На другом конце провода

      Тишина.       Блять, если бы Тарталья знал, что ему когда-то придется вслушиваться в чье-то дыхание, настолько сильно боясь за собственную жизнь, он бы послал нахуй весь этот мир. Если бы его посадили на стул, потрясли за плечи и сказали, что когда-то он влюбится настолько сильно, чуть не расплакавшись от ответного признания, то Аякс застрелился бы на месте. Смеялся в лицо чертовой правде, отрицая, что когда-то допустит эту фатальную ошибку.       Но теперь он чувствует, как бабочки надежды заполняют его опустошенный желудок. Как его выворачивает наизнанку из-за этого детского и непривычного волнения. Он представлял себя одиноким ребенком в этом бессердечном мире. Загнанным в угол, безнадежно смотрящим на отдаляющихся взрослых. Однако теперь он чувствует, как кто-то с оттепелью под ребрами хватает его за ладонь и тянет на свет. Как кто-то с материнской заботой приобнимает его за плечи и шепчет, что все наладилось. Что больше нет никакой опасности, что он теперь не один.       — Лютер... — на выдохе произносит он. Прямо в телефонную трубку, перебивая злосчастные гудки. В пустоту. — Лютер... Лютер, Лютер.       Повторяет, как старая заевшая пластинка. Как молотом забитая в голову музыка, как вредная привычка. Шепчет, настолько интимно и сокровенно, будто рассказывает самую страшную тайну. Задыхается от недоверия, кусает покрытые гематомами губы. Она влюблена не в образ саркастичного бабника, не в смелого интернет-героя. Она влюблена в Аякса. В загнанного в угол и вечно ноющего студента.       Она была изящным сапфиром в короне его самобичевания. Будто подготовленная на выставку, Лютер пестрила своей красотой и остроумием, умела захватить разум одним сообщением — просто чертовым набором букв. Она изъедала рассудок Тартальи, не осознавая этого. Заставляла кусать губы до кровоточащих ран, умирать от одиночества, не получая ее сообщение в течении получаса. Кажется, он понемногу сходил с ума. Но дымка ненормальности ему даже нравилась: она скрывала изъяны его одинокой души и истощала разум, позволяя забыться.       Знал бы, где Лютер сейчас и что она делает — сорвался бы с места и побежал. Сквозь слякоть, через сугробы чертового снега, промокая под отвратительным ливнем. Не столь важна погода, осадки созданы лишь для привлечения внимания, однако в голове Тартальи только легкий образ той, о ком он думал последние несколько месяцев. Она плачет. Захлебывается горькими рыданиями, готовая отбросить все живое от себя. Лютер призналась от отчаяния. Словно ожидала отказ, чтобы добить себя окончательно. Однако, она так его и не выслушала.       Где она, кто она, что сейчас делает? Почему не могла сказать сразу, зачем был весь этот концерт? Она прекрасно знала, кто такой Тарталья. Почему скрывала свою личность? Что движет ею? Зачем. Почему. Для чего.        Он кусает щеки изнутри, потому что на губах уже не осталось ни единого живого места. Аякс напоминает акробата перед волнительным прыжком: унимает дрожащие пальцы, выравнивает дыхание, сводя его к громким равномерным вздохам. Он выстроил перед собой математическую задачку — занял разум чем-то ненавистным и бесполезным, чтобы забыть произошедшее. Свел все раздумья до двоичного кода, хотел, чтобы весь его мир только и состоял из нулей и единиц; чтобы мысли Лютер расшифровать было так же просто, как и этот код. Чтобы под этими нулями и единицами скрывалась оголенная правда, интимно шепчущая ему мемуары, слезливо признаваясь в любви.       Он всегда был слаб. Тарталья не умел держать удачу в своих ладонях слишком долго.       Поэтому в его мире появилась Лютер. Решительная, грациозная, загадочная. Она всегда была смелой, брала в собственные руки невыполнимые задачки.       Теперь пришла очередь Тартальи. Теперь он должен защитить ее.       — Черт возьми.       