спокойно

Руслан стал музыкантом в семь лет, и с времён чёрствой рояли остался лишь хороший слух (деревянную гниль оставил на помойке, свои умения зарыл далеко-далеко. Однако он знает, что если снова прикоснётся к клавишам, пальцы интуитивно наберут ноты, заиграют сами собой). Порой ему кажется, что это — самое худшее проклятье. Его самая худшая болезнь. * В четыре года у него проявились первые симптомы: дыхание схватывалось, язык расслаблялся в районе глотки и мешал пропускать воздух. Он бы, наверное, умер, если бы вовремя не забежала мама — услышав прерывистый детский плач. Это был первый раз, когда тело отрицало существование — пыталось убить ещё в расцвете сил, пыталось отрекнуться от хозяина. Организм, видимо, никогда его не любил — вымещал злость приступами, постоянно пытался вытеснить душу из себя. Постоянно смотрел Руслану в лицо, и яростно скалился. Едко плевал. Врачи сказали, что это ком в горле — и, наверное, проблемы со слюноотделением, ведь в целом Руслан был (не)здоровым ребёнком. И даже в четыре года Тушенцов чувствовал эту ложь в словах, чувствовал грязь на языке докторов, чувствовал этот яд в каждом их предложении. До пяти лет всем часто казалось, что он задохнётся прямо сейчас: когда приступы усиливались, и мать отрешённо бегала по комнате, не понимая, чем можно помочь и что делать. Не понимая, почему её сын родился именно таким — больным, косым, слепленным из некачественной глины, которая не застывает: её только собирать и собирать. Руслан часто слышал её громкие всхлипы за комнатой. Слышал, и после каждой упавшей слезы (он тихо открывал дверь, скрёбся лапами как маленький кот, заинтересованный, что же там — в соседней комнате. Он видел всё, видел и ощущал эту боль) его дёргало — неистово: он бил себя по лицу, неосознанно зарывался головой в подушку, и с прикусом явно что-то было не так — кадык дёргался, тики не прекращались. В шесть лет от него отказался отец. Хлопнул дверью — и Тушенцов увидел в этом действии столько ненависти, столько вязкой злости, что ему хотелось засмеяться. Подавиться хохотом и выплюнуть вместе со слюной своё сердце — наблюдать за тем, как оно перестаёт биться. Как сам он — разрушается в осколки. Он помнит едкие слова — брошенные в полёт черные самолётики, — из уст матери: помнит её залитые кровью глаза и несколько вёдер слёз. Помнит, как сидел у неё перед дверью и раз в час тихо постукивал — надеялся, что кто-то откликнется, что мягкий голос мамы вновь заострит красками, и нежно произнесёт: «Что такое, Руслан?». Спустя два дня его мать вышла из комнаты и он впервые увидел её такой — пустой, никакой. Её слёзы превратились в опухшее красное лицо, и ватные ноги передвигались машинально — резкие движения были искусственными. Она чувствовала себя ничем тогда, и, Тушенцов, наверное, понимал её. Понимал, ведь он очень часто думал о том, что он — и есть ничего. Понимал, и изо всех сил старался помочь. Хотя ему самому — тяжело признавать, ведь слова почти не приходят на ум, они свистят тишиной, — нужна была помощь. * В семь лет от нежелания смотреть в глаза собственному сыну (она говорила, что ему нужна коммуникабельность и умение держать себя в социуме; она говорила, что хочет, чтобы её сын не сидел дома днями, но Руслан смотрел в эти бездонные тёмные глаза — и замечал в них печаль. И он понимал, что это — очередная наглая ложь), мама отдала его в кружок. И этот кружок был творческим — этот кружок помог ему породить лестницу, по которой маленький Тушенцов неестественно, несмело шагал. Спотыкался, получал раны, калечил коленки и шёл вперёд. Порой, ему казалось, что он упадёт. Сколько бы ни старались другие — Руслан всегда был лучшим: он занимал первые места рядом с учителями, его фотография висела на стенах училища, и сам он — играл на несколько ступеней выше. Ему это никогда не нравилось. Как и его одногруппникам. Из-за слишком хорошего слуха он замечал то, что скрытно пытались передать другие: слышал шёпот, несущий бредовые сплетни; слышал оскорбления, в крысу рассказанные за школой; он слышал слишком многое. Это — было его самым ужасным кошмаром тогда. Кошмаром, который стал реальностью. * По барабанным перепонкам словно проигрывают эксцентричную классику, и уши заливаются белым шумом. Все всегда говорили, что Руслан с детства — проницательный мальчик. Это невероятное умение: смотреть и читать, вычитывать, правильно ставя ударения и просматривая каждый абзац. Но понимание — это не талант. Это ещё одно проклятье, данное ему жизнью, ещё одна игра, ещё одное испытание. Боги игрались с ним: «сломается или нет» — они оскалом смотрели на него сверху, ожидая неудач. Но Руслан держался. Может, терпение — дар, который имеет две стороны медали. Заглядывая в глубину зрачков, Тушенцов ещё маленьким понимал, что не так, и что иначе. Он