mothers love
25 октября 2021 г. в 23:00
Ненавистный Канзас-Сити в одиннадцатый раз оказался позади новенького хромированного трейлера Валески. Старый передвижной дом пришёл в негодность и Лайле Валеске директор цирка подогнал весьма неплохой новый на замену. Шапито «Хейли» держал путь на восток, в славный город Сент-Луис, расположенный на полноводной Миссисипи. Джерому особенно понравилась эта река после прочтения Тома Сойера несколько лет назад. Ему очень импонировал мальчик из книги, уж очень многие описания характерных черт Тома были словно списаны с Джерома. Валеска перечитывал Марка Твена каждый раз, когда цирк длинным караваном из трейлеров и грузовиков направлялся в очередной город с новой программой.
Свежий дом на колёсах тоже нравился рыжему мальчику. Воздух внутри был ещё не загрязнён парами спиртных напитков, вонючих сигарет и странного вида и запаха самокруток, что приносили гости матери, когда хотели шумно повеселиться. Правда, место для сна Джерома было практически у входной двери, но это по большей степени было неудобством исключительно в зимний период. Мальчику с медными волосами полюбился их маленьких обеденный стол, расположенный у двух больших окон. В дороге он садился за этот стол с одной стороны, а Лайла, если была в хорошем настроении, напротив. Джером делал вид, что с интересом разглядывает пейзаж за окном, пока мать раскладывала карточный пасьянс на столе. На самом деле в эти минуты он пытался уловить положительные вибрации от родного человека. Он украдкой рассматривал женщину и хотел запомнить её именно в спокойном, трезвом состоянии. Джером очень хотел бы сесть ближе, прижаться к её телу и почувствовать себя любимым. Но опыт научил его, очень хорошо научил, что эта женщина терпеть не может нежностей и ласки. По крайней мере на него это точно не распространялось.
Даже без сценического костюма, а в обычном шёлковом красном халате с белыми кружевами на рукавах, она выглядела очень ярко. Независимо от того, в дороге ли цирк или вот-вот объявят её номер, Лайла никогда не выходила из своей спальни без макияжа. Чёрные, словно уголь, волнистые волосы спадали на плечи и обрамляли узкое с высокими скулами лицо. Ярко-красная помада на пухлых губах, подведённые чёрным карандашом зелёные лиственные глаза, густые чёрные брови, изогнутые удивлённым уголком, и кожа бледная в зимний период, а летом быстро принимающая смуглый оттенок, стоило Лайле несколько раз принять солнечные ванны у трейлера на шезлонге.
Украшения, много ювелирных украшений. Большинство — это дары от поклонников и всех бедолаг, что попали под её чары. На ней всегда без исключений было пару серебристых браслетов в виде змей, большие кольца-серьги, цепочки из золота разных мастей и перстень на указательном пальце с зелёной яшмой.
Диалог у матери с сыном никогда не вязался. В спокойствии голос Лайлы был мягким, тёплым, обволакивающим, однако способным оказать влияние всего парой слов. Но когда она сердилась, то шипела как её змеи, с которыми она выступала на манеже цирка. Обрывистые, стандартные фразы всегда отбивали желание продолжать неначатый разговор: уйди, принеси, подай, проваливай, уберись в доме, вынеси мусор, не мешай.
В гневе эта женщина становилась Медузой горгоной, и лучше не стоило смотреть ей в глаза в этот момент: можно было получить в лучшем случае подзатыльник, в худшем — удар чем попало и куда попало. Как в русской рулетке — никогда не знаешь, когда выстрелит точно. И, конечно же, оскорбления, постоянные оскорбления, будто она никогда не давала ему имени «Джером» при рождении: оболтус, негодник, паршивец, чёртов кретин, неудачник.
К кухонным принадлежностям Лайла редко прикасалась. Готовила она неважно, а, скорее всего, просто не хотела. Зачем готовить, если твой брат повар и всегда можно поесть у него на кухне?! А вот в дороге мать и сын питались исключительно полуфабрикатами быстрого приготовления и сухими завтраками. И всегда Джером словно официант накрывал на стол и подносил чёрный кофе с двумя кусочками сахара матери.
