Детали

Иногда ему казалось, что Генджи весь состоит из фетишей. Его смоляные волосы, иногда собранные в ебучий хвостик, который ему пиздец, как шёл. Или то, как он своей пятернёй с вечно сбитыми костяшками приглаживает их назад. Пальцы у Генджи длинные и смуглые. Красивые. Взгляд не отвести! Волосы отросшие, со спутанными прядями, на висках выбриты. Вечно попадают под воротник олимпийки на красивой длинной шее. Так и хочется… Идзаки никак не мог решить, чего же ему хочется больше, поцеловать его острый кадык или вцепиться зубами. Чёртовы детали, которые так и въелись в могз Шуна. Резинка для волос тоже чёрная на тонком запястье маячит туда-сюда перед глазами, пока Генджи курит. Так и хочется перехватить рукой, рвануть на себя и… но дальше он эту мысль очень старался не развивать. Сигарета. То, как Генджи держит её между большим и указательным пальцами, затягивается, задумавшись, перехватывает большим и безымянным и выдыхает… Это вообще отдельная тема. Идзаки отворачивается каждый раз. Но Такия курит постоянно. Хоть не смотри вовсе. И, наконец, глаза. Их взгляд никогда не меняется. Так же он смотрел на Идзаки в день их встречи, когда еле стоял на ногах от побоев. Они у Генджи, как омут, в котором водятся черти. Шун уверен, что рано или поздно они утащат его на самое дно. Судзуран — школа для мальчиков. Естественно, что в ней постоянно происходит разная херь, но вот с Идзаки такое впервые. Раньше до него доходили слухи в каком ключе его рассматривают отдельные личности, но это особенно не беспокоило. Не навязывались же. Потому что рука у Шуна тяжёлая. Знать-то знал, но никогда не понимал. Пока однажды не встретил Генджи. Спросить бы, чем тот его зацепил. Да, Идзаки не ответит. Сам не знает. Это потом он рассмотрел все эти детали, которые теперь мешают жить. Но в тот день на них не было времени. Он просто помнил, как смерил взглядом долговязую фигуру у разбитого фонтана на территории школы и запах сирени от кустов вдоль забора. О них никто не заботился. Вот и росли себе необузданными, дикими вихрами. Идзаки почему-то подумалось тогда, что Генджи сам похож на куст сирени. Дикорастущий и несгибаемый. Ты можешь обломать ему хоть все ветки, но он выпустит новые, потому что корень живой и крепкий, как сердце у Такии. «Ну, нихуя себе я романтик!», — подумал Шун, спокойно наблюдая за тем, как его ребята лупят Генджи. Их просто было больше. Гораздо больше. И силы были не равны изначально. Так Идзаки хотел показать зарвавшемуся новичку, что на войне не бывает правил. Доказать, насколько он глуп, если рассчитывает сам положить Серидзаву. Но, когда Генджи, оглушённый ударом по голове, свалился к его ногам, Шун понял о нём самое главное — тело его может быть в смятку, но волю ему не сломаешь. Понял и зауважал. Только вот, из-за простого уважения твой взгляд не будет постоянно искать лишь одного человека. И постепенно Идзаки стал за собой замечать, что видит Генджи в несколько ином свете. Со всеми этими чёртовыми деталями, въевшимися в мозг. Серидзава говорил, что это сказывается недотрах. Советовал сообразить с Генджи разок другой на двоих и всё как рукой снимет. Но Идзаки очень в этом сомневался. Ведь никуда же не денется его злоебучий хвостик или присущее только Генджи умение держать сигарету между пальцами так, что в штанах становится тесно. И резинка на запястье останется на месте. Она требуется, чтобы волосы не мешали в драке. Никогда не знаешь, где их лидер найдёт новые неприятности на свой тощий зад.  — В этом ты прав, конечно. Но может изменится твоё отношение к такого рода вещам. Ты просто станешь реагировать на них менее остро. А может и совсем перестанешь замечать, — логически так рассуждал Тамао, развалившись на диване с жаренной сосиской на шпажке в одной руке и банкой холодного пива в другой. Идзаки в недоверии морщил свой курносый нос, пиная ботинками мелкие камешки под ногами. Ему даже пива не хотелось.  — И потом, что ты теряешь? Ничего. Тебе или полегчает от прописанного мной лекарства или развлечёшься на худой конец. Да, логично. Ничего не скажешь. У Тамао всё просто.  — Тебе на доктора надо идти учиться, Тамао.  — Ага. На мозгоправа, — Сериздава отхлебнул добрый глоток холодного напитка и криво усмехнулся, глядя за плечо Шуна. — Лёгок на помине. Идзаки даже не надо было оборачиваться, чтобы понять, о ком идёт речь. Во двор вольяжной походкой зашёл Генджи. Кивнув Тамао в знак приветствия, он уставился на Идзаки. И сразу с места в карьер, впрочем, как обычно:  — Так вот ты где тусуешься в последнее время… — лидер Судзурана прищурился, зажав чёртову сигарету между губами.  — Да не тусуюсь. Так, зашёл переговорить кое о чём, — Идзаки всё же обернулся, и теперь стоял, откровенно пялясь на чётко очерченные губы Генджи, словно загипнотизированный. Тамао хмыкнул что-то себе под нос, дожёвывая сосиску. Он быстро почувствовал себя лишним, но уходить и не думал. Во-первых, потому что это — его территория и во-вторых, за этими двумя было прикольно наблюдать.  — Я вот не понимаю, ты чей генерал, мой или его?! — завёлся лидер Судзурана. Последнее время поведение Идзаки его сильно беспокоило. Не то что бы он что-то делал не так или чего-то не делал, просто Генджи остро чувствовал дистанцию между ними. И ему это жуть, как не нравилось. Поэтому сейчас Генджи было совершенно по барабану, где он находится. Он даже не подумал отвести Идзаки с сторонку для разговора или спросить позже на крыше. При свидетелях? Ну, значит — при свидетелях.  — Твой, конечно, — устало отозвался Шун, делая над собой усилие, чтобы отвезти взгляд.  — Тогда о чём тебе с ним перетирать? — Генджи указал сигаретой, зажатой в руке в сторону Серидзавы. — Что есть такого, чего ты не можешь обсудить со мной? Идзаки молчал, пряча взгляд, а лидер продолжал распаляться.  — Или, я просто не достаточно умный, чтобы ты со мной разговаривал? Шун хорошо его знал. Знал, что сейчас последует очередная сцена самоуничижения и собственичества. И очень не хотел, чтобы Серидзава был их свидетелем, потому что это личное. Все слабости Генджи только для Идзаки. Остальным их видеть не положено. Даже Серидзаве. Для остальных он — крутой лидер. Так и должно быть. Если у Генджи где-то недостаёт сообразительности или предусмотрительности, то для этого у него есть Идзаки. И никому он не позволит считать Генджи глупым. Бог с ним с самоуничижением. С ним-то как раз легко разобраться. Но вот неосознанное собственичество Генджи в такие моменты поддерживало в Идзаки ложную надежду на ответные чувства. Шун часто и подолгу потом размышлял об этом после каждой такой сцены. Он допускал возможность того, что Генджи сам себе не отдаёт отчёта в том, что чувствует. Чисто теоретически. Ведь на практике Шун никогда бы не решился проверить. И причиной тому было даже не уважение к своему лидеру, а обыкновенная боязнь. Идзаки боялся, что его выводы могут оказаться ошибочными. Потому что во всём, что касалось Генджи никогда нельзя было быть уверенным на сто процентов. Этот человек был непредсказуем. И кому, как не Идзаки это было знать. Он ненавидел себя за надежду, которую порождали в нём собственные размышления. Он от неё устал. Заставить замолчать такого человека, как Генджи, очень не просто. Единственный выходом сейчас было ретироваться. Желательно перед этим ляпнув что-нибудь такое, что повергло бы лидера в ступор. И правда подошла сейчас как-нельзя кстати.  — О твоих чёртовых губах, например, — с этими словами Идзаки широкими шагами покинул двор, сведя разговор на нет. Пусть лучше молчит в недоумении, чем позориться дальше. Вся школа знает о непоколебимой вере Идзаки в своего лидера. Иначе бы он за ним не пошёл. Так о чём тут вообще говорить.  — О чём? — переспросил Генджи. Как и рассчитал Идзаки, от удивления он даже перестал возмущаться и замолчал, уставившись в спину удаляющегося Шуна. Потом повернулся к Серидзаве:  — О чём это он вообще? Тот равнодушно пожал плечами в ответ, сдерживая ухмылку вызванную манипуляциями Шуна. Стоило отдать ему должное. Так справиться с Генджи не смог бы никто.  — У него и спроси. Серидзава смотрел, как Генджи с пластырями на лице после очередной стычки с Риндоманом стоял и в недоумении, как точно рассчитал Идзаки, докуривал сигарету. Всё с тем же хвостиком, теми же разбитыми губами и с теми же ссажеными костяшками на длинных смуглых пальцах. Смотрел внимательно, но не понимал, что в этом всём находил Идзаки. Докурив сигарету, но так и на найдя ответа на свой вопрос, Генджи расстроенно произнёс себе под нос, выдыхая последнюю затяжку в небо:  — Что за херня здесь творится? Ещё совсем недавно всё для него было просто, как прямой удар в лицо. Отчего же теперь всё усложнилось. Генджи в задумчивости затушил окурок, но так и остался стоять на месте, рассматривая снизу крышу Судзурана. Можно было сколь угодно долго размышлять над ситуацией, но одно он знал точно уже сейчас. Он хочет, чтобы Идзаки и дальше оставался рядом. Вид нахмуренного и растерянного лидера позабавил Серидзаву. Он сжалился над Генджи:  — Тебе не приходило в голову, что возможно есть темы, которые он не может с тобой обсуждать?  — Это какие, например? И при чём здесь мои губы? Тамао про себя подумал то же самое. Про губы Идзаки не упоминал. Забыл что ли к фетишам добавить? Сам-то вон как пялился. Генджи искал Идзаки долго по всей школе. Отыскал, наконец, в десятых классах у Хироми.  — Ты чего забыл у этого дикобраза?  — Это кто тут дикобраз? — завелся сразу Хироми.  — Ты, — уточнил Генджи, бесцеремонно отодвинув его рукой в сторону, он смотрел только на Шуна.  — Просто в гости зашёл, — спокойно пояснил Идзаки, как-будто и не заливал какую-то там хрень про губы совсем недавно.  — А это что?  — Дартс.  — Сам вижу, что дартс. Не знал, что колючее семейство в него тоже играет.  — Ну, ты пиздец какой остроумный, — Хироми было ринулся на Генджи, но его удержали собственные парни.  — Остынь, — похлопал его по плечу один из ребят. — Не видишь — он пришёл за Идзаки.  — Они и не играют. Только учатся, — Идзаки спокойно разглаживал рукой синтетические перья на дротиках.  — Офигеть. И мишень-то сюда приволокли. Кто же учить-то их будет?  — Я.  — Ты-нет. Ты, — он ткнул пальцем в грудь Шуна, — уходишь со мной. Пацаны вокруг возмущённо зашумели, как дети, у которых угрожали отобрать конфеты.  — Это почему? — не унимался Хироми, всё-таки вырвавшийся из дружеского захвата. А Шун молчал, из подлобья наблюдая за своим лидером.  — Потому что учить играть в дартс он может только меня, — безапелляционно заявил Генджи. Схватил Шуна за рукав и поволок за собой через всю школу на крышу. Идзаки не сопротивлялся, потому что это было бесполезно. Всё бесполезно, когда дело касается Генджи. Не уйти он не может, не остаться. Остаётся только следовать за ним.  — Я тебя совсем не понимаю в последнее время, — бросил назад Генджи, торопливо шагая по пустым коридорам с изрисованными граффити стенами.  — А когда-то понимал? — спросил Идзаки, рассматривая смуглую ладонь на своём запястье.  — Мне казалось, что — да.  — Так иногда бывает. Тебе кажется, что ты знаешь человека, а на самом деле — это не так. Потому что мы сами себя до конца не знаем.  — Это как? -Вот так, как сейчас. Ты знаешь почему упрямо тащишь меня за собой? — Генджи остановился, словно задумался над чем-то. — Нет, не знаешь. И я не знаю, почему позволяю тебе это.  — А тебе нужна причина? — спросил он, не оборачиваясь.  — Ну, может и не нужна, но она есть у всего, — Идзаки даже не хотел знать эту его причину, потому что устал от ложных надежд, которые сам же выискивал в словах и поступках своего лидера. Сказал просто так, рассуждая вслух.  — Хорошо. Я тут подумал, что просто хочу, чтобы ты был рядом со мной. Такие простые слова, но Генджи смог, не задумываясь, подобрать их так, что прямо до печенок достали.  — Я итак с тобой, — механически отозвался Шун, чувствуя, как усилилось сердцебиение. Нет, это не возможно контролировать. Он, как дрессированная собака, которую погладил по голове добрый хозяин и похвалил за выполненную команду «рядом». «Как всё заебало».  — Но что насчёт твоей причины? Она ведь есть у всего. — Генджи замедлил шаг, обернувшись назад, чтобы увидеть лицо своего генерала. А после и вовсе остановился. Они так и не добрались до крыши. Остановились там же посреди пустынного коридора. Генджи смотрел пристально, не отпуская руку Идзаки, как если бы тот мог убежать. Только бежать было некуда. Шун очень чётко видел разбитую бровь прямо перед собой, потому что Генджи сейчас был очень близко. Он даже не заметил, как попал в свою собственную ловушку. «Она есть у всего. Причина». Генджи ждал ответа. Ждал очень терпеливо, что было вообще ему несвойственно. Ему вдруг чертовски важна стала причина Идзаки. Он нутром чувствовал, что это и есть причина всей творящейся хери. Время тянулось очень медленно. Идзаки казалось, что он слышит, как секунды-песчинки бьются о стеклянное дно песочных часов. Уши почему-то заложило. От этого все звуки стали приглушёнными. Потом исчезли и падающие песчинки. В ушах теперь отдавались только глухие удары собственного сердца. Это было совершенно для него не свойственно. Всё усложнять.Так почему же сейчас так сложно ответить на казалось бы простой вопрос. Почему так сложно быть честным. Размышляя над этим, Идзаки неосознанно потянулся свободной рукой к пластырю под глазом Генджи. Он вдруг подумал, что проще было забинтовать ему всё лицо, чем лепить постоянно эти пластыри один на один. Забинтовать всё лицо… Эта безумная идея ему понравилась. Его пальцы скользили по лицу Генджи. Прикасаясь где-то нежно, где-то болезненно. Он смотрел невидящим взглядом в дорогие черты, мысленно считая, сколько прорезей надо было бы сделать в повязке для рта, глаз и носа, чтобы не снимать её совсем. Может тогда ему станет легче. Потому что иначе он просто не может. Он сходит с ума.  — Шун?  — Мм?  — У тебя причина та же самая? Идзаки кивнул в ответ, даже не поняв как. Наверное подсознательно. Он устал притворяться.  — Это хорошо. А то я уже начал было переживать. Хорошо? Шуна трясло, когда Генджи притянул его к себе и обнял. Руки, о силе которых ходили слухи по всей округе, ласково гладили его по спине. Движения сначала были немного скованными и несуразными, потому что Такия никого раньше не обнимал. И секса у него ни с кем не было, как-то не до этого было в постоянном стремлении доказать что-то важное самому себе и отцу. Даже Рукии отказал. Тогда он и сам не мог сказать почему. Хорошо хоть ребята об этом ничего не узнали, а то бы подняли на смех. Как можно было отказать лучшей девушке на районе. А Генджи просто помнил, что после слов отца «Любви в тебе нет», приправленных крепким ударом под дых, там под лесницей ночного клуба, он почему-то подумал об Идзаки. Постепенно дрожь Шуна становилась меньше, а действия Генджи увереннее. Он чувствовал, что поступает правильно. Вовсе не нужна никакая практика, чтобы правильно обнимать любимого человека. Генджи разбитыми губами осторожно прикоснулся к уху Идзаки. Сначала у края, потом ближе к мочке, потом под мочкой. Прикасаться вот так невинно к покорному Шуну было больно и приятно одновременно. Больно, потому что удары у Риндомана сильные и в отличии от Идзаки, он не имеет слабости к губам