You're sixteen, you're beautiful and you're mine

      Взросление — неотъемлемая часть жизни каждого ребёнка. Каждого подростка, который сутками напролёт горбатится над учебниками, каждого выпускника, боязливо поглядывающего в виднеющееся на горизонте такое нестабильное будущее. Я, благо, не выпускник. Мне до него ещё целых два года мучиться, два круглых года, за которые меня точно затюкают родители. Мама говорит, что мне надо определиться с выбором профессии уже сейчас. Как будто, если я это сделаю, я предрешу всю свою жизнь и уверенно пойду по одной дороге. Я не могу. Чего хочу от себя — в первую очередь — в своём недалёком, но всё ещё таком «чужом» будущем, я не знаю. Я даже не заинтересован в чём-то одном, чтобы суметь сделать хотя бы какие-то предположения.       В четырнадцать лет я захотел играть на гитаре — да так захотел, что у меня их появилось сразу две, а что толку? Стоят в углу да пылятся, а я не притрагиваюсь к ним уже больше двух лет. В один момент мне захотелось рисовать — я начал учиться. Выторговал какие-то обучающие книжки у дядюшки в лавке, начал с большим энтузиазмом. На двух рисунках остановился. Я и спортом занимался, в школе оставался после уроков, а потом потный и недовольный жизнью приходил домой, по дороге заплатив за стакан холодного лимонада. Всё, за что цепляется мой глаз, в конечном счёте просто теряет былую краску, как будто мне то ли интереса не хватает, то ли запала. Линда говорит, что я просто ещё не нашёл себя. Я и маме об этом же твержу! Да кто бы меня послушал. Она вон даже к Линде не прислушивается, всё пытается учить нас обоих чему-то, а ведь Линда мне как сестра! Она всего на год старше, но разницы между нами почти никакой. Ещё бы она имя моё не каверкала, — точнее, это она ласково так ко мне обращается. А я ласку не то чтобы не люблю, просто чувствую себя в такие моменты ребёнком.       — Гу! — вот как сейчас. Это она снова к нам домой пришла — со второго этажа её слышу. Громогласная, что хоть уши закрывай. А улыбается всегда так, словно пытается свой рот до ушей дотянуть. — Я принесла нам тыквенный пирог!       Тыквенный пирог — это очень хорошо. Но не когда мама оставила кастрюлю супа. Суп я не люблю. Крем-суп — тем более. Меня от него всегда тошнит, а она кричит, мол, организму необходимо.       Я раздосадовано всхлипываю от неизбежности ситуации, но поднимаюсь с кровати, оставляя учебники на одеяле. Пол негромко поскрипывает под ногами, когда я перебираюсь к двери, а от неё — к лестнице, ведущей в прихожую. У нас небольшой домик. Он старенький, в нём почти нет новой мебели, но здесь всё равно уютно. Недавно мама купила новые шторы на кухню, они светло-жёлтые в клетку и короткие, только подоконник прикрывают. С двух сторон завязаны, днём мама любит открывать окно, когда готовит. Но так она делает только по выходным. В будни она открывает его рано утром, и когда я прихожу со школы, за обедом меня встречают тёплые солнечные лучи.       Я люблю свой дом. Люблю быть здесь больше, чем где-либо.       — Чонгука! — Линда снова кричит, пятками стаскивая со ступней туфли. Я подхожу к ней как раз тогда, когда она уже заходит на кухню. У нас она всегда чувствует себя как дома. Здесь для неё в любое время суток распахнуты двери.       — Ты снова купила его? — я, склоняясь над бумажным пакетом, не удерживаюсь и тяну к нему руки. Линда ловко и колко бьёт меня по ним, останавливая.       — Купила, ещё тёплый, — нараспев произносит она, и у меня уже, очевидно, текут слюнки, но она дразнится, говорит: — Будет тебе мотивация отобедать как можно скорее, — и, конечно же, замечает моё отчаяние, написанное на лице, а потому довольно улыбается, по-хозяйски открывая холодильник и выуживая с полки небольшую кастрюльку с супом.       — Нет, мои глаза бы на него не смотрели, — почти плачу я, когда она разливает его по тарелкам, после чего по одной заносит в микроволновку.       О, эта штуковина заслуживает внимания. Мама загорелась идеей о покупке в прошлом году. Осуществил эту маленькую мечту на её прошлый день рождения папа. Подарок пришёлся по вкусу не только ей, как видите.       — Как можно не любить картофельный суп?! — поражённо восклицает Линда, будто впервые сталкиваясь с непониманием. — Ещё и твоей мамы. Я жить без него не могу!       Мне захотелось скривиться и я даже не стал себе в этом отказывать.       Ладно, так уж и быть, картофельный суп это ещё куда ни шло. Настоящая катастрофа — это суп из фасоли. Я терпеть не могу бобы. А бобы в супе — это, словно, двойная смерть для меня.       — Ты такой привереда.       — Да, и что?       Ответом на мою самодовольную улыбку служит усмешка. Линда по-доброму чешет меня по затылку, вытаскивая горячие тарелки. И вот он пришёл — момент моих мучений.       Первым делом мы отправляемся мыть руки. К этому нас обоих приучили с большим трудом, потому что детьми мы это просто ненавидели. Бегали всегда по улице чумазые, а, придя домой, выслушивали тираду от мамы. Как-то она усадила нас обоих на диван в гостиной, села рядом и начала рассказывать о вреде немытых рук. Начинала совершенно просто и беззаботно, о том, как важно следить за гигиеной тела, а перешла к очень страшному, но раз и навсегда запомнившемуся — оказалось, в рассказах про гадости, поселяющиеся в живых организмах, она была хороша. Теперь мы всегда моем руки начисто, хоть уже и сами выросли, такие элементарные вещи без чужих наставлений понимаем.       Мама меня многому научила, по правде говоря. Не только меня, и Линду тоже. Её мама уже давно не с ней. Она живёт с бабушкой с малых лет, а родители... Что ж, один из них точно присматривает за ней, жаль только, что не на одной земле с нами. Наверное, её мама очень любила её. Линда этого не помнит, потому что той не стало, ещё когда ей было пару лет с хвостиком. Она говорит, что это виновата болезнь. Я с ней не спорю. Недуги — источники несчастий.       Я снова хмурюсь, как всегда, когда задумываюсь и ухожу в себя. Замечаю это, только когда Линда даёт мне щелбан. Руки у неё точно не женские!       — Не будешь есть — не получишь и пирог, — грозно диктует она. Я раздражённо цокаю, глядя на неё исподлобья и потирая ушибленный лоб двумя пальцами.       Пирог всё-таки очень хочется. Вкус у него многим может показаться специфическим, — и то правда, ведь тыква и корица — непростое сочетание. А делается, между прочим, довольно быстро. У меня с готовкой не особо хорошо, но тыквенный пирог получается неплохо. Попрактиковаться на выходных было бы очень кстати.       — У тебя новое платье?       Линда заговорщически приподнимает одну бровь, отрываясь от наполненной супом ложки. Честное слово, так умеет только она! Её мимика это вообще что-то нечто.       — А что, хочешь узнать, есть ли в том магазинчике другого цвета?       — Да ну тебя, — огрызаюсь я и, улыбнувшись, приступаю к еде. Линда разражается негромким, но заразительным смехом.       Так мы проводим почти каждый день. Ну, не прямо так. До прихода мамы нужно убраться в доме, обычно она возвращается раньше папы, а потому по вечерам я ещё помогаю ей готовить. Как я уже сказал, в этом я не силён, но овощи настругать сложности не вызывает. Когда у меня остаётся свободное время, я сажусь за домашнюю работу. К этому времени на неё не остаётся никаких сил, да и, честно говоря, желания, только вот учёбу я всё равно не забрасываю. Учусь как могу, это не страшно. Страшно другое.       — Ты снова вздыхал по нему вместо того, чтобы делать домашку, да?       