Ноль-ноль

Мегуми чувствует прикосновение теплых губ к своим и жмурится. Раньше каждое чертово действие против правил — как будто они их уже выучили — этого мира давало откат назад бруском по заезженной дощечке, как на уроках физики про скольжение, а сейчас ничего. Они просто замирают друг напротив друга, втыкаются взглядами, глаза в глаза, не шевелятся настолько, что, кажется, не дышат. Сукуна моргает, пытается осознать первым, но тут и так все понятно. Они оба приготовились к толчку, потере сознания и смене времени обратно на ноль-ноль. Потому что хватание за руки — это агрессия, потому что притягивание за ворот ближе тоже, но поцелуй нет. И Мегуми не хочет, чтобы это было решением. Это слишком жестоко, его не должно было быть тут. И это неправильно. Слишком просто. Сукуна такие ловушки должен рвать на раз-два, собакой, вцепившейся в резиновую тарелку, как в дог-фрисби. Мегуми тарелкой быть не хочет. Покусанной, с порванными концами и сбитым полетом от неровностей. Они рядом три долгих месяца, Мегуми пытался считать только целые дни. Сбивался, записывал в блокнот, но надписи стирались с началом нового дня. Повезло, гуляй где хочешь, пока рядом. А это то еще проклятие. Произносить подобное вслух рядом с Сукуной не стоит, засмеет, ради шутки разрежет, и все по новой, изученной дорожкой. Их рекорд три дня. Когда они застряли в гостинице, залипли в телевизор и наелись пиццы, а потом подрались. Иногда законы тут работали странно. Схватил за руку — откат, выбил зуб — откат, сломал кость, что ж, продолжайте драку, а потом откат, как будто с чертовой заминкой. Только вот грушей выступает Мегуми и его шикигами, ни один его удар пока что не достиг цели. Мегуми из раздумий выныривает, взгляд фокусирует на красной радужке с бордовыми тенями, почти слившимися со зрачком. У Сукуны глаза расширены, как у сумасшедшего, брови приподняты вверх к зачёсанным назад волосам цвета, как у Юджи. Он губы в ухмылке растягивает медленно, будто ждет чего-то, то ли удара, то ли возмущений. Мегуми не дает ни то, ни другое, только вздрагивает, когда Сукуна языком по губам бежит, тут же усмехается теперь со звуком и хватку на руках чуть ослабляет. Словно он шанс дает, через насмешку и через слабо. Мегуми не слабо, но не хочется. А в голове мысль, что это возможность к свободе. Где уже не будет одного и того же дня, где не будет Сукуны. Конечно, он будет, но где-то там, не рядом, не за спиной то тихой походкой, то шаркающими ногами, и этого достаточно. Мегуми убеждает себя, что все это из-за желания выбраться, что дело вовсе не в нем самом, а в вероятности, просчитать которую невозможно ни одной формулой, ни теоремой Байеса, ни законом распределения Пуассона, что вообще-то к ситуации не относится, но Мегуми вспоминает. Из двух возможных вариантов даже считать не надо, поломанным окажется именно он, а p* равной единице. Сукуна одну руку выпускает, уверенный в чем-то своем, и кистью по спине ведет прямо вверх, кончиками пальцев по шее, царапая ногтями под воротом форменной куртки. Он за волосы на затылке хватает не сильно, скорее голову вперед толкает. А их губы все еще соединены. Отвратительно. Мегуми хочет рот мылом уже промыть. Он Сукуну ненавидит за все поступки и страдания и в игры его играть не хочет. Риск или откат. Мегуми раздумывает. Один удар — и все начнется заново. Без резких сдвигов в его сторону, без таких касаний, которые и из памяти выветрятся. Но Сукуне скучно, Сукуна хочет развлечься, а тут так подвернулось, что и сам мир не против. Только вот Мегуми не мир и законы не им писаны, он бы Сукуну кандалами