Инсомния

— Не волнуйся, мам, мы скоро вернёмся! — весело говорит Егор по ту сторону телефонной трубки, — Это всего лишь на две недели, а потом мы снова сможем вместе готовить пасту по вечерам и смотреть фильмы. К тому же Маша обещала, что тоже останется с нами ненадолго! — Я знаю, милый. Надеюсь, что ваше путешествие будет незабываемым, — Лаура попыталась придать уверенности и радости своему голосу настолько, на сколько это вообще было возможно. Что-то с самого утра тревожило её, заставляло нервничать и ежесекундно бороться с желанием позвонить и удостовериться, что с её семьёй всё в порядке, — Звони мне чаще, пожалуйста, я буду очень скучать! — сказала она слегка дрогнувшим голосом. — Вас понял, кэп! — нарочито громко и гордо заявил парнишка, чем заставил женщину улыбнуться. На фоне в это время играла весёлая ритмичная песня, слова которой еле доходили невнятным потоком до слуха Лукиной. «Опять устроили балаган в машине» — улыбаясь, подумала она, ощутив лёгкий укол тоски. Вся её семья отправлялась в Альпы на горнолыжный курорт, куда вместе с ними должна была поехать и Лаура, но из-за подготовки к летнему показу в агентстве и безостановочных съёмок проекта она не смогла вырваться даже на два дня, что уж там говорить о двух неделях, — Мам всё хорошо? Ты тут? — обеспокоенно спросил Егор. — Что? — вернувшись в реальность, рассеянно переспросила Лаура. — Нет, нет, всё в порядке. Я задумалась, только и всего, — эта ситуация вместе с ощущением какой-то непонятной тревоги настолько засели в голове, что женщина лишь спустя несколько минут безостановочного вещания сына поняла, что совсем его не слушает. Это обстоятельство предоставило стыду законное место в её груди, где-то рядом со страхом, копошащимся под рёбрами, — Так, что ты говорил? — Я говорил, что Маша передаёт тебе привет, а папа просит передать ему трубку, когда мы закончим, — не стал упрекать Егор, понимающе сократив весь свой словесный поток до пары фраз, в которые вместил всё самое важное. — Передай Маше, что я люблю её, и пусть она тоже мне позвонит на днях. А сейчас отдай телефон папе. Я люблю тебя, дорогой! — Хорошо, мам! И я тебя! — пространство наполнилось каким-то шуршанием и переговорами Маши с Егором, после чего Лаура услышала голос мужа. — Лаура? — удостоверился, что та всё ещё на связи. — Опять говоришь по телефону за рулём? — весело упрекнула она. — Тебе же на руку, — проговорил он. Всё-таки проницательности ему было не занимать. — Не волнуйся, дети пристёгнуты, едем с допустимой средней скоростью, все собраны, одеты по погоде, сыты и, насколько я могу судить, счастливы. — Точно ничего не забыли? Паспорта, лекарства? — Лаура, — мягко перебил её Александр, и трубка замолчала, оборванная на полуслове, — Мы уже множество раз летали отдыхать, во многие из которых ты так же не могла полететь с нами, но это первый на моей памяти, когда ты буквально места себе не находишь. — Я, я… переживаю, Саш, не знаю, что со мной сегодня, — глухо ответила она. — Тебе не стоит так волноваться. Я сразу позвоню тебе, как… Ох, чёрт, что… — крик и свист тормозных колодок заменили шум удара и хруст стекла, которые буквально через секунду сменились оглушительной тишиной. — Саша? Саша!!! Лаура проснулась не от собственного крика. Она проснулась вместе с ним, вырывающимся будто из глубины самой Земли, криком, который способен сорвать любой голос, разорвать в клочья любое сердце. Крик отчаяния, утраты, боли. Картины из сна всё ещё мелькали пред глазами, из которых безостановочным потоком текли слёзы, а всё тело била мелкая дрожь. Казалось бы, проснувшись после дурного сна, человек должен испытывать облегчение о того, что этот морок прошёл, растаял в ночи, но в случае Лукиной всё это было весьма изысканным извращением собственного разума. Прошло чуть больше года с того дня, когда её семья уехала в Альпы. Чуть больше года, как её семья больше никогда к ней не вернулась. Первые месяцы были самыми тяжёлыми — нужно было как-то жить, функционировать, но ни сил, ни понятия, как это делать, не было. Всё, чего Лауре хотелось, это лечь и больше никогда не вставать. Тело, казалось, атаковывало само себя, не принимало пищу, не могло уснуть, расслабиться, ноги и руки были в постоянном напряжении и нервно подрагивали, из-за чего в доме отслужила в последний раз не одна кружка. Но память была куда более безжалостным мучителем. Лаура подолгу могла сидеть или лежать в одном положении, прокручивая тот день снова и снова, вспоминая все сказанные слова, сделанные поступки. Память не давала ей покоя ни днём, ни ночью. Показы были отменены, контракты заморожены, а съёмки перенесены. Около недели после похорон, где присутствовал минимум самых близких людей, Лукина не выходила на связь, спрятавшись от мира и людей за воротами своего теперь такого непомерно большого дома. Если кто-то и пытался хоть как-то связаться с ней, то встречал на своём пути автоответчик или длинные и долгие гудки, сообщающие, что обладатель этого номера шлёт к чёртовой матери каждого звонившего, закрытые двери, глухие к чьим-то стучащим рукам и сердцам, задёрнутые шторы и выключенный свет. Вся её жизнь замерла и оказалась такой же выключенной на неопределённый срок. Внутри же дома было пусто и, несмотря на исправное отопление, всегда холодно — хозяйка любила открывать окна настежь, оставляя их открытыми на ночь, не останавливал её даже дождь. Холод позволял ей чувствовать себя живой, холод заставлял двигаться, заставлял жить. А без принуждения к жизни сама жизнь теперь казалась ей невозможной. Днём Лукина старательно перебирала все вещи детей и мужа, упаковывая их в коробки, чтобы после вынести их на свалку, стараясь избавить себя от визуальных источников боли, но никогда не выносила — не могла, поэтому после они поселились на чердаке, запертом с того момента на ключ. А ночью Лауру мучили страшные кошмары, оставляющие её крайне редко. И даже когда Лукина понемногу начала приходить в себя, выбираться из дома, ходить на работу, контактировать с людьми, отношения со сном остались натянутыми и неприятными. Видения и кошмары ходили за ней по пятам, не давали спать, доводили до истерик и нервных срывов. Кофе стал более частым гостем, нежели спокойный сон. Постепенно женщина влилась в бурный поток каждодневной суеты, возвращаясь к прежней жизни, но сама она прежней уже не была. Поток чувств сменился лёгким безразличием, слёзы стали лишь отголосками, приходящими по ночам вместе с тотальной усталостью, диким желанием выспаться и страхом снова пережить всё случившееся во сне. Она пресекала все попытки выразить соболезнования и какие-либо разговоры с упоминанием её семьи, никогда не затрагивала эту тему в кругу немногочисленных друзей, от которых и вовсе спустя недолгое время отстранилась. На вид всё оставалось так же, как и было, но уставшие и на несколько десятков лет постаревшие глаза Лукиной выдавали её с головой, говоря, что это «так же» уже не существует.