Иными словами

Дождь только что закончился. От покрытых лужами дорог пахнет асфальтом и сыростью, И Ники делает такой сильный вдох, что начинает кружиться голова. Легкие тут же набиваются туманом, а нос и глаза начинает щипать от морозного воздуха, отрезвляющего мысли. По левую руку — жилые дома, по правую раскинулся бесконечный лес: широкие деревья напоминают собой смертельный лабиринт, уводящий каждого заглядевшегося в лапы смерти. Сейчас Ники ходит по лезвию: пошатнешься, позволишь лесу себя утащить — и больше никогда не выйдешь. Ники ведь прекрасно знает о том, что большинство смертей в лесу были насильственными и никак не связаны с дикими животными или погодными условиями, и хотя Хэммик не переходил дорогу ни одной из влиятельных семей в этом городе, он также знает, что души, навеки заточенные в лесу, жаждят мести сильнее кого бы то ни было. Выбраться отсюда — настоящее чудо. Ники проводит рукой по влажной древесной коре: пальцы цепляются за природный рисунок, очерчивают трещины. Уехать из города за всю его историю смогли лишь единицы, и у Эрика это получилось. После того дня Ники не может отделаться от ощущения, что он сам, как полуживое дерево: замер где-то в неудачном месте, откуда и шага ступить не может, и покрылся трещинами; смотрит, как все вокруг страдают, как люди пачкают руки в крови, а после умывают эти же руки в святой воде, надеясь, что это очистит их от грехов или же просто издеваясь над Богом, о них забывшим. Ему нужно отпустить Эрика, позволить ему уехать не только физически, но и духовно, если Ники не хочет и в самом деле превратиться в лес, притягивающий к себе жертв. Но перестать думать о его светлых волосах, мелькающих на крыльце, и о теплоте во взгляде, что буквально обжигала на фоне постоянного холода этих мест — невозможно. Ники видит его везде: в коридорах школы, в которой они вместе учились, в столовой, где он сейчас подрабатывает, в единственном в их городе полуразрушенном парке, в собственной спальне. Он слышит его голос в толпе и всегда оборачивается, забываясь. Решение расстаться окончательно, прежде чем Эрик уедет, принадлежало Ники. Он просто знал, что не сможет жить настоящим, если будет слышать его голос в трубке телефона, в месте, лучшем, чем это. Но и уехать с Клозе Ники не мог: у него нет семьи, что увезла бы в другой город, помогла освоиться и раскрыть крылья, но самое главное — он не мог оставить близнецов. Миньярды еще не знают, что тихий кашель Би на самом деле симптом более серьезного заболевания, чем обычная простуда, потому что этот город не дает светлым людям оставаться в нем надолго: он истребляет их одного за другим, чтобы они и думать не посмели изменить что-то к лучшему. Но когда ужасное все же случится и близнецам, что и так уже пережили слишком много для их возраста, потребуется опора — Ники сделает все, чтобы заменить Добсон, сделает все, чтобы они были счастливы, даже в таком городе, как этот, даже если для этого Ники придется отказаться от собственного счастья или вовсе подставить свою жизнь под угрозу. Ники прислоняется горячим лбом к холодному стволу дерева, прикрывая слезящиеся глаза. По коже рассыпаются мурашки, но Ники не обращает на них никакого внимания, погруженный в собственные мысли. В последнее время все тяжелее и тяжелее надевать на лицо улыбку и делать вид, что она настоящая. И вот, выйдя «проветрить голову», Ники вновь пришел к чуть ли не единственному дому в городе, где его принимали в любом настроении, где он всегда был желанным гостем, где он мог найти утешение в крепких объятиях и нежных поцелуях. Пришел, а повернуться в сторону дома не может: грудь слишком сильно сдавливает от воспоминаний, переживаний и непроизнесенных слов, горло пересохло настолько, что болезненно першит, а глаза застилает пеленой слез, сквозь которую вид на лес кажется не таким и устрашающим. Видимо, так люди и заходят в него добровольно — от отчаяния. Когда тьму леса вдруг рассеивает бледно-желтый свет, исходящий из дома позади, Ники вздрагивает всем телом, истеричный всхлип разрезает могильную тишину, и Хэммик начинает моргать так часто, что слезы одна за другой бегут по щекам