понимал где ложь, а где правда. Различал белое и чёрное, не путая ничего с серым, осматривая всё с удивительной точностью. Ему хватало пяти минут речи, чтобы понять, нервничает ли человек или нет. Порой, хотелось прямо во время диалога залиться истерическим смехом. Это мешало. В клубе темно, а едкий дым, парящий где-то слева — курение кальяна прямо за барным столиком, — попадает в глаза и шипит. Неоновые краски светятся тошнотой, и «лёгкая музыка» разрывает уши. Певица фальшивит: тонкая грань меж срывом голоса и правильно взятыми нотами — нарушена. Стёрта ластиком. К нему подсаживается очередной кретин, и сквозь скрипящие зубы Руслану хотелось плюнуть тому в лицо: «Мы не в гей-баре». Но он слушает неугомонную речь, и долго наблюдает за руками незнакомого — активная жестикуляция вызывает подозрение. Он осознал всё с начала. Это как смотреть на ствол в русской рулетке — и понимать, что он заряжен. А после подставлять его к своему виску. Очередные тики сковывают его движения, сковывают умение слушать. Эти приступы превращают всё его тело — в слепую зону. Возможно, в этот момент и случилось то, чего ожидал сам Тушенцов; случилось то, из-за чего он сюда прибыл. Этот ублюдок даже не подумал, что таблетка может раствориться не полностью. И это снова вызывает хохот, горечь охватывает язык. Руслан выпивает. Ему просто интересно — он всегда жил паинькой, послушным маленьким ребёнком, умеющим всё, делающим всё. Этот смазливый вид всегда выручал его, протягивал руку и доставал с обрыва каньона. Теперь же, Тушенцов прыгнул в этот овраг сам. И никакое умение подлизаться, никакое умение держать себя в руках — не поможет. Направить себя на смерть — и все возможности, которые он имеет, бессильны. Ему просто интересно: что будет, если с синдромом Туретта получить передоз. В пятнадцать, предположивший верную болезнь доктор, сказал, что Руслану нельзя прикасаться к наркотикам вовсе. Тушенцов мало что помнит: лишь эту печальную улыбку, которой врач отметил «Вырастешь — поймёшь». Он вырос. Он понял. И именно из-за понимания, это и делает. * На деле, в шестнадцать Руслан правда получил передоз. Но не нарушением закона — он просто увеличил свою дозу выпитых таблеток. В раз десять. Его спасли — закатанные глаза Вселенной, — и на неделю робко положили в больницу. И эту неделю болезнь даже не преследовала его тело: нелепое откачивание медиков стоило того, чтобы не страдать приступами хотя бы семь дней. Впервые Руслан смог отвлечься: перестал прислушиваться к неугомонному шуму жизни; перестал смотреть в глаза и наблюдать за реакцией; перестал всё анализировать. Он наконец смог отдохнуть — и уши больше не заливались звоном. Это было благословением. Это было побочным эффектом таблеток, которыми он объелся до беспамятства. Впервые в жизни — спокойствие окутало его с полна. Об ощущении тревожности он даже забыл. * Чувство спокойствия, полученное передозировкой таблеток — являлось блаженством. Оно не выходило из головы, появлялось во снах, стучалось в его окна, шептало ему на уши. Тушенцов искал — искал путь того, как можно достать спокойствие. И какое-то время у него получалось: дом Дани — был домом. Настоящим. От него исходило чувство свежей жизни и теплоты. Даня — улыбался ему голубыми глазами, которые не хотелось читать. В этих голубых глазах хотелось тонуть, хотелось достать до дна, или убедиться в бесконечности глубины. Даня улыбался ему — и сердце бешено колотилось, но этот стук не было слышно. Он заглушался от радости, которая поселялась в груди. От смеха Кашина барабанные перепонки словно смазывали маслом, которое мягко растекалось и не давало шансов другим звукам. Вместе с Даней — Руслану было плевать на весь мир, плевать на все шум и взгляды. Вместе с Даней — было свободно. Было спокойно. А после Даня пропал. Исчез из жизни. Сказал, что скоро вернётся и всё будет как раньше, но больше не стучался в дверь Тушенцова. Больше не записывал смешные голосовые в пьяном состоянии и не звонил, сообщая, что Руслан должен прийти к нему домой. Не было больше улыбок; не было больше бездонных светлых глаз; не было больше рыжих волос и веснушек, на которые хотелось смотреть вечно. Не было больше этой приятной речи, которую интересно слушать; не было больше тёплых вечеров, когда уши не разрывались от боли. Не было больше Дани. Не было больше спокойствия. И вместе с Кашиным, оставившим лишь три последних сообщения в мессенджере — ушло желание жить. Оно укатилось вместе с тишиной. Оно улетело комком пыли. Даже искать уединение — стало бессмысленным. Всё стало чем-то ненужным. * Это произошло именно так, как Руслан представлял: как подкидывал ему картину здравый ум, как пророчила проницательность. Нет, не проницательность. Обычное осознание того, что из всего этого — выйдет. Больно: правда, тело