Также Лайла никогда не занималась уборкой, считая, что это не её рук дело. Поэтому все домашние обязанности были на мальчиках практически с раннего детства. А когда Джером остался один на один с матерью, то дел по дому прибавилось значительно. С каждым днём его мать всё больше поглощала невыносимая тоска по второму сыну. Её накрывало депрессией и от этого всё чаще Джерому приходилось выносить пакеты пустых стеклянных бутылок из-под алкоголя, которыми затмевала своё сознание Лайла. Она заливала своё горе спиртным и тонула в объятиях своих любовников.
Несколько раз бывало так, что она, пребывая в алкогольном опьянении, часто принимала Джерома за его брата. Она могла подойти к его постели, присесть на край и заботливо подоткнув одеяло, провести рукой по его спине нежными поглаживающими движениями. Или если мальчик не спал, то могла обнять его и, тормоша пальцами его волосы, тихо произнести:
— Джеремайя, мой Джеремайя.
Сердце обливалось кровью и разрывалось на клочки от услышанного. Джером тихо плакал, но не вырывался поначалу из столь долгожданных объятий родного человека. А когда становилось невыносимо больно, он выбегал на улицу и не останавливался пока не споткнётся или силы его не покинут совсем. Мучительно и нестерпимо его сердце отмирало по кусочкам каждый раз, когда мать принимала его за брата-близнеца. И со временем все его светлые и заложенные изначально в детское сердце чувства стали черстветь, тускнеть и отмирать.
Джером в совершенной растерянности не понимал, если ей так плохо, зачем было куда-то увозить его брата. И почему она не может любить его так же сильно и даже вдвойне, ведь Джеремайи нет больше с ними. В остальных делах всё усилилось, всё удвоилось: те же домашние обязанности, та же помощь на кухне дяди Зака, уборка в вольерах, даже чувствовалось прибавление агрессии, негодования и злобы со стороны матери… Но не любви. У Джерома в голове не укладывалось, отчего так, он же внешне идентичен брату. Почему его мать отвергает его?! Он ведь обычный мальчишка, как и все его сверстники, которые шалят, бедокурят, вечно попадают в неприятности. Что не так с ним?! Порой он специально своими выходками пытался привлечь её внимание, хотел вызвать в ней хоть какие-нибудь противоположные ненависти, злобе и гневу чувства. Но все его проделки лишь усиливали вечное недовольство матери. Словно перерезав пуповину при рождении мальчика, его отсекли не только в телесном смысле слова от тела Лайлы, но и в душевном, эмоциональном и чувственном. Перерубили духовную связь между родными людьми.
Ещё когда Джерому было пять лет он заинтересовался жонглированием и очень хотел этому научиться. Сначала он смотрел, как Ллойды отрабатывают этот трюк на репетициях и однажды, просто не выдержав, выбежал на манеж. До этого дома он пробовал несколько раз с яблоками, но неудачно. Джеремайя лишь презрительно усмехнулся на его тщетные попытки, а мать и вовсе засмеяла:
— У тебя ничего не выйдет! Руки-крюки! Собирай яблоки, нечего разбрасывать еду!
Но Джерому настойчивости занимать не приходилось. Он быстро схватил разноцветные мячики и один за другим подкинул их над собой, пытаясь повторить за клоуном. Какие-то поймал, другие упали к ногам, но циркачи заметили его и, поговорив с Лайлой, решили обучить мальца некоторым фокусам для будущих выступлений. Радости пятилетки не было предела. Он тренировался каждый день, по несколько часов, что были свободны от домашних дел и помощи дяде на кухне.
Каждый раз на репетициях, когда Лайла укладывала своих змей в переноску, а после усаживалась на зрительское место, чтобы отдохнуть, она постоянно насмехалась и подначивала своего сына на манеже.
— Плохо! Ничего выдающегося! Зря стараешься! Ты просто неудачник!