быстрее прежнего, словно дождя, полившего землю десятью минутами ранее, было мало. Это ранит сильнее ножа, с размаха вогнанного в сердце: дом семьи Клозе пустовал с самого отъезда. В их город никто не приезжает, поэтому обычно так и происходит с оставленными домами — они остаются заброшенными аттракционами для детей, что будут лазить по когда-то использующейся мебели и разрушать любые воспоминания о живших в них людях. Однажды Ники и сам пролез в этот дом в приступе особо сильной тоски: он свернулся калачиком на кровати, когда-то принадлежащей Эрику, и через несколько часов тихого плача, наконец, смог немного поспать. После того дня он пообещал себе больше никогда так не делать, однако все равно раз за разом оказывался рядом с этим домом — садился напротив него на дорогу и смотрел на зашторенные окна и закрытую на замок дверь с приколоченной табличкой «заброшено». И вот, в этом доме горит свет. Совсем как тогда, когда Эрик еще был здесь. Как будто все эти месяцы, наполненные одиночеством, притворством и постоянно опухшими от слез глазами — лишь страшный сон. Ники, задыхаясь от слез, сжимает в кулак насквозь промокшую от дождя футболку в районе груди, когда воспоминания вновь пронзают грудь, и Хэммик вспоминает, как это ощущается, когда мороз со стороны леса холодит спину, но на губах искренняя улыбка, а в радужке глаз отражается удивленно выглядывающий из двери Эрик, сжимающий телефон в руке. Ники почти наяву чувствует его запах, идеально помнит температуру его кожи. Он скучает по нему так сильно. — Ники? До ушей долетает знакомый голос, такой аккуратный и взволнованный, но Ники даже не поднимает голову, упавшую на колени. Не впервой. Только плечи начинают трястись еще сильнее, в темп с отчаянными всхлипами. Джинсы уже совершенно мокрые, отсырели от влажного асфальта и соленых слез, но Хэммик не обращает на это внимание, даже когда зуб на зуб перестает попадать из-за холода. Как же ему быть? Как идти дальше, если все сыпется сквозь пальцы и больше всего хочется, чтобы кто-то прижал к сердцу, ближе, крепче, чтобы шептал на ухо всякие приятности и держал за руку в самые трудные моменты? Когда Ники чувствует, как рядом с ним кто-то останавливается, приседая на корточки, а в нос бьет тот самый знакомый запах, ему кажется, что лес все-таки победил. Что Хэммик просто умер и сейчас за свои страдания, наконец, попал в Рай. Но джинсовка, которую кто-то накидывает ему на плечи, и грудь, к которой Ники вдруг оказывается прижат, такие реальные, такие знакомые. Хэммик неверяще протягивает руку вперед, слепо утыкаясь пальцами туда, где колотится чужое сердце. Так быстро-быстро, будто, несмотря на ребра, стремиться выпрыгнуть к Ники в руки. А чуть выше он нащупывает знакомую цепочку из антикварной лавки в виде солнца, у Хэммика на груди у самого до сих пор висит вторая, парная, в виде цветка. Едва не задыхаясь от обрушившихся на него чувств, Ники делает прерывистый вдох и не без страха поднимает заплаканные глаза, только чтобы увидеть перед собой Эрика. Того самого, который, вообще-то, уехал. Ники судорожно поднимает ладони, опуская их на горячие щеки Клозе. Теплый. Реальный. Живой. Настоящий. Здесь. Здесь. Здесь. Здесь. — Хэй, родной, вернись ко мне, — обеспокоенный голос раздается над самым ухом, сильные руки крепче прижимают к себе, и Ники понимает, что вдруг перестал дышать. — И часто ты тут?.. Ох, Ники. Хэммик льнет к прикосновениям, тает от осторожных поглаживаний по спине, и закрывает глаза, когда Эрик пальцами вытирает слезы. Даже если он умер, даже если это всего лишь фантом или сон — Ники не хочет приходить в себя, не хочет возвращаться в реальность, где этого нет. Где это у него так жестоко отобрали. Ники хочется поставить весь мир на паузу: узнать у Эрика, всегда умеющего поддержать советом, что ему делать, как поступить правильнее; узнать, как у него дела, там, за лесом, где кажется и нет никакого другого мира. Хочется впитать его в себя, как губку, чтобы воспоминания снова стали цветными. — Ты прожжешь во мне дыру, — фыркает Клозе, щелкая Ники по носу. Заслуженно. Хэммик и правда не отрывался от знакомых глаз ни на секунду: ему