Аякс чертыхается. Жалостливо скулит, совершенно не беспокоясь о том, что его кто-то может услышать. Хрипит, как старый граммофон, стеная от этой тяжелой жизни. Внутри него когда-то спокойное море превратилось в отвратительное цунами. Когда он закрывал глаза, то всегда видел один и тот же закат, вслушивался в тихий шепот волн, похожий на морской бриз. Теперь, когда он закрывает глаза, его сносит безжалостной ледяной волной, приводящей в чувство. И вместо морского бриза он слышит ее голос.       — Блять, Лютер.       Что же ты со мной делаешь? — недосказанная фраза теряется в шуме прибоя. Тарталья лишь крепче сжимает телефон. Экран загорается.       Это знак.       «Лютер»       Первое, что он решился написать своими дрожащими пальцами, составив ее имя правильно лишь с пятой попытки.       «Черт, Лютер, черт возьми»       Он тяжело сглатывает. Она любит его. Лютер. Любит. Его. Та, о ком он думал одинокими ночами, чье имя шептал каждый раз, когда его охватывала волна восхищения. Его любила Лютер. Его Лютер, без общения с которой он не мог прожить и дня. Та самая Лютер, которая казалась такой недостижимой и прекрасной.       Телефон вибрирует.       «Это так больно.»       Тарталья тяжело сглатывает. Не понимает, что движет ею.       «Больно? Любить меня — больно?»       Пальцы печатают неосознанно. Аякс словно находится под хмельным эффектом, не осознавая происходящего. Вдруг, ей больно из-за чего-то другого? Он так эгоистично предполагал, что все девичьи причины из-за этого неуклюжего Аякса. Но ведь есть миллион других проблем в жизни, верно? Правда ведь? Тарталья же не является причиной этой боли?       «Да, Аякс. Это очень больно.»       Если бы Тарталья был маньяком, то в первую очередь убил бы именно себя. Самым жестоким способом. Измывался бы над собственным телом долгими часами, сводил с ума, не давая передышки. Аякс отвратителен. Ужасен.       «Почему это больно?»       Он играет в детектива. Допрашивает преступника самыми отвратительными способами, давя на больную тему. Лютер не хочет с ним общаться. Точно не хочет. Но он продолжает, напоминая о себе, давит и давит, вскрывая давно зажитые раны, сдирает рубцы. Садист.       «Лютер...»       Она молчит. Игнорирует его, не собираясь отвечать за заданный вопрос. Теперь очередь Тартальи высказываться. Теперь пришла пора рассказать все, что накопилось в душе за эти дни.       «Лютер, я люблю тебя»       Люблю всем сердцем, — сгорает на губах, пеплом оседает в легких. Невысказанные детали, убивающие его.       «Я каждый день мечтал о том, что ты это напишешь. Что ты признаешься, Лютер»        Как наивный глупый ребенок.       В груди неприятно засаднило. Словно живодеры закинули в его клетку из ребер испуганного и побитого кота. Он царапает легкие, грызет крепкие кости в надежде выбраться из этого дерьма. Тарталья согнулся в приступе кашля.       Завтра снова на учебу. Теперь все по-другому.       Теперь, проходя мимо столов, он будет выискивать блондинистую прядь волос. Теперь, когда Аякс будет с кем-то разговаривать, он обязательно вслушается в акцент, в эти приятные вдохи перед длинными и тяжелыми словами. Теперь он будет внимателен.       «Барбара»       Одно слово. Одно глупое имя, написанное быстро и без какого-либо обязательства, убило его. Одно чертово имя.       Тарталья отвратителен. И он признает это. Пишет дрожащими пальцами, высказывая все. Ведь Лютер была именно той, кому Тарталья никогда не врал.       «Мне стыдно. На ее месте я представлял тебя»       Целуя ее губы, он представлял румянец Лютер, который, он уверен, выступил бы сразу, стоило Тарталье влезть в ее личное пространство. Касаясь ее кожи, он представлял, что кожа Лютер окажется куда мягче, бледнее и прекраснее. Аякс поступил просто отвратительно.       Он использовал Барбару. В наглую.       «Я больше не буду»       Последнее, что напишет Аякс. И выключит телефон. Как маленький ребенок, нашкодивший на глазах родителей, признает свою вину и, сказав все, как есть, тут же спрячется под одеяло.       Ожидающий завтрашнего дня.

