Гарри Поттер и принц датский

Атуули, родная земля. Белый камень, пылающее на солнце золото, искрящийся орихалк и синее море — настолько, что дыхание останавливалось в груди и хотелось лишь смотреть в эту напитанную жизнью синеву. Квиррелл смотрел и уже не был посторонним зрителем в глубинах воспоминаний древнейшего из людей, совсем нет. Атуули-Ан было его имя и титул. Правитель и чародей, мудрец и воин, одержимый знаниями Великих Матерей и повелевающий силой Черного Солнца. Атуули-Ан провел ладонью по раскаленному камню перил и поднес руку к лицу. На коже осталась пленка белой пыли — вездесущая морская соль попадала даже сюда, выше, чем любая из гор огромного острова. Он подул на ладонь, и взметнувшееся облачко в следующий же миг унесло ветром. Здесь, на верхних этажах Ц’ииви, всегда дул ветер. Ему нравилось чувствовать ветер всей своей кожей, и он с трудом отдавал себе отчет в том, что чувство это — последние капли все еще остающейся тоски по той почти забытой земле, где он был рожден. Он едва помнил то, что осталось в прошлом, отделенном от него тысячью лет, и, сказать по правде, не стремился вспомнить. Зачем смотреть назад, в породившие его темноту и кровь? Зачем воскрешать в памяти это долгое восхождение на покрытые ледяной коркой камни, куда племя отправило его умирать? Таким было его предназначение. Каждый год шаман возлагал зло соплеменников на одного из них и, вонзив деревянные колья под ключицы, отправлял истекающую кровью жертву на вершину Запретной горы, чтобы встретить там смерть. Иные не добирались до вершины — и тогда зло возвращалось в племя, а их всех ждал тяжелый год. Никто не желал этого, и потому шаман всегда выбирал молодых и сильных — способных доставить зло в руки богов. Любил ли Атуули-Ан свою далекую родину? Когда-то он не ведал иного, и мимолетные друзья и подруги, оставляющие за изувеченной спиной кровавый след, стирались из памяти после короткого приступа тупой боли, еще не выросшей в настоящую человеческую скорбь. Теперь он знал, что никто из них не смог отнести зло в руки богов. Атуули-Ан был первым из людей, кто увидел богов во всем их величии. Богинь. Его исцелили, наделили огромной силой и знанием, возвысили, но зло земного мира от него так и не приняли. Зло навсегда осталось в руках людей. В его руках. Были в его воспоминаниях о том времени моменты радости, но настоящая жизнь началась лишь в день, когда его, одурманенного встречей с Великими, одарили нескончаемым потоком знаний. Атуули-Ан набросился на знания, как умирающий от голода — на кусок мяса. Он терзал их, проверял на прочность, сомневался во всем и беспрестанно экспериментировал, пытаясь найти слабое место. Нет, он никогда не ждал ни капли лжи от Матерей. Скорей он не верил самому себе, не верил в свою способность правильно уяснить истины, которые перед ним открывали. В его эпоху добыча знаний еще не стала профессией, но, даже не зная слова «ученый», Атуули-Ан был им до глубин своей земной души. Эксперимент, который Атуули-Ан начал в подвале Ц’ииви, был опасен, и он отчетливо понимал угрозы, которые несло в себе неуправляемое воспроизведение вещества. И все же он не особенно беспокоился. Дело не только в чарах, подавляющих преобразование Праха, которыми Атуули-Ан пронизал свою подземную лабораторию. Его беспечность проистекала из того, что молодое человечество не имело истории. Прошлое еще не умело учить. В его мрачных глубинах пока не звучали голоса, призывающие к умеренности и осторожности, падшие правители не ужасали потомков катастрофическими ошибками, и не вырос тот особый вид ужаса перед деянием, способным потрясти основы бытия. Еще никто не знал слова «хубрис». Атуули-Ан познал его первым в день, когда земля ушла из-под ног. Когда красно-бурые щупальца перерождающейся материи вырвались из-под земли, впиваясь в белокаменные строения, в несущиеся по дорогам экипажи, в деревья и ничего не подозревающих людей. Он так и