казалось, что стоит только посмотреть куда-то еще, как Эрик пропадет, как изощренное наваждение. — Что ты тут делаешь? — голос хриплый, осевший из-за рыданий, и Ники замечает, как Эрик обеспокоенно оглядывает его, пересаживая к себе на колени: хватит Хэммику сидеть на холодном асфальте в мокрых джинсах. — Я скучаю по тебе. Ники тараторит. Произносит это так быстро, как будто боится что это его последний шанс сказать слова, которые играют соло на струнах его души изо дня в день, как будто Эрик сейчас хлопнет дверьми машины и уедет. Снова. И, как бы Ники не пытался успокоиться, все равно всхлипывает на последнем слоге, не сдержавшись, потому что глаза у Эрика краснеют, а губы начинают целовать все такие же соленые щеки. Эрик ранит его своей любовью, потому что Ники прекрасно знает, что этому рано или поздно придет конец, а после залечивает все раны, отгоняя непрошенные мысли поцелуями. — Я вернулся, Ник, вернулся, — успокаивающе бормочет Клозе, заключенный в переплетенный клубок из рук и ног. — Я больше тебя не оставлю, родной мой. Никогда не оставлю. Мне так жаль, — Эрик пытается сделать как лучше, успокоить, но от каждого слова Ники становится только хуже и хуже: под конец он едва не кричит, когда бьет Клозе ладонями в грудь, отталкивая от себя. — Ты не должен был возвращаться, — задыхаясь от вновь нахлынувших слез, парирует Хэммик, вырываясь из рук Эрика, что не останавливает попыток его утешить. — Отсюда никому не получается выбраться. У тебя получилось, так почему?! Ты должен был жить счастливо далеко отсюда. Должен был забыть об этом гребаном месте. Должен был, Эрик! Я ведь… я ведь честно не звонил. Хватая Ники за руки, Эрик закидывает их на свои плечи, прижимая Ники ближе за талию. Их лица почти упираются друг в друга, и Эрик губами чувствует, как Ники нервно дышит. — Иногда мне кажется, — начинает Эрик, пальцами выводя узоры на спине Хэммика, что, как он знает, его успокаивает, — что я смог уехать, только потому что этот город знал, что я вернусь. Что он отпустил меня, только потому что на самом деле я никуда не уезжал: я думал о тебе каждый день. Это слишком мучительно, жить без тебя. Знать, через что ты проходишь в одиночку. Ники отрицательно кивает, поджимая губы, только чтобы не заплакать вновь. — Ты должен уехать. — Только с тобой, Ники. Я уеду только с тобой. Ники крепко зажмуривается, когда слез в глазах набирается слишком много, и поднимает взгляд к небу, чтобы отдышаться. Там, над их головами, медленно темнеет. Ночь вступает в свои права, хоть звезд и не видно, из-за вечных туманов, но рядом горит зажегшийся из-за позднего времени фонарь, озаряющий лицо не отводящего от него глаз Эрика красивым светом, почти напоминающим предзакатный свет из фильмов, которые они смотрели вместе. И это так… дух захватывает. — Я не могу уехать, — шепчет Ники. — Не могу оставить мальчиков. А они точно не уедут, — на губах Хэммика расплывается теплая улыбка, как всегда бывает, когда он вспоминает о кузенах. — У Аарона, кажется, первая любовь сейчас в самом разгаре. Ники, вспомнив о чем-то, слабо смеется, вперемешку со слезами, и цепляется пальцами за плечи Эрика, смотрящего на него со всей любовью мира в глазах. Хэммик мечтал об этом месяцами, но сейчас, получив желаемое, больше всего хочет, чтобы Эрик уехал. Чтобы был в безопасности. Был счастлив. — А Эндрю… — Ники замолкает на секунду, склоняя голову на бок. — Все чаще приходит побитый, носится с этим Кевином. Меня это напрягает, потому что он слишком близко к Морияма. Еще и этот Веснински почти каждую ночь тайно пробирается к нам в дом, как будто дерево, по которому он забирается, в окно видит только Эндрю, — на эти слова Эрик весело фыркает, вспоминая дни, когда и сам так залазил к Ники, в тайне от его родителей. — И Би. Ей все хуже, — Хэммик облизывает соленые губы, делая глубокий вдох. — Я не оставлю их. Не оставлю. Просто не могу. Эрик прикрывает глаза, прижимаясь лбом к лбу Ники. — Тогда тебе придется смириться с тем, что я не оставлю тебя. И, возможно, Ники действительно сможет смириться с этим, пока теряется в таких долгожданных поцелуях. Наконец-то ему по-настоящему тепло.