Инсомния

Простояв в объятиях неизвестно сколько, женщины снова переместились на диван, продолжая разговор, делясь впечатлениями от проекта, рассказывая истории. Раньше они любили проводить подобные совместные вечера, распивая бутылку-другую вина и разговаривая обо всём на свете. В компании друг друга они не чувствовали себя скованными и могли засиживаться до утра. Но всё меняется. Вскоре реплики стали редеть, а после и вовсе пропали, вернув тишину. Мария, уставшая за последние сутки, уснула, и Лаура принесла со второго этажа плед и аккуратно накрыла её, чтобы та не замёрзла, закрыла окно. Сама же взяла пачку сигарет и отправилась на террасу. На улице уже светало, время близилось к пяти часам. Брюнетка села в кресло и закурила, смотря на небо. Сейчас она чувствовала себя, если ещё не хорошо, то уже хотя бы не плохо. Третьякова, конечно, всегда была способна зажечь огонь в ком угодно смесью из твёрдого характера, острого ума и всеобъемлющей доброты. Сегодня Лаура поняла, что её влечение к Маше никогда не было обычной человеческой симпатией. Она и раньше это прекрасно понимала, но не хотела осознавать. Блондинка ей, несомненно, нравилась. На удивление, вместе с этим осознанием к Лауре не пришёл привычный страх, вместо него пришла ноющая грусть, перемешанная с раздражением. Она знала, что Маша чувствует что-то подобное и поймёт, если Лаура всё ей расскажет, но есть же всегда что-то поверх, что-то мешающее выбраться, подобно корке льда на поверхности воды.Существует множество условий и обстоятельств, которые никогда не позволят им быть вместе. И они обе это понимают. Просидев на улице около двух часов, Лаура решила приготовить что-нибудь на завтрак: она сварила кофе и приготовила сырники, которые так любил Егор. На пути к гостиной, куда шла Лаура, чтобы разбудить спящую блондинку, ей пришло сообщение о карантине в Школе Леди из-за вспышки гриппа, из-за чего её и весь преподавательский состав освобождают от съёмок на две недели. Лукина решила не будить Марию и съездить в магазин за продуктами. Вернувшись, она разложила все покупки и снова вышла на террасу, накрываясь пледом и поджигая новую сигарету. Дым приятно наполнил лёгкие и также приятно их покинул. Тут женщина вдруг подумала, что стоит наконец бросить эту гадость, и сама удивилась своему порыву. Время близилось к десяти, и в дверях показалась сонная, растрёпанная и явно недовольная блондинка. — Ты спала? — Да, пару часов, — солгала Лаура. — Лжёшь! — с напором проговорила Мария. — Нотации читать мне будешь? — грубо спросила Лукина, сверкнув глазами, — Я не просила, кажется. Если хочется, конечно, можешь, но только, пожалуйста, подальше от меня. Где-нибудь за пределами моего дома. — Ты боишься, но тебе не стоит… — начало было блондинка, но закончить ей не удалось. — Чушь! Чушь всё это! Я не бездомный пёс, меня не нужно пытаться спасти и ждать преданного щенячьего взгляда или безропотного повиновения. Вымещай свой нерастраченный инстинкт спасателя на ком-то кроме меня! — Лаура и сама не понимала, зачем говорила всё это человеку, который пытается ей помочь, но её просто выводили из себя какие-либо попытки окружающих контролировать её жизнь, попрекать её решения, и Третьякова не была исключением. Но почему же тогда Лукиной сейчас так противно и мерзко от самой себя? — Не знаю, на счёт пса, но рычишь ты совсем как злая дворовая собака, которую когда-то обидели, и теперь она, срывая всю свою злость, порождённую тотальным недоверием, пытается вгрызться в каждого проходящего! Тебе плохо, но это ни на грамм не оправдывает твоё несправедливое обращение со мной и кем бы то ни было! И даже не надейся, что это будет постоянно сходить тебе с рук. В конце концов люди просто устанут быть рядом с тобой! Очнись, это уже происходит! — в отчаянии сказала Мария. И эти слова словно заставили замолчать всё вкруг, и даже птицы, весело поющие свои утренние песни, на несколько мгновений затихли. Весь пыл Лукиной сошёл на нет, и она уже жалела о всех своих словах, сказанных парой минут ранее. Она так сильно сосредоточилась на своих задетых чувствах, что стала причиной задетых чувств окружающих. И что самое омерзительное — ей было плевать на них всё это время. Ей нравилось ковырять эту рану снова и снова, как раньше она с наслаждением срывала корочки с разбитых коленок. Это почти бессознательное желание навредить себе, сделать больно, увидеть