не узнал, что пошло не так, и почему могущественные чары не смогли оградить Атуули от взбесившегося Праха, но, едва увидев пожирающий мир ужас цвета запекшейся крови, понял, что происходит — столь же ясно, как в тот день на вершине горы видел окутанных сиянием Матерей. Он все еще пытался остановить репликацию — без остатка вложившись в отчаянное напряжение воли. Где-то на периферии сознания он заметил могучие потоки силы: Великие Матери, даже застигнутые врасплох, встали на пути ползучей смерти. Он чувствовал, как эти потоки слабеют и растворяются в накатывающих волнах, озаряя мир последней предсмертной вспышкой. Азазель и Аракиэль держались дольше прочих: на какой-то миг ему казалось, что их совокупной мощи хватит на то, чтобы остановить и развернуть вспять распространение пожирающего материю Праха. В следующее мгновение свет Аракиеэль угас, и почти сразу пала Азазель. Он остался один на вершине рушащейся Ц’ииви. Бурлящая скверна вонзилась в его тело, пожирая и перерождая плоть. Когда-то Атуули-Ан знал, что значит боль, но в его новом мире боль казалась абсурдом, нелепым пережитком прошлого. Окружавшие его люди, рожденные намного позже его самого, даже не понимали ее значения, полагая, что это древнее пугало давно в прошлом. Они заблуждались. Боль — его злобная и уродливая сестра. Ее невозможно любить, но она все равно никогда не оставит его насовсем. Она шла с ним рядом на вершину горы, запустив скрюченные пальцы ему под ребра, и дышала ему в затылок. Она рвала его когтями хищников на охоте, резала оружием врагов, избивала кулаками соплеменников, и лишь в присутствии Матерей надолго уснула, оставив его в покое. Теперь его сестра проснулась, чтобы напомнить ему о природе бытия. Как он мог быть настолько слеп? Нет, боги не приняли зло, которое он принес им. Все людское, земное зло так и оставалось на земле, копилось поколениями, погребая под своей непомерной тяжестью любые ростки добра, которые только могли явиться в их мир. Зло земное сокрушило богов, и не будет отныне ничего, кроме этого кровавого Праха и его ядовитых испарений. Вот только он по-прежнему хотел жить. И больше того — знать. Сестра Боль не мешала ему — он вырос в ее объятиях. Бросив последний взгляд на остатки своего перерождающегося тела, Атуули-Ан легко и без усилий скользнул в Созидающую Глубину, как учила его когда-то Мать Азазель, да вернет ее душа себе покой в лучах Черного Солнца. Вокруг него рвались и перестраивались горящие нити: сама материя умирала и перерождалась в агонии. Главное — сохранить целостность, удержать свой разум и душу от распада и растворения. Его сил и воли не хватит надолго. Нужен материальный носитель — сосуд из плоти, способной мыслить. Вот только нет больше таких сосудов и уже никогда не будет. — Что ты сделал, Атуули-Ан? — донеслась до него беззвучная мысль, и, обратив взгляд на ее источник, он едва смог выдержать слепящее пламя силы, влитой в переплетение нитей. Азазель в ее истинном обличье, расставшись с земным телом, говорила с ним. Его ждет кара, вне всякого сомнения, и он готов принять неизбежное. Он отлично понимал смысл и значение справедливости. — Что ты сделал? Что? — как эхо зазвучали мысли прочих Матерей, и в них не было гнева — только боль. — Я разрушил мир, — подумал Аттули-Ан в ответ. — Мое невежество убило всех. Покончило с человеческим родом… — Нет, — отозвался еще один разум. — Еще нет. Подступившее к нему пламя померкло и отступило. Он никогда ранее не мог слышать разговоры Матерей, но здесь, в Созидающей Глубине, они заставляли его собственный разум содрогаться от проносящихся сквозь него потоков силы. — Не делай этого, Цакебе! — Остановись! — Черное Солнце… Что-то менялось вокруг. Бездна горящих нитей укрылась черной пеленой, и мир, казавшийся бесконечным, сжался в уродливый комок, словно целый океан кто-то всемогущий влил в маленький глиняный кувшин. Свет Матерей ушел, остался там, за пределами