Я поднимаю на неё огромные глаза и почти давлюсь этим несчастным супом, который ещё с несколько минут назад заставлял себя есть.       Несносная девчонка!       — Ни по кому я не вздыхал, — я хмурюсь, снова черпая ложкой по тарелке, от негодования хлюпая бульоном в разные стороны. Попадаю Линде на подбородок, а она отмахивается брезгливо, как будто в этой тарелке не картошка плавает, а... Впрочем, это не имеет никакого значения.       — Да ну, — Линда довольно растягивает губы в улыбке, а потом отставляет уже пустую тарелку подальше и складывает перед собой руки на столе, наклоняясь ко мне ближе. — А нос почему зеленеет?       Да бросьте. Она правда пытается уличить меня во лжи? Меня не хватает ни на что, кроме громкого фырканья. Дальше — лучше.       — Ты же знаешь, что это никогда не работало на мне, — теперь уже ухмыляюсь я. — У меня меняют цвет только уши. И то на красный.       — Ты выглядишь, как обозлённый помидор. Твоя яичница с помидорами этим утром, кстати, была отстойная.       К такому хамству мне, знаете, не привыкать.       Предположим, Линда такая заноза в моей заднице практически всегда. Каждый день. Каждую минуту, которую мы проводим вместе. Я до сих пор поражаюсь тому, что мы нашли друг в друге друзей. Как мы нашли их вообще?       После обеда не происходит ничего интересного. Я отношу посуду в раковину, чтобы перемыть, а Линда, как настоящая леди, поправляет своё платье, стреляя в меня своим хитрым взглядом. Конечно, мы сразу же начинаем смеяться. Каждый из нас знает, какая из этой хулиганки леди. Но платье у неё, стоит отдать должное, и впрямь красивое. Сиреневое, цветастое, лёгкое и на бретелях, ей к лицу. Линде вообще всё к лицу. У неё нежные черты, идущие вразрез бунтарскому характеру: заострённый подбородок, выразительные брови и в меру высокий луб, насыщенного цвета свежей зелени глаза и не слишком полные розовые губы. А ещё у неё кудрявые каштановые волосы, чуть выше плеч, и сиреневая неплотная ткань её действительно красит. Летом это то, что надо. Я бы и сам не прочь носить что-то такое. Не платье, само собой, но лёгкое, потому что уже весной в Чарлстоне очень жарко и влажно. Мои волосы взмокли, а ведь я дома, не под солнцем!       Конец мая не щадит никого. В школе сидеть уже невыносимо. Мало того, что погода оставляет желать лучшего, не даёт даже вздохнуть полной грудью, лёгкие словно наливаются свинцом из-за душного воздуха, так и душа просится домой. Классы видеть совершенно не хочется. Зато хорошо вечерами! Ближе к восьми солнце опускается за горизонт, в сумерках город ещё прекраснее. Людей на улицах в это время много. Переждав жару, все дают себе волю насладиться последними майскими днями. Прибрежный Чарлстон встречает лето.       — Сегодня пятница, — говорит мне это Линда, упёршись одной рукой в холодильник, а второй в бок, как нечто очевидное.       Конец недели, верно.       — Что нам это даёт? — спрашиваю я, не отвлекаясь от протирания стола. На кухне, наконец, порядок. Линда уже успела вымыть в гостиной пол. Иногда у меня возникает ощущение, что в этом доме живу не я, а она. Кажется, она проводит тут всё своё время.       — Болван? Как это что? — она определённо слышит мой вздох. Даже не удивительно, что не реагирует. — Мы идём гулять, конечно же.       Я всё ещё не гляжу на неё. Знаю, что её это раздражает, но стою на своём.       — Мы не идём гулять, — заявляю я уверенно, но исправляюсь: — Я не иду.       Эффекта это не возымело никакого.       — Ты идёшь, Чонгук. Мы выполнили всю работу, у нас куча свободного времени, — теперь тяжело вздыхает она.       Линда всегда вздыхает, когда пытается донести до меня что-то, что по её мнению, я не понимаю. И понимать отказываюсь!       — На мне всё ещё уборка в комнате. Я не делал этого неделю.       — На тебе всё ещё обильное слюновыделение по расписанию, потому что в обед я тебя отвлекла от мечтаний.       — Да не мечтаю я, перестань, — пытаюсь я её убедить и держу, очевидно, крах.       — Занимательное времяпрепровождение, я даже не осуждаю, — она ловит мой укоризненный взгляд и говорит уже откровенно. — Конечно, я осуждаю, Чонгук. Хватит запирать себя в своей комнате и вздыхать, рыская взглядом по улице со своего окна. Ты для этого его драишь чаще, чем всю комнату?       Я не соглашаюсь с ней, натягиваю недовольство на лицо, чтобы не зазнавалась, но, на самом деле, я знаю, что она права. Как никогда права, только я упрямый и твердолобость свою никуда девать не собираюсь. Она меня от Линды не убережёт, но и от самого себя не сможет. Я отчаянно провожу ладонью по лицу, прикрывая глаза. Линда всё продолжает.       — Ты всегда можешь раскрыть свою скорлупу и подойти познакомиться с ним. Это не настолько трудно, насколько ты думаешь, мальчик, — ласковее напоминает она, стараясь вразумить меня. Вот только, я по-прежнему с ней не согласен.       Переступать через себя всегда нелегко. Особенно если ты зажатый подросток, впервые познавший вкус влюблённости. Безответной, вероятно, по твоей собственной глупости, влюблённости.       — Послушай, тебе просто нужно расслабиться. Не забивать себе голову всякой туфтой и выбраться, наконец, из дома. Взять ту же доску у Сэма, что ты теряешь?       — Ты хоть представляешь меня на этой деревяшке, Линда?       — Представляю, — кивает она. — Ты будешь самым сексуальным скейтбордистом штата.       Она говорит так, что, не знай я её, списал бы всё на серьёзность. Однако, серьёзностью тут не пахнет.       — Да чего уж тут, всей Америки, — бросаю я и усмехаюсь. Скейтбордист из меня тот ещё.       Я эту доску не понимаю. Мне страшно даже смотреть иногда, как мальчишки на ней разъезжают по улицам. А ведь там машины кругом! Пару раз я застал, как один из них упал, скатываясь на большой скорости. Там был крутой спуск, а парень, судя по всему, был к этому совсем не готов. Все его колени были разодраны в кровь, он и поднялся не с первого раза. Зрелище действительно жуткое.       — Мы можем это устроить, — вкрадчиво говорит Линда, заходя за мной в комнату.       Тут и правда бардак. Кровать не заправлена, на полу вырезки из журналов и ножницы валяются рядом. Когда я успел так насвинячить? Я прохожу к кровати, усаживаясь на коленях на пол, собираю раскиданные бумажки в горсть. Ножницы складываю, убираю в верхний выдвижной ящик. Здесь у меня лежат одни ручки да цветные карандаши, а ниже, последние два, забиты учебниками и журналами. Их у меня много. В основном, это последние выпуски Rolling Stone и Billboard, но есть и комиксы, которыми я зачитываюсь по ночам. В ящике их целая стопка, есть ещё и в столе, но та будет поменьше. Что ж, мне не стыдно. В серебряный век комиксов довольно не просто пройти мимо новёхонького издания.       А вот Линду это интересует мало. Она рассматривает увешанные постерами стены, делает это всегда, когда появляется здесь. Почти каждый день, то есть, я с недоумением гляжу на неё. Кому захочется глядеть на одно и то же, словно то никогда не попадалось на глаза? Элвис Пресли такого, безусловно, заслуживает, но даже я не готов пялиться на него всякий раз, как переступаю порог своей же комнаты.       — У тебя просто удивительным образом находится занятие поинтереснее, — хмыкает она, с ногами залезая на кровать. На незаправленную кровать. Она думает, что я стану с ней спорить, когда на мою чистую постель уложены её ноги?       — Уж поинтереснее твоей болтовни, — я поднимаюсь с пола, вставая к ней лицом. — Уйди с кровати.       — Да ладно тебе, чистоплюй, кому нужна твоя кровать?       — Всё ещё мне.       Этот разговор не имеет никакого смысла.       — В любом случае, я уверена, что как только выйду за порог этого дома, все твои дела ограничатся просиживанием штанов. Скажешь, не так?       — Не так, — отрицаю я, прищуренным взглядом стреляя в Линду. Она всё никак не успокоится, я её в такие моменты и впрямь за дверь хочу выставить. Может же она уже замолчать? — У меня что, нет никаких занятий?       — Правда что ли? — и улыбается так хитро, я понимаю, что это значит! — Твоё занятие, небось, уже заждалось тебя, так ведь? Дай погляжу!       И нет, вот только не это.       Я соскакиваю с места и мчусь к окну. Линда не успевает даже дотронуться до шторы, как я рывком закрываю ей весь обзор. Солнечный свет всё ещё проходит сквозь лёгкую светлую ткань, но на этом всё хорошее заканчивается — мы слышим треск. И уже становится непонятно — то разошлись по швам мои нервы или штора всё-таки слетела с крючков. Я не надеюсь на первое. Оборачиваюсь, убеждаясь в обратном. Оборвалась даже не портьера — тюль. Бежевый лёгкий тюль, который я постиранным вешал ещё в прошлую пятницу. Я хмуро гляжу Линде в глаза, а они улыбаются и только больше выводят меня из себя. Она никогда не чувствует себя виноватой!       Мне приходится заново перевешивать сорванный тюль. Это несложно и недолго, но я, пышущий гневом, трезво оценить ситуацию попросту не могу. Пока я иду за табуретом, чтобы дотянуться до металлической струны, Линда выглядывает в окно. Она стоит, скрестив руки перед собой, и ехидно посмеивается, когда я останавливаюсь рядом. Причина её смеха предельна ясна, раздумывать над ней не надо. Мои попытки взять контроль над ситуацией не увенчались успехом. Я не обращаю внимание на её трещащую ухмылку, глубоко вдыхаю и поднимаюсь на табурет. Тяну руки к струне, перебирая пальцами пять оставшихся пустовать крючков. Стараюсь не опускать глаза вниз и вообще не смотреть никуда, кроме этих крючков, а сам чувствую, как бешено колотится в груди сердце. Слышу пульсацию в висках, в горле пересыхает, потому что, когда мой взгляд всё-таки ненароком падает вниз, контролировать собственное тело становится невозможно. Он, стоящий спиной, как будто чувствуя, оборачивается и безошибочно смотрит прямо сюда. В это чёртово окно, на возвышающегося на табурете меня, и улыбается! Улыбается, боже, он мне улыбается! Я почти физически ощущаю, как стремительно теплеют мои щёки. Моя бледная от природы кожа лица предательски краснеет, и в этот момент я готов благодарить всех, кого не лень, что с такого немаленького расстояния это, должно быть, совсем незаметно.       Я прихожу в себя, как только слышу заливистый хохот Линды, и, нахмурившись, поспешно отвожу взгляд. Двумя руками хватаю кружевную ткань, стараюсь действовать как можно быстрее. Кажется, ещё немного и я расплавлюсь как масло на маминых горячих блинах по утрам, выставленный на всеобщее обозрение. Мои ладони дрожат, я случайно выпускаю тюль с рук, какой позор. Гляжу вниз и начинаю психовать больше, мне хочется разныться прямо так, стоя во весь рост перед окном. Он всё ещё смотрит.       Заканчиваю я, как попало, и спрыгиваю с табурета, дёргая штору в сторону.       Линда, вдоволь насмеявшаяся, провожает меня весёлым взглядом до самой двери, за которую я хватаюсь и вылетаю из комнаты.       Мне сейчас так стыдно.       К вечеру, благо, легчает. Жара ощущается уже не так липко, как это было днём, но я и не думаю о том, чтобы выйти на улицу. Да что там! Я к окну за день ни разу больше не подошёл. Занимался своими делами. Взял на перечитывание комиксы, прочистил первые несколько страниц, а дальше дело не пошло. Зато убрался! Вымыл, наконец, всю свою комнату, как хотел. Линда оставила меня в покое, отшутившись ещё пару раз после этого. Она пыталась вытащить меня наружу, приговаривала, как некрасиво не отужинать сегодня у неё. Её бабушка, должно быть, и правда ожидает меня. Однако, согласиться я не мог. Мне нужен хотя бы один вечер, чтобы прийти в себя. А это, знаете ли, непросто.       