Такии. Расквасил знатно. И приятно, потому что это были поцелуи. Их первые поцелуи. Генджи прокладывал из них дорожку медленно, ощущая, как слегка вздрагивает Шун от каждого касания. Один на скуле, потом ещё один рядом и дальше, несколько в ряд по щеке и один возле самого уголка губ. Спина Идзаки напряглась под его ладонями. Значит, он поторопился, ещё рано. И вот упрямый подбородок тоже заслужил поцелуй и ещё один. Потом в другой уголок рта. И ещё. Объятия Генджи некрепкие, как будто он готов отпустить Идзаки в любой момент. Только это обман. Идзаки это нутром чувствует.Он его не отпустит. Словно мягкая паучья сеть, что держит намертво. Не веря в происходящее, Шун наслаждался каждым прикосновением рук и губ, даже не пытаясь вырваться. Это была его мечта. Недостижимая мечта. Единственное место в мире, в объятиях Генджи, где он мог позволить себе расслабиться и быть самим собой. Не умным, не хитрым, не настороженным и внимательным, а просто влюблённым дураком. И, как оказалось, напрасно. Потеряв бдительность, Шун позволил себе расслабиться, и в этот момент губы Генджи прижались к его рту. Вечернее солнце заливало своим светом исписанные стены коридора. И не было уже никакой возможности хоть как-то скрыть свои чувства от Генджи. Голова чертовски кружилась, когда Шун ответил на поцелуй. Его мягкие губы по очереди прихватывали шершавые и обветренные со вкусом табака. Поджившие края ранок слегка щекотали кончик языка Шуна, проходившегося по ним раз, другой, третий. И Идзаки мог бы поклясться, что услышал, как Генджи чуть слышно гортанно зарычал, покрепче прижимая его к себе за талию. Тепло от его хватки словно растекалось по телу. Было так сладко следовать за ним. И собственная слабость не казалась Шуну позором. Только этому человеку он готов был уступить. Целовались долго, неумело, до тёмных пятен перед глазами, цепляясь друг за друга подрагивающими пальцами. Идзаки не отпускал его, даже чувствуя, что дыхание сбилось и воздуха катастрофически не хватает. Генджи почувствовал это сам и отстранился первым. Он ослабил хватку. И его жёсткий напор сменился нежными, едва уловимыми касаниями губ. Совсем невинно, без языков. Идзаки в удивлении приоткрыл глаза, чтобы встретиться в упор с горящий взглядом, казалось бездонных глаз Генджи. Постепенно выравнивая дыхание, он даже не пытался скрыть разочарование на своём лице.  — Ты так задохнёшься, — прошептал ему в губы Такия, отвечая на молчаливый протест. — Разве не понимаешь? Идзаки улыбнулся, соприкоснувшись с ним носами.  — Нет. Я сейчас ничего не понимаю.  — Ого. Мне удалось сбить тебя столку?! Самого Идзаки Шуна.  — Да. Тебе удалось. Идзаки сам не помнил, как забрался ладонями под форменный пиджак Генджи, обнимая за спину, чтобы прижаться ещё теснее, но теперь ему казалось, что там им самое место. И он не спешил их убирать, наслаждаясь теплотой под ладонями. Генджи как-будто был везде одновременно: под ладонями, вдоль всей длины обнимающих его рук, по всей груди, на пояснице и талии, выше по позвоночнику к рёбрам и ниже у ягодиц. Идзаки тяжело было определить, это он прижимается к Такии или Такия его к себе прижимает. То ли это руки Шуна настолько крепко обнимали Генджи, то ли Генджи, не сдерживаясь, прижимал его к себе так сильно словно хотел слепить их тела воедино, впиваясь пальцами до синяков на бёдрах. Но результат устроил обоих. Идзаки буквально растёкся по груди Генджи. Даже через два слоя ткани чувствуя горошины затвердевших от возбуждения сосков. Своих и его. Их тела предъявляли свои требования, откликнувшись на ласки. Чувствуя, как уже мутнеет перед глазами от возбуждения, Шун приподнялся на носках, выдохнул что-то неразборчивое в горячие припухшие губы Такии и прижался своим пахом к его. Он уже плохо соображал, что происходит. Напряжение, в котором сейчас