Полынь

Часы монотонно отщелкивают четыре утра тридцать семь минут. Дрожащие пальцы сбивчиво выстукивают что-то безсвязное и истеричное по темно-лаковой древесине стола и фарфоровой чашке с остывшей грязно-серой зеленью чая, утопленной в успокоительном. Часы монотонно отщелкивают четыре утра сорок минут. Вальпурга мелко дрожащей рукой берёт ледяную белизну фарфора. Рука бесконтрольно дёргается, и по полу у её ног разливается грязно-серебристым крошево осколков. На глухой чёрной юбке холодное пятно на пару тонов темнее, и Вальпурга глядит на него пустым бессмысленным взглядом, не понимая, что это такое. Она вообще ничего не понимает. Часы монотонно отщелкивают четыре часа сорок одну минуту. Кикимер с горестным всхипом и скомканными причитаниями себе под рыло выметает осколки и вытирает пол серой тряпкой. Вальпурга глядит на него пустым взглядом без тени узнавания. Часы монотонно отщелкивают пять часов пятьдесят восемь минут. Пятно на траурной чёрной юбке согрелось мёртвым морозом её тела и перестало быть чернильно-глянцевым. Новая чашка грязно-серого зелёного чая и успокоительного остывает до температуры пыльного сумеречного склепа гостиной на Гриммо, 12, и Вальпурга не трогает её. Когда она попыталась коснуться холодной белизны фарфора в прошлый раз, это окончилось чернильно-черным пятном и разливом грязи серебристых осколков у её ног. Почему в этот раз что-то может быть иначе? Часы монотонно отщелкивают семь часов одну минуту. Вальпурга жаждет их сломать, разорвать на корпус и шестерёнки, уничтожить резкой вспышкой магии в черно-бордовой крови, чтобы заткнулись и перестали бесить своим монотонным тиканием. У Вальпурги нет совершенно никаких сил, чтобы поднять мелко дрожащую руку с удушающе-темной древесины стола, чтобы поднять бессмысленно-пустой непонимающий взгляд, не то что уничтожать что-то. Погас её огонь, закончился уголь в золистой топке остывающей печи, сгнили зимние запасы зерна в кладовой бедняка и свернулась жалким плешивым клубком где-то в чёрной черствой глубине плоти и скелета сила, чтобы умереть в одиночестве и покое. Ничего Вальпурга уже не уничтожит, всё и так уже в бетонно-стеклянных руинах. От уродливой свалки обломков её жизни атласной чёрной лентой вьётся к бледной луне дым. Часы монотонно отщелкивают Мордред знает сколько, и она сквозь винную толщу морской воды, средневекового яда и кружащих во вьюге ехидно гогочущих бесов слышит что-то за спиной. Не оборачивается, не узнает, не понимает. Сидит всё также, неподвижно, бессмысленно, не дышит и не живёт, остывает с холода покойника до ядовито-белых льдов Антарктики, где глупые пингвины, необитаемая полярная пустошь и родина её бесчувственной души. Орион легко касается её сухого мёртвого плеча, глухо-черного в траурной вуали. Она не подаёт признаков жизни. — Ты спала этой ночью, Вал? — спрашивает он с затаенной заботой, и она через грязный густо-вязкий туман и толщу белого шума в ушах понимает, что Орион ей не чужой, что она ему тоже не чужая, что бы они там ни строили из себя последние много лет. — Он ушёл на войну из-за меня, — хриплым сорванным голосом выдавливает она раньше, чем осмысливает хоть что-то, и это резкое, вышибающее из неё дух и последнее тление жизни понимание измазывает её изнутри густым слоем морской соли поверх до мяса ободранных ран. — Он не хотел этого. Это я… надавила. Это… это же Реджи. Он маленький на пару с Нарциссой жалел птиц из сада Друэллы, обломавших крылышки и не убранных домовиками подальше от глаз детей. Он на пятом курсе прятал у себя бездомного кота, думая, что я не знаю, и не говоря мне о нём, вдруг злая я голову этого кота к эльфам повешу. Я… я правда такое чудовище, Орион? Вальпурга смотрит на Ориона пустым бессмысленным взглядом бездонно-черных глаз. На мертвенно-сером белке что-то извивается трупным червем, поблескивая в глухом полумраке холодного пыльного склепа их дома. Орион даже не пытается спорить и разубеждать её. «Нет, Вал, что ты, ты не чудовище. Это не ты послала младшего сына на войну умирать в восемнадцать лет ради каких-то мнимых идеалов. Это не ты выжила из дома старшего сына руганью, истериками без повода и горячей, как зарево лесного пожара, ненавистью к нему. Конечно, нет, ты же у нас благодетельница, христианская святая, ты же самая светлая в этом мире душа, ты же самая хорошая мать». Ориону нечего сказать. Он или не пытается, или не может от вставшего костью в глотке комка полынной горечи и мутного дробленного стекла разочарования. Вальпурга его понимает — у самой в глотке мажет вязкой угольной тьмой, вспарывает до кроваво-алого и горчит полынью на омертвевшем языке. Аж тошнит насухую хриплым задушенным воем и солено-морскими слезами.