Я ещё ни разу не пересекался с ним взглядом. Это было так неожиданно, что я удивляюсь, как у меня ещё колени не подкосились. Так бы и свалился на пол от нахлынувших эмоций. Портьера, кстати, снова сорвалась с одного крючка. Линде пришлось вешать после меня, эти шторы нас явно не любят. Но к окну меня всё равно тянет. Очень тянет, только я себе отказываю. Запрещаю строго-настрого, потому что страшно до ужаса. Как объяснить глупому сердцу, что опозориться во второй раз нам нельзя? Оно меня никогда не слушало. Да и как тут послушаешь? В такого, как он, невозможно не влюбиться.       Знаете, это не описать словами. Я не имею понятия, почему зацепился именно за него, но то, что я ощущаю, когда вижу его, непередаваемо. Это как взрыв множества маленьких фейерверков где-то под рёбрами, в животе, они вспыхивают по всему телу. Голова начинает кружиться, а мне от этого становится тяжело дышать, и всё моё внимание концентрируется в одной точке. Я не замечаю, как теряю связь с миром вокруг себя, не могу пошевелиться, это всё так странно, просто... нужно почувствовать.       Он очень красивый. Правда, я никогда таких людей не встречал. Я видел его всего пару раз на улице, метрах в десяти как минимум, но даже так уверенно вам скажу: не было у меня в знакомых никого прекраснее. У него азиатская внешность. Думаю, он тоже кореец. А может японец, это не столь важно. У него говорящие глаза. Он всегда смотрит так, словно не умеет выражаться по-другому. Я поймал его взгляд на себе сегодня впервые и в это мгновение мне показалось, что мы знакомы всю жизнь. Я не уверен, что такое бывает. Разве людям свойственно чувствовать родство с теми, чьих имён они даже не знают?       Я всё же пересиливаю своё кричащее внутри «нет» и подхожу к окну. Не открываю его полностью, приподнимаю один лишь уголок шторы. Рыжее солнце ярко пестрит по обкатанному колёсами асфальту. Бликами играется в моих глазах, я опускаю их, прослезившись от непривычки. В моей комнате весь день было сумрачно, так что я не сразу могу разглядеть то, что происходит на улице. Но я всё равно замечаю.       Толпа мальчишек, самых разных возрастов, скучковалась прямо на проезжей части. Кто-то отъезжает в сторону, некоторые уселись на скейтборды. Они перебирают ногами, откатываясь взад-вперёд, выглядит это нелепо. Я пропускаю смешок. В вечер пятницы все гуляют допоздна. Шум металлических колёс и громкая ребяческая болтовня слышится даже с моей кухни. Я отрываюсь от наблюдения, услышав стук. Родители никогда не стучат, по обыкновению открывая дверь, я знаю, кого ко мне могло занести. Спускаюсь не то чтобы с неохотой.       Сэм стоит на пороге счастливый, точно затеял очередную глупость. У него в руках доска, я с тяжёлым вздохом пропускаю его в дом. Из нашего неразделимого трио сумбурность на дух не переношу только я. Может, это и не есть плохо.       — Линда посоветовала мне вытащить тебя этим вечером из дома, — бодро сообщает тот, не разуваясь.       Значит, спелись.       — А ты не посоветовал ей чего путного?       — Чего например?       Сэм заламывает бровь. Мне всегда была интересна их с Линдой мимика. Моя бровь поднимется так высоко, только если ей помочь указательным пальцем.       Я прохожу на кухню, не ожидая его.       — Быть более уравновешенной, к примеру.       