Козлов садится обратно за руль и захлопывает за собой дверь. Это выглядит грубо, но Макс понимает: он его не отпустит, если начнет прощаться. Макс бы тоже не отпустил, дай ему Козлов немного порефлексировать. А так — схватил, понимаешь, в охапку и выкинул на обочине. Так вывозят подальше собак, чтобы они не нашли дорогу домой. Макс смотрит ему вслед и долго сидит на бордюре, обхватив колени руками. Потом все-таки встает и плетется в кафе телефон свой проверить. Там у него еще один повод для ужаса — в Шидрово погибли все его ребята. Выводили к реке местное население, попали в западню, огнеупорных одеял на всех не хватило. Скрючившись за столиком у окна, он ревет как мальчишка, надломленно и бесшумно себе в куртку, потерявший всех своих лучших друзей разом и сам официально пропавший без вести. Время как будто замерзает вокруг его горя. Холодный свет энергосберегающих ламп кусает сетчатку, две мухи доедают крошки с забытой на подоконнике одноразовой тарелки. Вытерев наконец рукавом глаза, он тащится в первую попавшуюся гостиницу у дороги и считает всю ночь тени на потолке, а утром с мигренью жуткой и разбитым сердцем думает, что из всех близких у него теперь только Козлов и остался. Родни нет, друзья, паскуды такие, скооперировались и умерли в один день героями. Решение, куда девать свою дальнейшую жизнь, приходит само, потому что нет, в общем-то, других вариантов. Белое вино, белые розы, завернутые в газету про благоустройство архангельских парков, белая пачка хорошего табака для самокруток. Сложив в пакетик свои покупки, он просматривает сайты всех химзаводов архангельской области. На нужном, называющемся иначе, чем в Топях, но по фотографиям том, что надо, в списке контактов не оказывается ни одного реально существующего телефона. Макс не сдается и ищет дальше: на сайте монастыря номер все-таки есть и организатором экскурсий в святые места значится как раз Виталий Вениаминович Алябьев, черти бы его драли. Вдохнув глубоко и выходнув, он звонит спросить, а можно ли вернуться по доброй воле и, пожалуйста, не быть при этом убитым. На том конце провода смеются ему в ухо, но убедившись в серьезности намерений, сообщают удивленно, что да, в виде исключения можно. Макс от этого с чувством собственного превосходства, совсем с катушек слетевший и собравший в своей светлой душе достаточное количество наглости, просит, раз уж такое дело, передать Козлову, чтобы он его на станции встретил, а то пешком далеко. В трубке снова смех раздается перед чередой коротких гудков. Ни обещаний, ничего, за что зацепиться можно. И Макс спешит на последний пригородный поезд. Всю дорогу он скачивает с трепетом себе на телефон работы Джармуша — отсутствие связи в Топях не помешает ему поделиться с Козловым своими любимыми фильмами. Пусть хоть так, с рук, упираясь виском ему в висок, в одних наушниках на двоих с неприлично коротким проводом, потому что динамик у его самсунга совсем плохонький, ничего слышно не будет. Через полтора часа удачных загрузок и распития по этому поводу крепкого черного чая с сахаром, он отступает на шаг в замешательстве обратно к станции, высматривая у кромки леса ментовскую машину. Алябьев следит за ним почти с наслаждением. — Кого-то потерял? — Расплывается он в садистской улыбочке. — Ой, глядите, с цветами. Красота какая. – И качает головой так, что врезать ему хочется. — Застрелился твой Козлов. Первая реакция Макса, по инерции от реальной архангельской жизни, где «застрелился» значит «навсегда человека не стало», без всяких опций — холодный ужас. Уже готовый наброситься на Алябьева с кулаками, в слепой ярости-скорби, он вспоминает, что Топи же это. Топи! Тут все почти мертвые и вроде живут при этом, не тужат. Может быть, даже сам Виталий Вениаминович почил уже с миром. — Чем же ты его так расстроил, парень? Уж не отъездом ли своим? — Прислонившись к капоту, тот изображает у себя на лице что-то вроде укора. — Не было с ним раньше такого. Это