пелены, и голоса их уже не терзали его сокрушенный разум. Кроме одного. — Я не могу помочь тебе, Атуули-Ан, — коснулся его едва слышный отголосок мысли. — У меня почти не осталось сил. Но человечество будет жить. Высокой ценой. — Как?.. — решился спросить он. — Я вырвала Атуули из пространства. Ушло много сил, и Черное Солнце потеряло часть своей массы. Продолжает терять. Мой мир теперь тоже обречен, и нам придется искать другой. — Значит, я разрушил два мира. Мы, люди, поражены злом. Не стоило помогать нам, Цакебе. Дай нам умереть. Пелена, укрывшая бездну, окрепла и стала непроницаемо черной. Последнее едва мерцавшее сплетение золотых нитей, доносившее к нему слова Великой Матери, померкло, но он все еще мог ее слышать. — Помышление сердца человеческого — зло от юности его. Ты еще не знаешь, какой мрак породил нас самих. Ты не знаешь, как возникло Черное Солнце. Давно, очень давно, когда Вселенная была молода… Слова Цакебе рассеялись неслышным шелестом в наступившей тишине. Атуули-Ан остался один во мраке, и его сознание все еще нуждалось в сосуде из высокоорганизованной материи, но странное дело — уже не требовалось запредельных усилий, чтобы удержать разум от растворения в Созидающей Глубине. Он обратил взор внутрь и замер в трепете от яростного огня, напитавшего нити его души. Последний дар Великих Матерей тому, кто оказался недостоин и крохотной доли этой силы. Матери не услышат его слов благодарности, да и какой в них смысл? Даже эта великая сила рассеется в пустоте, и только орнаменты горящих нитей продолжат свой вечный танец под тонким слоем материального мира. Если он ничего не сделает. Если не распорядится великим даром в меру своего ничтожного человеческого ума. Атуули-Ан был готов принять смерть, но не мог отвергнуть этот дар. Он что-то сделает. Он найдет способ выжить за то недолгое время, которое ему отпущено.

***

Во всей Атуули не было никого, кто лучше него знал природу Праха. И все же его знаний было недостаточно. Дар силы продолжал иссякать, и естественный финал его отчаянной попытки выжить приближался быстрее, много быстрее, чем казалось поначалу. Как можно вложить собственный разум и память в непрестанно меняющуюся структуру, в которой нет и не может быть ничего постоянного? Легче построить себе дом из воздуха. В отчаянном поиске он пытался пробить пелену, уцепившись за едва заметную паутинку, ведущую в бесконечный мир снаружи, но смог лишь уловить отголоски чужих мыслей, преисполненных животного ужаса. У него не было иного материала, кроме Праха, и время его уходило. Атуули-Ан тратил эти драгоценные капли ускользающего времени в созерцании, пытаясь постичь смысл причудливого танца нитей, управляющего искусственной жизнью Праха. Все было тщетно. Нет в этом вечном изменении ничего стабильного, способного удержать его разум, — ничего, кроме самого изменения. Кроме? Он вцепился незримыми пальцами в эту едва промелькнувшую мысль, чтобы додумать ее до конца. Река всегда течет, меняя даже русло, но остается рекой. Облака вечно меняют форму, но остаются облаками. А пламя, обращающее в пепел леса и людские поселения. Стаи птиц? Сама материя, которая есть лишь тень огненных нитей Созидающей Глубины? Он был слеп. Стабильность в изменении. Ему не нужен навеки застывший кусок плоти. Ему нужна река. Ему нужно пламя. Ему нужен всегда перерождающийся Прах. Перестроить свое сознание оказалось непросто — оно то и дело цеплялось за привычный образ человеческого тела, за неподвижную точку в пространстве, способную стать опорой. Но много тяжелее было совладать с неожиданным сопротивлением самого Праха. Он будто обзавелся собственной нечеловеческой волей, отвергая все попытки обуздать идущие в нем процессы. Стоило ему выстроить сколько-нибудь сложный узор взаимодействий, как словно из ниоткуда появлялась сила, обращавшая в ничто его усилия. Атуули-Ан порождал более сложные структуры — и неведомый Враг отвечал ростом