кровь, почувствовать неприятное жжение появилось в ней ещё с детства и со временем только прочнее укрепилось, находя отдушину в каждой утрате. Прав был тот, кто сказал, что в горе человек эгоистичнее всего. Жаль, что времени обдумать все слова для того, чтобы не сказать лишнего, всегда недостаточно. — Что ж, может, и тебе стоит последовать примеру и держаться от меня подальше, пока я не откусила тебе ногу и не отнесла её в свою комнату для трофеев, до потолка заполненную ногами несчастных, имевших дерзость проходить мимо! — выплюнула брюнетка, поджигая (какую, кстати, по счёту?) сигарету и рывками втягивая в себя как можно больше дыма. Она пыталась унять свои нервы и совладать с желанием подойти к Третьяковой, обнять или же выставить вон к чёртовой матери. Первый заместитель никогда не могла промолчать и удержаться от колкого замечания, если ей что-то не нравилось, всегда говорила всё в лоб. Честно, без сожалений, без права выбора. Расстреливала правдой с поражающей меткостью матёрого снайпера. В худшие дни она — язвенная болезнь. Воплощение мести, того блюда, которое она сама вынесет к столу. Воплощение расплаты за попытку обмануть. Или же обмануться. Мария никогда не терялась даже перед Лукиной, о которой в плохом настроении слагали легенды, могла вынести любой пассаж и выйти из любого спора целой. Это пугало Лауру точно также, как и притягивало. Она могла поставить на место кого угодно, могла доказать любому, что он не прав, даже если таковым не был. Спор был для неё всегда некого рода игрой, где она знает все обходные пути, по которым придёт к победе. Но не с Машей. Страх — такое типичное человеческое чувство, вот что она чувствовала каждый раз, когда ей приходилось спорить с Третьяковой. Вот почему она оборвала все контакты и с ней тоже — ей было просто страшно, что она не сможет выстроить достаточно красочную иллюзию, чтобы Третьякова поверила в неё. Маша была гарантом проигрыша в этой игре против самой себя, символом разрушающегося мнимого спокойствия, построенного на самообмане и насилии над собственным «я». — Ну и дура же ты, Лукина! — спокойно проговорила блондинка, кидая свой плед на соседнее кресло и уходя немного в сторону. Казалось бы, сейчас она просто не выдержит необоснованных нападок, и ближайшие две недели одиночества Лауре точно обеспечены. В череде своих эгоистических порывов скрываться ото всех она совсем забыла, каково это — делиться переживаниями, быть понятым и принятым. Её привычное состояние — уничтожить, а затем и уничтожиться, так часто занимало главенствующую позицию, что она и вспомнить не может, как быть иначе. — Взаимно, дорогая, — саркастично пробормотала Лукина, выдыхая из лёгких серый дым. На что Мария только многозначительно усмехнулась, чуть склоняя голову набок. И почему она всё ещё здесь? Раньше давно бы ушла, не стала терпеть подобные выходки. Но что держит её сейчас? Очевидная неискренность всех сказанных острых слов, попытка прикрыться за сарказмом и эта невероятная пустота в глазах. Достаточно весомые причины? Для Марии — вполне. Несколько минут Мария так и стояла на крыльце, пока Лукина в это время бездумно смотрела на её напряжённые плечи, растрепавшиеся локоны, профиль, скользящий взгляд, находящийся где-то, вероятно, за пределами этого пространства. — Не помнишь, — блондинка обернулась к Лукиной, смотря куда-то на ножки кресла, — как там у Ницше было про смеющуюся собаку? — она вопросительно подняла глаза. — «Привычка к иронии, как и к сарказму, портит характер, она придаёт ему постепенно черту злорадного превосходства: под конец начинаешь походить на злую собаку, которая, кусаясь, к тому же научилась и смеяться», — монотонно сказала Лаура. — Спасибо! — лишь отстранённо ответила блондинка. — Хочешь сравнивать меня не просто с собакой, а с собакой Ницше? — хмыкнула Лукина, — Весьма лестно! — снимает невидимую шляпу с головы и дарит Третьяковой небольшой поклон. — Подумаю на досуге, — съязвила та, отвернувшись, — Но я вижу явные сходства! — Ты невыносима! — с усмешкой и остатками дыма выдала Лаура, посмотрев на небо, украшенное парой едва видимых облаков, похожих на следы от когтей огромной кошки. Маша обернулась, сделав несколько шагов к сидящей. В её глазах можно было увидеть плескавшуюся грусть, которая застала Лауру врасплох. — Как и ты, — горько сказала блондинка, разведя руками в непонимающем и отчаянном жесте, и ушла обратно в дом.