Сэм улыбается, появляясь в дверном проёме. Он встряхивает свои выгоревшие на солнце, почти блондинистые волосы, ладонью и пробегается по ним пальцами. У него прямые, густые волосы. Когда он их помоет, они пушатся во все стороны. Сейчас он снял с головы восьмиклинку, и они ровно легли всей длиной. Как он умудряется носить вельветовую кепку, невзирая на зной и пекло, остаётся для меня загадкой.       Я достаю из холодильника оставшийся кусок тыквенного пирога и ставлю его в микроволновку.       — Кроме того, я всё равно обещал научить тебя ездить на нём, — он многозначительно кивает на свой скейтборд, который не выпускает из рук. Сидит в кресле, попивая недавно заваренный чай, и держит его перед собой. Приклеена к нему эта доска, что ли?       Суть сказанных слов до меня доходит секунды спустя.       — Ничего ты мне не обещал, — какой же это ужас, в самом деле! — Я не брал с тебя никаких обещаний, Сэм, даже не думай.       Сэм несогласно машет головой в ответ.       — А как, по-твоему, этот принц снизойдёт до тебя?       И я тут же замолкаю, не найдясь с ответом.       Что я могу сказать ему? Что не раз думал об этом и приходил к выводу, что я просто, неспособная побороть страх, размазня? Или что поджилки трясутся при виде его так, что устоять на своих двух, да ещё и с деревяшкой под ними, станет чем-то вроде испытания? Всё это так глупо.       — Я буду в своей комнате, — коротко кидаю я, поднимаясь из-за стола. Настроение улетает в невиданные дебри, я знаю, что Линда и Сэм стараются для меня, пусть и так своеобразно.       Возможно, сегодня просто не мой день.       Может быть, не моя жизнь.       С этим ничего не поделаешь.       Я оставляю дверь открытой, будучи уверенным, что Сэм поднимется следом. Окно по-прежнему завешено шторой, я не удерживаюсь, сдвигая её вбок. Ставлю рядом стул, усаживаясь и скрещивая руки на подоконнике. Он невысокий, поэтому мне удобно. Я устраиваю подбородок на сложенном запястье, и глаза мои невольно опускаются вниз. Бегут по улице, по взлохмаченным макушкам. Я снова вижу его. Такого расслабленного, смеющегося, сидящего на доске и легонько покачивающегося из стороны в сторону. Во рту у него какая-то соломинка, кто же поднимает их с земли, покрытой дорожной пылью? Его бы отругать за это, я был бы даже не против, появись она у меня, такая возможность.       Сэм, как я и думал, заходит в комнату. Он не часто бывает в нашем доме. Не так, как Линда. Поэтому ему здесь всё интересно. Я продолжаю сидеть на месте, не двигаясь, но чувствую, как он смотрит на меня. Он ничего не говорит, только шумно вздыхает, пытаясь привлечь моё внимание. Кажется, все мы втроём такие. Перенимаем друг у друга черты, оттого и похожи.       — Послушай, Гука, — и это, ещё одна их привычка. Мне приятно слышать в тоне друзей ласку, хоть я не скажу этого. — Тебе правда стоит попробовать.       Мы проходили это миллион раз. Каждый мой ответ будет неизменно оставаться одним и тем же.       Я не перебиваю его, давая договорить.       — Нет ничего плохого в том, что ты боишься. Как и в том, что ты влюблён.       Влюблён.       Какое необычное слово. Странно слышать его в свою сторону от кого-то. Казалось, я давно осознал это, а сейчас удивляюсь, словно слышу подобное впервые.       Влю-блён. Я?       — Я хорошо общаюсь с ним, — мы также привыкли не называть чужого имени. Я — потому что не знаю. Сэм — потому что знает, что я хочу узнать сам. — Он очень добрый парень и точно не станет смеяться над тем, кто в чём-то действительно заинтересован.       — Проблема в том, — отзываюсь я, замолкая на мгновение, и продолжаю чуть тише, — что я не в досках заинтересован.       Сэм тепло улыбается.       — И в этом он тоже поддержит тебя.       Понятия не имею, о чём он толкует. Я хмурю лоб, снова отворачиваясь к окну.       — Просто подумай над этим, ладно?       Не спорю. Впервые молчу, мысленно обещая не Сэму — себе.       Да, я всё же подумаю.