собственной сложности. И все же Атуули-Ан был на шаг впереди, и перспектива его окончательной гибели сначала отодвинулась, а затем перестала нависать над ним подобно рушащейся скале. Часть Праха, пусть небольшая, но уже была под его контролем, и вечное пламя окрасилось цветом его личности. Он воспрял духом и с новообретенной страстью бросился расширять пространство контроля. Его Праха становилось все больше, хотя Атуули-Ан почти не выходил из Созидающей Глубины. Да и зачем? Поднимаясь на поверхность, он видел лишь тьму, разбавленную слабым багровым мерцанием раскаленного Праха. Все самое главное происходило там, внизу, где танцующие огненные узоры сражались за обладание Прахом, и где человеческий разум снова и снова одерживал верх над животной волей Врага. Он все еще не замечал, что его превосходство медленно, но неотвратимо тает. Он даже не знал, где находится центр могущества его противника. В одну из своих редких вылазок на поверхность Атуули-Ан попытался выяснить, чем стали руины материального мира за время его призрачной жизни в Созидающей Глубине. Результаты его удивили и обеспокоили. Вместо парящего в черной пустоте осколка он увидел два сгустка материи, полностью покрытых Прахом: должно быть, в момент Катастрофы пожираемая земная плоть Атуули не выдержала и раскололась надвое под собственной тяжестью. Сгустки медленно кружились, изредка соприкасаясь, и каждое прикосновение неизменно сопровождалось схваткой с Врагом — там, в Созидающей Глубине. Атуули-Ан полностью контролировал один из осколков — меньший. Не нужна была божественная мудрость, чтобы осознать, под чьей властью второй. Ему не требовался сон для восстановления сил, и непрестанная работа не утомляла его. И все же усталость копилась — капля за каплей, происходящая не от истощения сил, но от всей еще пылающей, испепеляющей вины, от ужаса перед прошлым и будущим. Время от времени он впадал в умственное оцепенение, и подчиненный его воле Прах лишь бездумно менял форму, отзываясь на дрожание нитей в Созидающей Глубине. Однажды это почти убило его. В первое мгновение он не почувствовал столкновения. Осознание пришло позже — когда треть его Праха переродилась под яростным натиском Врага, и рассеянная в глиняной плоти память стала рушиться, таять в огне насильственной трансформации. Атуули-Ан кинулся в битву и моментально утратил еще пятую часть мыслящей плоти. Враг был силен. Враг был взбешен. Враг не желал уступать даже в малом. Отражая удар за ударом, задействуя все резервы, Атуули-Ан выстроил непроницаемый барьер, и натиск врага ослаб. Теперь следовало вытеснить его за пределы своего осколка, и это оказалось много тяжелее. После неопределенного периода времени, поняв, что враг отступает, Атуули-Ан торжествующе бросил ему вслед: — Тебе не победить! — Мы лишь в начале игры, — пришел ответ. Атуули-Ан опешил. Он до сих пор не мог заставить себя воспринимать Врага как нечто разумное. Враг был стихией, бессловесной карой, которую обрушила на него сама истерзанная материя погибшей Атуули. Он никогда не пытался вступить в диалог — подобная мысль даже не посещала его с первого мгновения, когда он ощутил незримое сопротивление Праха. И вот теперь Враг заговорил с ним. — Кто ты? — только и смог отправить противнику Атуули-Ан. — Твое подобие. Тот, кто играет. — Ты думаешь, что мы играем? Мы сражаемся! Ответ был немедленным: — Да. Сражение — отличная игра. — Это вовсе не игра. Один из нас может погибнуть. — Да. Когда ты умрешь, мне будет нужен другой противник. — Других здесь нет. Ты останешься один. Он почти физически ощутил моментальное смятение Врага. Сопротивление ослабло, и он пошел в наступление, сметая защитные рубежи противника один за другим. — Других нет? — эхом прошелестело в пространстве. — Я видел их в твоей памяти. Много противников. Где они? Проиграли? — Нет, — сказал Атуули-Ан, вгрызаясь в остатки сил Врага на своем осколке. — Проиграли мы с тобой.

