Я хотел сказать, что...

      На Пелионе время шло иначе. Оно тянулось медленно, как свежесобранный цветочный мёд, нежно обволакивая нас, играя в волосах, едва заметно пробираясь под хитон и оставляя на груди первые небрежные дорожки золотистого пуха, устремляющиеся куда-то вниз. Детские щуплые тельца с проступающими под тонкой кожей острыми веретёнами костей как-то невзначай приобрели юношескую рельефность мышц, которую мы без малейшего зазрения совести сравнивали со скульптурами Аполлона.       Мне нравились эти изменения. Нравилось лежать под тысячелетним каменным потолком убежища Хирона, повидавшим становление Ясона, Полидевка и Геракла, и почти невесомо измерять подушечками пальцев каждый миллиметр оливково-золотистой кожи Ахилла, ощущать размеренное движение его мышц при дыхании, улавливать едва ощутимую пульсацию крови в упругих жилах и мелкие подрагивания от моих прикосновений.       Нравилось изучать чёткий рельеф пресса и возмужавшей груди с всё ещё юношескими побегами мягкого пушка, время от времени ныряя вниз, щекотливо обводя контур бёдер большим пальцем и быстро отстраняясь. Нравилось вдыхать полной грудью свежесть прохладного ночного воздуха и успокаивающий аромат лавра и мирта из ложа Хирона. Нравилось разговаривать обо всём на свете и ни о чём в то же время. Так долго, что всё вокруг теряло значение.       На Пелионе имена теряли свой прежний смысл. Здесь не было Пелида, не было Менетида, было только «Ахилл» (которое я всегда произносил чуть тише, с некой опаской, будто бы боясь, что, небрежно сказанное, оно навсегда ускользнёт с моих уст) и «Пат-рокл», чёткое и отчеканенное, то и дело вызывающее у меня рой приятных мурашек по хребту.       Мы лежим друг напротив друга, едва не соприкасаясь носами, а эти желанные губы цвета недоспелой смоквы так близко, что я ощущаю их призрачную сладость на своих и моё дыхание предательски обрывается.       Я неспешно тянусь своей ладонью в поисках его, не отрывая взгляда от коричнево-зеленых глаз, от его глаз цвета молодого леса.       Я узнаю его во тьме, в любом обличье, говорю я себе. Я узнаю его, даже если сойду с ума.       Мы лежим в этой обители мудрости, скрытые от всего мира, от всех войн и ловушек судьбы, будто бы две звезды, ловко улизнувшие от рассвета, которые ни за что не погаснут, пока есть друг у друга, а я так хочу поселиться в этих глазах цвета молодого леса и разделить с ним самые прекрасные сновидения, что желание пульсацией прожигает мне рёбра.       Я хотел бы нарисовать его лицо, но это как вытащить меч из камня, ведь ни один цвет, ни одна кисть, ни один, пусть даже самый искусный художник не передаст эту красоту его идеально-точёного и в то же время беззаботно-нежного лица.       И мне столько всего хотелось бы сказать, но я молчу, задыхаясь в бурлящем океане чувств.       Он — мой путь, я — его пристанище, его убежище, его укрытие. Я никогда его не покину. И так будет всегда, до тех пор, пока он сам меня не прогонит. И если у него вдруг не получится взлететь, я останусь с ним на земле. — Патрокл?       Пат-рокл. — Да?