находилось тело Генджи, как в зеркале отражалось в нём самом. Оно пульсировало в висках, в подушечках пальцев, в болезненно налитой плоти под ширинкой штанов и требовало высвобождения. Это раньше бы Идзаки задался множеством вопросов, взвесил все за и против, но сейчас в голове было пусто. Низменные инстинкты брали над ним верх. И он совершенно не хотел этому сопротивляться. Генджи не выдержал первым. Всё ещё отдавая себе отчет в том, где они находятся, он с усилием отлипил от себя Шуна. И, крепко удерживая за запястье, поволок на крышу. Всё это Издаки помнил смутно. Следующим ярким ощущением стала холодная металлическая дверь на крышу школы, к которой его прижал Генджи. Прожигая взглядом, он спросил отчего-то севшим голосом:  — Не пожалеешь потом? Идзаки в ответ лишь мотнул головой:  — А ты?  — Я никогда ни о чём не жалею. После этого всё было в сплошных контрастах. Таких ярких, что Шун их запомнит надолго, может быть даже навсегда. Холодный потрескавшийся дермантин старого кресла, которое так и не смогло заменить удобный диван Серидзавы. Паутина его трещин холодила и царапала оголённую кожу. Обжигающие объятия Генджи. Где-то неуклюжие, местами слишком сильные. Лихорадочные поцелуи пересохших губ и дрожащие от нетерпения пальцы Такии в самых интимных местах. Неловкость и удовольствие от его настойчивых ласк. Прикосновения неумелые, но требовательные. Идзаки не может не уступить. Но ему страшно, наверное, впервые в жизни, немного потряхивает то ли от страха, то ли от возбуждения, но он молчит. А Генджи уже не может остановиться, не добившись своего. Подсознательно он хочет закрепить сегодняшний день в сознании и теле Шуна, чтобы не оставить ему не единого шанса на завтра сделать вид, будто ничего не было. Идзаки улыбается припухшими губами, когда вдруг понимает, что интуитивно Такия знает его быть может даже лучше, чем он сам. Слюна кажется горячей на покрывшейся то ли от страха то ли от прохладного вечернего воздуха мурашками коже. Он чувствует прикосновение запястья к внутренней стороне своего бедра и шероховатую ткань той самой чёрной резинки, которая не давала ему покоя, пока пальцы Генджи проникают в него. Длинные изящные и беспощадные. Хочется сбежать, но Генджи смотрит на него, не разрывая контакта. Глаза сейчас у него такие, что и зрачков не видно. Одна сплошная чернота. Она, как в омут, затягивает Шуна. Тело покоряется мужскому вторжению. Даже не зная толком, что будет делать дальше, Генджи стремиться проникнуть, как можно глубже, войти до конца. И совсем не важно, что это вызывает боль. Кажется, они оба уже давно к ней привыкли. Генджи только надеется, что потом станет легче, утихнут сомнения и страх потерять Идзаки. Он чувствует, как дрожь сотрясает тело Шуна. Может от прохладного воздуха по обнажённой коже, а может от оголённых нервов. Он сейчас какой-то совсем другой в наспех задранном коричневом батнике. Эти смятые волосы, от укладки не осталось и следа после рук Такии. Бесстыдно расставленные ноги и румянец на смуглой коже, заставляют Генджи чувствовать себя странно. Он сильнее впивается пальцами в обнажённые бёдра и напирает, впрочем, как и всегда. Вглядывается в лицо Шуна, видит, как тот кривится от боли, когда Генджи удаётся проникнуть на всю длину и в тот самый момент понимает, что для них назад дороги нет.  — Ты — мой, Идзаки. Мой. — отчего-то захотелось сказать вслух.  — Ахах… — послышалось сквозь зубы. Идзаки усмехнулся своей полуулыбкой. — Это чертовски больно. Быть твоим. И это он сейчас не о физиологии. Генджи невольно улыбнулся в ответ:  — К боли привыкаешь. Тебе ли не знать?!  — Какая банальщина, — морщась, Идзаки обнял Такию за плечи, притянул к себе и уткнулся в отросшие волосы, спадающие на смуглую длинную шею. Ему всегда хотелось так сделать.  — Я и так твой. Только замолчи.