***

Время неслось мимо, но чувство времени покинуло его в миг, когда навсегда погасло солнце. Его маленький мир пребывал в движении, но не было в этом движении никаких регулярных интервалов, позволявших измерять время: ни времен года, ни восходов и закатов, ни даже биения сердца. Время обратилось вечностью, и Атуули-Ан не мог с уверенностью сказать, прошел ли день или тысяча лет. Их смертельная игра с Врагом продолжалась, выходя на новые уровни сложности. Приходилось адаптироваться, постигать изменения в стратегии и тактике противника, находить средства противодействия и наносить ответный удар. Враг делал то же самое, и у него получалось все лучше. Атуули-Ан даже не осознал момента, когда его стремление к победе обратилось слабой надеждой на выживание. Враг же будто и не напрягался, снисходительно отражая изощренно спланированные атаки и нанося болезненные удары в ответ. Враг становился сильнее. И — Атуули-Ан был готов поклясться в этом — Враг стремился выйти наружу, покинуть их заточение, непрестанно штурмуя неприступные стены, сотканные из тьмы Матерью Цакебе. Порой Атуули-Ан пытался заговорить с ним, но в словах Врага сквозило безумие. — Нам незачем сражаться, — говорил Атуули-Ан. — Мы можем жить в мире. — Что такое мир? — спрашивал Враг и наносил удар, отправляя его в глухую оборону. — Зачем тебе эта игра? — спросил однажды Атуули-Ан. — Как можно играть, не играя? — парировал Враг, не прекращая штурма непроницаемой оболочки вокруг останков Атуули. — Ты хочешь выйти отсюда? Зачем? — Мне нужны другие игроки. Я знаю, что их еще много — там, снаружи. — Они не такие, как мы. Ты убьешь их одним прикосновением и сам погибнешь. — Тогда я не стану к ним прикасаться. — Во внешнем мире не игроки. Там прекрасный мир. Океаны, острова, деревья, птицы. И свет. Целая бездна света. — Свет — сильный противник? Мы обязательно встретимся, когда настанет эпоха новых игр. И — снова штурм, отчаянная оборона, обманный маневр, безуспешная попытка контратаковать, оборона, оборона, оборона. Может быть, заточенный в одной тюрьме с безумцем, Атуули-Ан сам заразился его безумием. Он не знал — не было рядом ни одной человеческой души, чтобы понять, насколько пострадала его собственная душа. А потом, по прошествии еще одного отрезка вечности, он впервые услышал едва различимый голос — снаружи. Атуули-Ан ответил на призыв и был услышан. Там, на далекой Земле, кто-то нуждался в его помощи, и с легким удивлением Атуули-Ан понял, что и впрямь может помочь. Стены истончались. Сила Черного солнца, которая их воздвигла, иссякала.

