Therapy

Ладони медленно ползут по одежде, царапая кожей едва ощутимые складки на ней, стискивая ткань до беззвучного треска самых мелких нитей. Тёплое тело делает небольшой шаг вперёд, щёлкая весом по плитке под обувью. Жаркое дыхание опаляет ухо, ползёт мурашками по коже и скрывается под кожей прямо над сердцем, заставляя его не просто ускорить свой темп, а забиться в лихорадочном припадке. Сладко, приятно, но выключатель в голове послушно щёлкает, когда разум слышит простой приказ: — Halten Sie die Waffe selbstbewusster. Фигура перед ними в панике дёргает руками, дёргается сама, мычит в скотч и пучит глаза, как выброшенная на сушу рыбина. Они все и всегда такие — когда под защитой скалят зубы, как бешеные шавки, бросаются на всё, что подаёт признаки жизни, уверенные в своей безнаказанности, но едва охрана растворяется в цианистом кофе — нежный привкус железа и собственной смерти бодрит сильнее любого кофеина, — как вся спесь спадает, обнажая жалкую душонку, которая едва ли заслуживает того, что заслуживает. — Erschieß. Глухой выстрел глока выбивает дух, заставляя вторить движениям за спиной, ощущая выстрел не как убийство, а как полученный и сверкающий под веками оргазм. Дыхание сзади сбивается тоже, тянет на себя и заставляет повернуть голову, блестя глазами в почти полной темноте, разбавленной токсично-жёлтым светом торшера близ истекающего кровью трупа. Ровное отверстие между шокированных и испуганных глаз выглядит красиво, как и струйки медленно остывающей крови, огибающие кривой картошкообразный нос двумя тёмными линиями. Идеально. Гилберта прижимают к стене, заставляя выронить пистолет на покрытый грязью некогда белый ковёр, выбивают дух хваткой длинных пальцев на горле и жадным, кусачим поцелуем, вытягивающим жизнь и остатки адекватности. Её никогда и не было, лишь послушное выполнение приказов старшего брата, который о нём заботится. Защищает, ласкает, нежит, пусть и просит за это сущую малость в виде крови на руках. Родерих проследит, чтобы их следов не осталось вовсе. Совсем никаких. Ни отпечатков, ни следов обуви, ни даже капли крови или спермы не останется здесь. Он не позволит. Никто и никогда не поймает их, пусть даже если они останутся один на один с тем, кто попытается это сделать. Родерих вытравит из этого неудачника жизнь, оставив холодеющий труп. Гилберт царапает чужие запястья, хрипит и закатывает в экстазе глаза, дёргаясь всем телом, прижимаясь животом и бёдрами к брату. Пусть делает что хочет. Пусть душит, насилует, избивает, мучает как хочет, но только пусть не уходит, не исчезает и не растворяется в небытие, пусть останется рядом с ним. Пусть они станут едины. — Bruder, — выдыхает Родерих, вновь прижимаясь губами и разжимая пальцы. Младший брат дёргается вновь, обнимает его за шею, притягивает к себе в попытке сплавиться с ним воедино, а затем выпивает весь позволенный ему воздух, хватаясь за нежную плоть губ и языка зубами, слизывая железные капли, смакуя вкус и ощущения. В голове месиво из пустоты, чувств и неправильности, которому он следует, царапая чужую спину сквозь рубашку, несмотря на предупредительный рык, который смыкается клыками на бледной шее, поверх шатающейся в агонии артерии. Сердце не просто трепещет, оно ломает рёбра, рвёт вены и царапается острыми разбитыми гранями о мясо, стараясь выбраться наружу, отдать себя в чужие руки, которые сделают ему — и его — лучше. И если для этого следует умереть, то Гилберт готов собственноручно пустить себе пулю в голову, идеально размозжив кости черепа и превратив мозг в месиво. Такое же, которым оно является внутри. Трепещущим в агонистическом экстазе от чужих касаний, несмотря на их болезненность. — Roderich, — скуляще дышит Гил, а затем стонет, когда старший брат от него отстраняется. По ощущениям он отрывает от него кожу и нужное для жизни сердце, вместе с месивом из плоти. Родерих же наслаждается видом, стирая ладонью кровавую струйку в уголке рта, рассматривая, как та же бордовая кровь капает с кончика языка Гилберта. И весь он такой, шатающийся в тахикардии, с шальным взглядом бледно-голубых глаз и текущей изо рта чужой кровью, которую он даже не пытается удержать. Он насквозь больной с тех пор, как Родерих вытащил его из психиатрической лечебницы. Да и до этого он был таким. Возьми в руки и попробуй оторви — вырвешь кусок себя с мясом и брызгами крови. Перебитым позвоночником, переломанными рёбрами и задыхающимися лёгкими. Половину и даже больше себя, чем его. — Komm zu mir, — требует Родерих сталью в голосе, которая вспарывает горло Гилу, заставляя его заскулить и упасть на колени, трепыхаясь в лихорадочном бреду. Нужно будет потом напоить его таблетками, чтобы не случился приступ. И плевать, что его потом будет колотить в припадке, когда он будет пытаться выблевать собственные лёгкие и вскрыть себе все возможные вены, до которых он дотянется самым крупным осколком зеркала. — Nein. Zu mir. — Meine Geliebte, — просит Гилберт, подползая к старшему брату. Тот не меняется в лице, оглаживает белые волосы ладонью, а затем хватает их, сжимая бледные пряди, и дёргает вверх, заставляя вытянуться следом за рукой. Удар коленом в грудину выбивает из Гила все ощущения, заставляя поперхнуться