Джером злился и, стиснув зубы, продолжал жонглировать назло негодующей матери. Он старался не слушать её оскорблений и не смотреть в её сторону, когда Оуэн Ллойд начал открыто флиртовать с Лайлой. Джером пытался сосредоточиться на мячах, на каждом своём движении рук и всего тела. Но больше всего он мечтал в это мгновение о том, как его оглушат овации переполненного циркового зала зрителей. Ему хотелось почувствовать, каково это — получать громкие аплодисменты, стоя посреди манежа.
Джером всегда был зрителем, жадно смотрел на выступления всех артистов из цирка, в особенности Лайлы. Его разрывало на две части, одна из которых хотела отвернуться и не лицезреть свою мать, а вторая — не могла оторвать глаз. Это было поистине завораживающее зрелище: лёгкие, едва прозрачные клубы тумана из дым-машины и восточные мотивы музыки придавали таинственности номеру. Эти змеевидные, струящиеся движения рук и бёдер. Гипнотический, усыпляющий бдительность танец. Полное отсутствие страха перед рептилией, а наоборот, Лайла будто наслаждалась каждым прикосновением холодной змеиной кожи к своему телу. Её обтягивающий комбинезон с принтом, копирующий природный рисунок питона, сливался со змеёй, и неуловимая магия в каждом движении приводила зрителей восторг.
В эти моменты Джером завидовал питону, которому было позволено прикасаться к телу женщины, именуемой его матерью. Он завидовал каждому, кому она разрешала обнимать и трогать себя. Порой бывало, что когда у матери было выступление, Джером проникал в её спальню и брал пузырек с французскими духами. Он снимал затейливый колпачок и вдыхал терпкий сладкий аромат парфюма, что носила его мать на себе и одежде. Так он хоть немного был ближе к ней.
После исчезновения Джеремайи Лайла стала и вовсе невыносима по отношению к Джерому. Срывалась на нём за каждый пустяк, за каждый даже еле слышимый вздох. Например, сидя перед трейлером за раскладным столом, когда Джером пытался читать Марка Твена, Лайла жужжала ему о завтрашней его работе в вольерах цирка, покуривая косяк. И из-за того, что мальчик уткнулся в книгу и, как показалось женщине, не слышал ни единого её слова, она просто пнула табуретку под ним и он упал на землю.
— Отвечай, когда спрашивают! — гневно крикнула она сыну.
И лишь спустя несколько мгновений её ярость сходила на нет, и она начинала искать оправдания своим поступкам. По большей степени обвиняя сына за то, что он довёл её до такого свирепого состояния. В эти моменты Джером по-настоящему чувствовал несоизмеримую с его возрастом тяжесть вины на своих плечах. Он верил, что мать права до такой степени, что подходил к ней с лицом преисполненного стыда и совести перед ней и целовал в щёку, прося прощения. И она после этого как ни в чём не бывало продолжала с горделиво поднятой головой курить сигарету.
— Стой! — уже более спокойным тоном проговорила мать вслед уходящему сыну. — Вот, — она достала из кармана своих джинсовых шорт мелочь и протянула Джерому. — Купи себе мороженое, а то сегодня жарко, — наигранная добрая улыбка на её лице, будто застывшая как у манекена.
И вот этих маленьких мелочей было достаточно ребёнку, чтобы вовсе не думать и не помышлять, что его мать лютое чудовище. Ведь она после своих выходок смягчалась и пыталась загладить свою вину теми же карманными деньгами или сама покупала ему что-то или могла освободить от каких-то поручений.
И так было при каждом её срыве на него, с самых малых лет. Каждый раз Джером надеялся, что больше такое не повториться, что всё наладится, пока в период переходного возраста какой-то тумблер не щёлкнул у него в голове, и он сразу перестал пресмыкаться перед матерью, как её змеи. Сын понял, что никогда эта женщина не изменится, что он всегда для неё будет лишь прислугой и мальчиком для битья. И когда Джером начал с ней пререкаться и пытаться отстоять своё, тут уже в помощь Лайле приходили её ухажёры-любовники, которые безжалостно могли отколотить Джерома за любую провинность, так как были куда сильнее подростка. С самого детства незаметно для самого себя рыжий мальчик постепенно оброс толстой кожей, за которую теперь не проникали издёвки, колкости, удары матери и её мужчин. Но больше он не просил прощения. Ни за что.