невозможно ломит, утраивая любую боль приступов. Они — на фоне нынешней кажутся настоящей мухой. И большой слон, с хоботом, которым можно играть басы — больше не режет глаза. Лишь так, привлекает внимание. В интернете всё описывалось намного ярче: смутные галлюцинации, подкинутые разумом; ощущение свободы и невероятной энергичности; решение всех проблем. Может, очередные статьи с сайтов его вновь обманули, может, ему стоилось слушаться мать, постоянно твердящую «В интернете достаточно обмана!». Мозг желает её отблагодарить, но воспоминание о том, что сейчас, она там — на другом краю России, в севере, смотрящем зорко — даёт волю назад. Нажимает на кнопку, которой перелистывается страница и начинается новая мелодия. Давайте по новой, маэстро, всё хуйня. Не зря же у Тушенцова прекрасный слух. Проходит пару минут, и Руслан — в слякоть. Грязной, тёмной, смешавшейся с водой и вязкой-вязкой-вязкой. Он чувствует, как вяжутся его язык, движения, мысли, всё тело — начинает казаться липкой мякотью. Всё тело — расслабляется, но настолько неудачно, что суставы ломит. А в глазах — летят звёздочки, одна за другой, другая за одной, их в колыбели детям ставить можно. Иллюзий и галлюцинаций нет. Обещаний, данных Гуглом — тоже нет: лишь усиленные в пять раз тики, которые мешают простому осмотру — расплывают взгляд, не дают возможности прогрузить рисунок. И ужасная, ужасная боль, а ведь её присутствие — убивает, убивает и не возраждает снова. На его гробу будет шприцом вычерчено: «Наркоман». В его личном деле будет написано: «Имел связи с наркотическими веществами». Порой, из-за действия болезни, мозг сжимается настолько сильно — что некоторые извилины словно лопаются. Не выдерживают давления: силы, попавшей в его руки, было слишком много. Он не смог распределить её правильно — и последствия превращают организм в жаркий Ад. Сейчас, он, наверное, туда и отправится. В сознании тоже плывёт — и умение мыслить разбегается, делится на отряды и прячется в кустах. Переговаривается с помощью раций. Руслан правда не понимает, что делать: туман в глазах, едким неоном отражающий подобие мира, путает его. Он не знает, когда успевает встать, и вмиг же встречается с полом — холодный кафель целует мурашками. По спине тонкой, одинокой струёй катится пот. Тушенцов понимал, что всё будет именно так — и тело не пощадит его на этот раз. Но спокойствие правда приходит. Оно сменяет залившиеся звоном уши, болью, на которую теперь уходит больше внимания; оно сменяет навязчивую тревогу свободой, отливающейся красным. Красным цветом — неправильным. Потому что это чувство свободы — неправильно. * Кто-то настырно бьёт по его щекам, разливая холод своими пальцами: Руслан не понимает, как из сломавшегося состояния он перешёл в состояние ничтожества за какие-то несколько часов. Руки и ноги сводит, крутит, сжимает и объедает судорогами, пока страх поселяется где-то в груди, отпечатывается в тёмных расширенных зрачках. Открывая веки, с разноцветными пятнами во взгляде, он видит Кашина. Его тёплые веснушки, в цвете неона покрывающиеся чуть голубым. Его голубые глаза — в которых отливается беспокойство в придачу с аквамарином. Даня выглядит устало: и приглушённый клубный свет превращает его в какого-то монстра. В монстра, который понимает человеческий. «Руслан?», «Дышишь?», «Дышит!» — обрывками фраз вслушиваясь в речь Дани, Тушенцов непонятно моргает. Всё тело — оголённым нервом сводит, сводит, и хочется спрятаться, уменьшиться, сбежать и исчезнуть. Раствориться в дыме кальяна. Проходит где-то бесконечность и секунда, пока Руслана укладывают на твёрдый диван, и приводят в более лучшее состояние. Проходит где-то полчаса, пока не приезжает скорая и смотрит на него озадаченно. Руслану правда интересно: где пропадал Даня этот грёбаный месяц и как оказался рядом; зачем его везут в больницу; и как, как он оказался тут. Но раздумья не формируются полностью, заполняются всего на шестьдесят процентов, и разум вновь перезагружается. Он знал последствия: они с первых секунд лезли в его мысли и шершавыми ветвями предвещали бессонницу. Он понимал, что может случиться. Но до сих пор не находился тут — фантомным следом сидел в гостиной Кашина, докуривая вейп. Душой оставался именно там, где не важна была вся эта суета. Это спокойствие — далось ему тяжестью. Слух притупился, и яркие лучи фар больше не мешали глазам, но сердце, бьющееся бешеным ритмом — заглушало возможность дышать. Это спокойствие — стучалось ему в окна морозным воздухом, свистом предупреждая. Это спокойствие — это спокойствие.. всё же стоило того, чтобы забыться на некоторое время. Руслан закрывает глаза, ведь ему теперь кажется, что сердце вовсе не бьётся. Уши не слышат, и темнота тоже, молчит. Руслан закрывает глаза, отсчитывает пульс. Раз, два, три. И тишина.