***

Квиррелл без сил лежал на полу, залитый холодным потом. Руки мелко дрожали — но теперь это были его собственные руки, а не смуглые обветренные руки правителя Атлантиды. В голове медленно таяли образы, пронизанные пылающими нитями квантового графа под управлением Врага, имя которому — Рактавиджа. — Почему ты прервался? — спросил Квиррелл, еле ворочая пересохшим языком, и попытался подняться на ноги. — Твое сознание начало угасать, — ответил Атуули-Ан. — Я обрушил на тебя слишком многое. Теперь тебе нужно отдохнуть. — Да к черту, расскажи словами, что было дальше. Кто там ухитрился докричаться до тебя с Земли? — Человек, умирающий от ран. Я не знаю его имени, но мне удалось исцелить его. Кажется, он принял меня за бога. Потом вмешался Враг, и я надолго потерял связь с Землей. Такое случалось еще не раз. — Ты говорил с людьми? Когда это началось? — Я не знаю. Трудно измерить время во мраке Атуули. — А Враг? Он ведь тоже выходил с кем-то на связь? — Конечно. Кажется, он считал этих людей своими… игральными фигурами. И всегда пытался атаковать тех, с кем говорил я. Привлечь их на свою сторону. Либо напрямую, либо чужими руками. Земля для него — поле игры. Сцена. Знавший меня поэт по имени Шекспир — разве он не рассказывал вам? — Слова поэтов не менее туманны, чем твои собственные, приятель, — усмехнулся Квиррелл. — Но я понял. Пророки, вещавшие от имени божества, исцелявшие или проклинавшие его именем, — не все были психами. Некоторые и впрямь были твоими марионетками. Или его. — Я никогда не лишаю людей свободы выбора. Я никогда не лгу. Враг делает и то и другое. У меня нет марионеток. У него есть. — Чего же он хочет с нами сделать в конечном итоге? Я уже понял, что банальное уничтожение мира в его планы не входит. Что тогда? Власть? — Я не знаю его планов, просвещенный Квиррелл, — ответил Атуули-Ан, наконец-то обратившись к нему по имени. — Но если бы я был им… Мне кажется, он хочет призвать Матерей, чтобы сразиться с ними. Выиграть в партии, которая началась с падения Атуули. — Как? Они навсегда покинули Землю. Они больше не вмешиваются в наше развитие. — Они смотрят на нас, просвещенный. Наша боль — все еще их боль. Я знаю это. Иногда я чувствую их присутствие, и Враг тоже. Я думаю, он хочет заставить людей страдать. Превратить мир в место скорби, чтобы нескончаемые потоки крови и крики о помощи заставили Матерей вернуться и вступить в игру. Не раз он был близок к цели. Теперь он близок как никогда. Квиррелл невесело рассмеялся и со второго раза, преодолевая головокружение, смог подняться. — Приятель, ты что-нибудь знаешь о нашей истории? — спросил он. — Да здесь всегда лилась кровь. Здесь всегда был ад — немного лучше стало лишь недавно. Вряд ли этот наш Враг сможет чем-то удивить Матерей, насмотревшихся на Средние века. — Он сможет, просвещенный Квиррелл. Телефон на столе мигал индикатором непринятых вызовов. Сколько времени он провалялся на полу, созерцая увлекательное кино про гибель Атлантиды? Квиррелл потянулся к телефону. Звонки с номеров Гарри Поттера и Гермионы Грейнджер, последний — пятнадцать минут назад. Он набрал номер Гарри. Длинные гудки, не предвещавшие ничего хорошего. Нахмурившись, Квиррелл попытался позвонить Гермионе. Приятный женский голос сообщил, что телефон абонента вне зоны доступа. — Ты видишь их? — спросил он, не особенно рассчитывая на удачу. После долгой паузы Атуули-Ан ответил: — Не знаю точно, где. Но они в опасности. В смертельной опасности. Квиррелл выругался и раскрыл правую ладонь, в которую тут же скользнула палочка. В таком состоянии она ему понадобится. — Экспекто Патронум! — произнес он, и чуть снова не повалился на пол от нахлынувшей слабости. Заклинание тем не менее, сработало, и призрачная остроносая лисица молнией метнулась сквозь стену. Поддерживать связь с патронусом было почти так же тяжело, как и вызвать его из небытия. Перед глазами плавали темные пятна, в ушах зашумело, и Квиррелл без сил рухнул в кресло. Гарри Поттер где-то недалеко. Где-то