воздухом и упасть на пол, царапая грудь пальцами. Сбившееся с ритма сердце резко успокаивается, принимая сигнал. Ошибку, которую ему нельзя совершать. Заигрался, переиграл, не понравилось, он ужасен. Родерих гладит его вновь, скользя ладонью по напряжённой и дрожащей спине. Иногда его нужно ставить на место, иначе случится приступ. Он знал, на что идёт, вытаскивая брата из лечебницы. Он мог его там оставить, смотреть, как он медленно становится овощем, в припадке убившем свою беременную мать и их нерождённого брата, но не смог. Это было болезненно для них обоих, и он попросту не смог оторвать этот значимый кусок себя. Когда-нибудь они станут едины. Но это будет потом. Родерих дал денег нужным людям, узнал, какие препараты нужно давать брату, а затем увёз его как можно дальше из Германии, спрятав от всего мира. Для всех он мёртв, мертвее любой жадной душонки, которые они вместе уничтожили. Для всех. Кроме Родериха. И его извращённой любви к этому монстру, которого он ласково называет братом, треплет по голове и ждёт, когда тот схватится за нож. Такое не лечат, но он очень сильно постарается вправить ему мозг. Даже если для этого эту бедную вертлявую головушку придётся вскрыть и вправлять глупые, отравленные препаратами и им самим, извилины пальцами. Гилберт послушно поднимает голову, потираясь щекой о брата, выпрашивая больше ласки. Ещё немного, чуть побольше, пожалуйстапожалуйстапожалуйста. Он послушная зверушка в руках Родериха, но он не хочет терять это. Он готов отдать всё, лишь бы ничего не менялось. Отдать сердце, разум, душу, плоть, тело, жизнь... Всё, если это потребуется. — Guter Junge, — из горла вырывается скрип, лишь отдалённо похожий на хрип. Его единственная реакция на похвалу. Под её весом он ломается сильнее, трещит рёбрами, которые сжимают мясо внутри, заставляя острое от осколков сердце резаться и ныть. Поэтому похвалы минимум. Родерих не хочет, чтобы его брату было больно настолько, чтобы он начал рыдать. Родерих хочет видеть только его улыбку. Которую он получает, когда Гил поднимает глаза. Если смотреть в них, то он счастлив более чем, но как только взгляд опускается глубже, за пределы радужки и дрожащего зрачка, как становится понятно, что это аффект. Зависимость. Трепет крылышек золотистых шелкопрядов в кромешной темноте бездумного послушания. И Родерих считает это идеальным. Гилберт весь такой. Аффективный, созависимый, пропахший солью и кровью с примесью серы, больной более чем на сто десять процентов, но, самое главное, он его. Полностью и безоговорочно. Надтреснутый, поломанный и изувеченный, но его. Со всеми своими проблемами и ошибками. Страхами и надеждами. Безумием и кровью на руках, которые Родерих слижет, оставив после себя ничего, кроме медленно сохнущей слюны на бледных, покрытых крошечными мозолями, руках. — Ich liebe dich... nicht, — шепчет в рот брата Родерих, хватая его за щёки, вжимая в себя, заставляя задохнуться. Гилберт скулит в ответ, царапаясь подушечками пальцев — старший брат сам ему состригает все ногти, чтобы он не выцарапал себе глаза — и вылизывая чужой рот с немого позволения. Пьёт кровь из расцарапанного клыками — ему за это их точно спилят, чтобы он не посмел даже подумать о том, чтобы откусить себе язык и задохнуться — языка, скользит окровавленным кончиком по чужим зубам, оставляя слезающие в ту же секунду метки и вновь скулит, выдыхая воздух в рот Родериха, лишь бы это продолжалось вечность. Но ничего не вечно, в особенности поцелуй, который обрывается резко и болезненно, заставляя их языки неприятно болеть от потери нужного контакта. Им нужно стать едиными. Стать идеалом. Но Родерих ему не позволяет. Дёргает поводок, заставляя задохнуться, а затем ведёт дальше. Потому что он знает, когда они могут себе это позволить. Когда они закончат с их главной целью, когда все твари умрут в страхе, ужасе и отвращении, а затем они уедут настолько далеко, что никто и никогда их не найдёт даже с большими деньгами и огромным количеством людей. Лишь когда мир станет безопасен для Гилберта, Родерих позволит этому случиться. Но пока он позволяет себе лишь раздразнивания и хитрейшую улыбку, колющую у Гила под правой лопаткой. Зависимость и необходимость его душат, давя на лёгкие, но он слушается приказа без права на выбор. Скулит, щёлкает дёргающейся в припадке челюстью и умоляет о продолжении, но Родерих не позволяет. Он боится, что Гилберт сорвётся. Треснет и сломается окончательно и настолько, что восстановить его уже не получится, но и убить его Родерих не сможет. Он вплавился в своего брата всем чёрствым сердцем и чёрной жижей вместо души. Умрёт он — умрут они оба. Но цель оправдывает средства, всегда и везде, как бы он не боялся за них обоих. А потому он делает то, что обязан сделать любой любящий брат. Подбирает лежащий на полу глок и протягивает его, ожидая послушания, которое он тут же получает. Бледная дрожащая ладонь сжимает рукоять пистолета, заставляя дрожь исчезнуть, и Гил поднимает взгляд. — Es gibt noch mehrere Kill-Ziele auf der Liste, — пошло шепчет Родерих, обходя брата по кругу, оглаживая скрытую одеждой талию. Тот льнёт к его ладони, подставляясь под невесомую ласку. Скоро. Совсем скоро. Они будут едины.