отец Илья у нас горазд вешаться. Макс не признался бы даже себе, что хоть как-то замешан в этом. Ему нравится думать, что Алябьев просто манипулятор поганый и хочет его здесь оставить подыхать от чувства вины. — Ты бы все равно его убил за помощь, — говорит он, изо всех сил стараясь поверить в свою теорию, — человек не хотел, чтобы ты в его мозгах опарышей разводил. Вот и все. Он морщится, сильнее сжимая в кулаке стебли роз. Где-то фоном, размыто, но очень навязчиво воображение подкидывает ему образы, от которых спастись не выходит даже в суете других мыслей: белые личинки извиваются в темно-красном бугристом месиве, торчит кружок позвоночника из рваного среза шеи, летят кровавые брызги на стены кухни, сползают по рамам разбитого выстрелом окна склизкие серые комочки, разливаются лужей по кафелю лопнувшие сосуды, застревают в трещинах между половицами осколки черепа. Неизвестно еще, какая смерть хуже. Алябьев подливает в огонь масло литрами, то своим брезгливым «ой, да ладно тебе, не убил бы, только мертвого мента мне тут не хватало», то предложением все исправить одной развеселой молитвой. Макс соглашается — ему уже без разницы, даже если придется продать сатане свою душу. Нужно ведь с кем-то смотреть бок о бок «Выживут только любовники» и целоваться. В предвкушении чуда, он садится как завороженный в машину. Здоровается в монастыре с явно пьяным отцом Ильей. Ставит за здравие алую, как кровь, свечу. Читает вслух, преклонив перед распятием колени и сцепив в замок пальцы, «отче наш». Такой себе аттракцион для туристов — вместо хлеба просфоры пыльные и никаких зрелищ. Обратно в машину он залетает пулей, везите, мол, к любви всей моей жизни, надеюсь, что бог мне уже выдал ее обратно. Бежит через яблоневый сад. Ставит на крыльце сумки. Открывает дверь. Протягивает букет. — Не думал, что ты вернешься, — цедит Козлов такой интонацией, что ясно сразу — он в разы сильнее не рад воскрешению, чем рад Максу. Обернувшийся вокруг него клубочком объятий Шустов, его добрые глаза, его чувство юмора и сильные-сильные руки, способность сыграть в нужный момент на гитаре и поддержать, когда плохо, запах спичек от волос и одежды, неправильные жесты и правильные слова, намечающийся секс с ним, чистый лесной воздух, рыбалка, национальные праздники, возможность пить водку канистрами и не умирать... Все это, конечно, хорошо, но две тысячи квадратов непроходимой тайги, восемнадцать больных на голову жителей, работа ментом и один серийный маньяк идут с этой сказкой в комплекте. Макс понимает, что поступил эгоистично. Свести счеты с жизнью — выбор серьезный, уважать надо такие вещи. — Ты на меня только не дуйся, — просит он, тактично не спрашивая, а каково оно там, в загробном мире болтаться, — если тебе уж совсем скучно со мной станет, я ведь могу пойти и пожелать, чтобы ты умер обратно, да? Козлов улыбается, очарованный его наивностью. — Давай, пока ты мне не надоел, ту кассету послушаем, — говорит. Макс очень суетится, помогая ему найти в ящике нужную и включить плеер, как будто вот сейчас уже надоест. Настраивает освещение — вырубает верхнее и накидывает на единственную лампу у кровати тонкий плед. Когда они начинают скользить по комнате, слившись в волне первых вальсирующих движений, он замечает, что Козлов больше не прихрамывает. Вообще. И это пугает вдруг до тошноты, до желания оттолкнуть подальше, но Макс действует от обратного — схватив его, обнимает изо всех сил. — Ты чего? — смеется Козлов. – Ничего, — врет он, — просто соскучился. Вцепившись ему в талию, прижимая к себе с отчаянной нежностью и зацеловывая изгиб шеи, он хочет лишь одного: чтобы оживший чудесным образом капитан не оказался какой-нибудь хтонью, которая призвалась из леса молитвами и теперь очень убедительно им прикидывается. Всю магнитную ленту от первой до самой последней песни он так и не танцует с ним толком, потому что боится разжать объятия и заметить в его чертах что-то не то.