***

      В университете не поменялось ничего. Абсолютно. Все те же стены, те же засохшие лозы винограда, прятавшие трещины в стене. Все тот же аромат сырости при входе и неприятный гардероб, в котором теряются даже уборщицы. Только одно поменялось — внутреннее состояние Аякса. Его мироощущение. Его взгляд.       Теперь вместо засохших и неприятных лоз он видит самые прекрасные растения на свете, вместо запаха сырости при входе — легкий аромат молочного шоколада, запечатленного у него на губах. Вместо гардероба — мысль о том, что ее верхняя одежда хоть раз в жизни находилась рядом с его пальто.       Теперь это кажется более реальным.       Аякс никогда не отрицал, что в некоторые моменты, в одинокие промозглые вечера он представлял, как маленькая девочка, их первую встречу. Как она, дай Бог, учится в его университете. Как Аякс, вальяжно переходящий с одного угла университета в другой, случайно чувствует аромат молочного шоколада. И ее. Держащую в маленьких ладонях стаканчик с горячим шоколадом. Такую наивную. Такую милую.       Такую...       Барбара.       Мысли разлетаются вдребезги. Все, что казалось таким идеальным, только что рассыпалось осколками на пол. Барбара. Бар-ба-ра.       С ней надо поговорить.       Только вот Аякс все никак не может решится. Медленно продвигается к лекционному кабинету. Заходит в помещение почти самый первым (первой, как всегда, была задумчивая Эмбер). Садится на свое место. И ждет.       Барбара пришла за пятнадцать минут до лекции. Отметила всех присутствующий, пятнадцать раз переспросив, где Кэйа, на что Аякс лишь разводил руками. Оставила легкий поцелуй на щеке Тартальи и ушла. Исчезла. Села куда-то подальше от Аякса.       И слава Богу.       Больше тринадцати сообщений были отправлены Кэйе за какие-то жалкие три минуты. Аякс знал, что Кэйа ему ответит, скорее всего, под вечер. Ждать от него сообщений прямо сейчас — просто самоубийство. Поэтому, отложив телефон в сторону, Тарталья пристально взглянул на Барбару, наивно болтающую со своими подругами.       Барбара.       Барбара была отпрыском из богатой, как и у Тартальи, семьи. Только забавно получилось, что все наследство перешло Джинн, а Барбаре — лишь упреки и замечания. Что она не такая, что ее сестра окончила университет на красный диплом, а Барбара не может даже об учебе здраво подумать. Поэтому, хоть Барбара внешне и предстает в амплуа святой, глубоко внутри нее все давным-давно сгнило. Там только тьма. Сжирающая ее внутренности, убивающая медленно и беспощадно.       Барбару жаль. Она использует всех лишь из-за защитного механизма. Тарталья использовал ее из любопытства.       Поэтому ему так неприятно.       Так прошла лекция. Потом еще одна. И еще.       А Аякс все никак не мог подойти к ней. Решался. Правда, пытался. Но стоило ему лишь шаг сделать в ее сторону, как девичья улыбка била его прямо в солнечное сплетение. Убивала. Лишала любой возможности дышать.       Она смотрела на него.       Изъедала.       Убивала.       И он решился.       — Барбара.       Громогласно сказал в пустоту, заставляя ее замедлиться и вальяжно повернуться к источнику шума.       — Барбара, — повторил он, будто она не услышала. Уже увереннее, сжав кулаки.       — Я слышала, Аякс, — с какой-то радостной ноткой проговорила она.       Она счастлива. Смотрит на него и улыбается еще шире. Будто чувствует оттепель в груди.       Будто действительно его любит.       — Барбара, прости, — шепчет он, разбивая уверенность и смешивая осколки с надеждами построить совместное будущее с Лютер. — Господи, Барбара, мне так стыдно.       Барбара держит натянутую улыбку от силы пятнадцать секунд. Потом она медленно и предательски сползает. Кусает девичьи щеки, царапает в рыдающем хрипе горло. Эта чертова натянутая улыбка. От нее болит голова. Не только Аяксу, но и Барбаре тоже.       — Что-то случилось? — в панике пробормотала Барбара, пытаясь скрыть дрожащую нижнюю губу. — Что-то не так, Аякс?       Он молчит. Долгие двадцать пять секунд. Просто молчит и смотрит, как Барбара страдает.       — Ради Бога, Аякс, не молчи.       Казалось, если Аякс стиснет губы еще сильнее, то проломит себе челюсти к чертовой матери. Его парализовало. Он не мог даже двинуться. Она смотрела на него отчаянно, приготовившись к самому худшему, но с горящей надеждой внутри. И цель Аякса — потушить все, что в ней отчаянно догорает.       Он не готов.       Она тоже.       Но с губ все равно вырывается это треклятая фраза.       — Я тебя не люблю, — фраза, убивающая ее. — Это было ошибкой.       И надежда в Барбаре мигом потухла. Исчезла. Растворилась вместе с бессовестным Аяксом. Вместо нее — разочарование и боль.       Много разочарования. Много боли.       — А поцелуй? — жалобно прошептала она, не скрывая рыдающие всхлипы.       — Случайность.       И, если честно, Аяксу было бы намного легче, если бы Барбара устроила скандал. Выкрикнула ему прямо в лицо все, что накопилось. Разорвала бы все их связи в клочья, как в ее характере, кричала бы, что он ей больше не нужен. Врала ему и себе, что тоже игралась с чувствами этого рыжего болвана.       Но она гордо промолчала.       И просто ушла.       И это было худшим решением во всей ее жизни.       Потому что Тарталье хотелось умереть на месте. Застрелиться. Повеситься. Все, что угодно.       Лишь бы больше не вспоминать.