на окраине города, чуть в стороне от Пекос-роуд, куда отправились ребята. Да, здесь. Движение патронуса прекратилось. — Гарри? — тихо спросил Квиррелл. — Что случилось? — Волдеморт… — услышал он в ответ мучительный хрип. — Умираю. — Жди, — бросил он и разорвал связь с патронусом. — Атуули-Ан, мне нужна твоя помощь. Я с ног валюсь. — Я могу передать тебе часть своей силы, но потом… — Плевать на потом. Марси! Он едва не задохнулся от хлынувшего в него потока энергии. Мир перед глазами словно приобрел дополнительное измерение, ясность восприятия была такой, какой не обеспечивал ни один из психостимуляторов Герды Краузе. Совсем другое дело. Метнувшись к двери, он нос к носу столкнулся с входящей сестрой. — Ты звал? — спросила она, удивленно глядя на пыльную измятую мантию. — Ребята в опасности, — сказал Квиррелл. — Надо спешить. Глаза Марселин округлились. — Мы на машине? — Слишком долго. Придется по воздуху. Квиррелл оттеснил ее и, пробежав по коридору несколько футов, открыл дверь арсенала. Сдернув с полки два комплекта «крыльев», он протянул один сестре. — В центре города? Но… как же Статут? — К черту Статут. Обойдемся дезиллюминацией, — сказал он, закрепляя «крылья» на спине. Они выскочили на улицу и огляделись. Сила и концентрация по-прежнему не покидали его, и на сей раз палочка не потребовалась. Невербальное дезиллюминационное заклинание сработало безупречно, и человек, специально не смотревший в их направлении, вряд ли обратил бы внимание на странное движение воздуха там, где они стояли. — Нас все равно могут заметить, — почему-то шепотом произнесла Марселин. — Успокойся, Марси, — сказал Квиррелл, взмывая в воздух. — Давай за мной. Земля рухнула в бездну, и ряды многоэтажек понеслись прочь с нарастающей скоростью. Его патронус рассеялся где-то там, на обширном каменистом пустыре у южной окраины города. Над головой с ревом пронесся заходивший на посадку боинг. Вот и Пекос-роуд. Теперь чуть дальше, к бесформенному нагромождению каменных валунов. Там есть что-то среди чахлых кустов и песчаника, что-то похожее на человеческое тело. Квиррелл спикировал и приземлился с такой скоростью, что его ноги едва не подкосились от крепкого удара о землю. Парой секунд спустя рядом приземлилась Марселин. Гарри Поттер лежал на спине, раскинув руки. Глаза его были закрыты, а лицо залито кровью. Он не дышал. Чертыхнувшись, Квиррелл телепортировался к нему и, опустившись на колени, коснулся пальцами сонной артерии Гарри. Пульса не было, но тело все еще оставалось теплым. — Господи, Гарри! — ахнула Марселин. — Атуули-Ан, — прошептал Квиррелл. — Целитель из меня неважный. Есть какое-нибудь средство? — Позволь мне, — ответил Атуули-Ан. Квиррелл не успел ответить. Взгляд его затуманился, и он разом утратил ощущение собственного тела. Звуки окружающего мира доносились до него, словно со дна глубокого колодца. Уже не принадлежащие ему уста заговорили: — К’аа ди ч’кийи укуви нгаач’у. Цу. Цу. Ч’и цу! Рука Квиррелла опустилась на зияющую рану в груди Гарри. Оттуда выплеснулся фонтан крови, окрасив протянутые пальцы. Распростертое тело конвульсивно дернулось. — Он соткан из Праха, — услышал Квиррелл беззвучный голос. — Это проще. Легче. Рана на груди медленно затянулась, и Гарри издал хрип, не открывая глаз. На его шее запульсировала артерия. Квиррелл почувствовал, как временно утерянный контроль над телом возвращается к нему, и обернулся к сестре. Она во все глаза смотрела то на него, то на распростертого Гарри, чьи конвульсии прекратились, а дыхание становились сильнее и ровнее с каждой секундой. — Что это было? — спросила она. — Что ты только что говорил, Квиринус? Гарри открыл глаза и, подняв руку, ощупал место на груди, где минуту назад была кровавая рана. — Профессор, — с трудом произнес он и сорвался в кашель. — Лазарь, иди вон, — тихо сказал Квиррелл. — Спасибо, Атуули-Ан. Ходить по воде и превращать воду в вино — это я и сам как-нибудь. — Профессор, — слабым голосом повторил Гарри. — Где Гермиона? Она рядом?