связал и на дно впадины кинул. Чтобы вокруг только тьма, холод и тишина, чтобы сосуды от давления лопались, а легкие стягивало от воды. Мегуми не жестокий, нет, а Сукуна да. Ему по заслугам такое положено. Мегуми в сторону дергается, прочь от прикосновения, ему вымыться целиком надо, чтобы смыть фантомную грязь, и глаза потом выколоть, потому что он в Сукуне видел то, что не следует. Сукуна на его действия ведется, цепляется сильнее и вжимает тело в тело. А мир стоять продолжает, и их все еще не кидает назад, разум не затягивает темнотой потери сознания как обычно. И отсутствие согласия со стороны Мегуми толчок к перезапуску не делает. И тут или шаман, создавший это все, подобный вариант не рассматривал и в программу свою чертову не внес, или это решение. — Что ты думаешь? — Мегуми голову назад откидывает прямо в пятерню на затылке, шепчет слова, потому что шокирован, облизывает губы и мысленно чертыхается, Сукуна довольно за его действиями следит и даже не прикидывается, не пытается скрыть свою реакцию. Мегуми чувствует. И бедром, и животом, когда назад отклоняется на согнутых коленках. — Что это может быть ключом? — Сукуна говорит прямо в губы и голос, как Мегуми, не понижает. Ему это не нужно, он Король проклятий, его такие мелочи не колышут. Это Мегуми тут стоит, трясется от будущего, от окружения, от Сукуны. От горячего тела рядом и того, что им придется сделать. Придется ему, Сукуна еще и насладится, как инициатор. — Вполне логично. Обычные люди здесь меня не видят, и, возможно, нужно, чтобы добровольно все было. А шаманов, кроме тебя, ни одного. Тупик получается. Но как удачно, что тебя заточило со мной, — он тянет ухмылку шире, блестит зубами, смотря сверху-вниз. — Сомнительное решение, — опровергает Мегуми, качает головой и все еще пытается вырваться из хватки. — Почему же? — Сукуна, кажется, удивлен. Мегуми бы поверил, если бы не знал, что тот насмехается, — разве не в ваших, людских, сказках любовь рушит все заклятия? А как еще она проявляется? — Тон сменяется на вкрадчивый. Сукуна дергает за волосы, поворачивает его голову в сторону и шепчет на ухо, — не через секс? Нет, не через секс, думает Мегуми. И тут же внутри вспыхивает ненависть к самому себе. Потому что он не должен жалеть Сукуну за его мысли, за его понимание чувств и за его мировоззрение. Сукуна последний, кто заслуживает хоть каплю жалости, отрезает Мегуми. Но он мог быть прав. Черт возьми, он мог быть прав. Сукуна умеет убеждать, Мегуми уже вкусил это на собственном опыте. Да, Сукуна вытянул их из задницы и даже помог освободить Годжо, только вот пакт на этом и закончился. Игра прощай, бесчинство здравствуй. Где дети и женщины, Сукуна уже не кричал, разминал свои застаревшие за тысячу лет косточки, вытянутые Мегуми из преисподней, и отыгрывался на всю катушку. И, кажется, сейчас Мегуми совершает очередную ошибку, позволяет себя одурачить. Он цепляется руками за плечи Сукуны. Возможно, он прав, раз. Приближается к лицу. Это может быть их шанс выбраться, два. Замирает на несколько мгновений. Невозможно узнать настоящие чувства человека или нет, три. Прикрывает глаза. Добровольного согласия вполне может хватить. — Четыре, — выдыхает Мегуми и целует Сукуну. Тот вряд ли удивлён, за тысячу лет и ни к такому привыкнешь. А Мегуми всего лишь подросток с небольшим опытом, с толикой уверенности и рассудительности. Что он вообще может противопоставить Сукуне. Ответить остроумно? Смешно. Сукуна его заговорит, вывернет наизнанку все слова и фразы, если не уже. Переиграл, почти уничтожил. Мегуми хочет целоваться мягко, чтобы едва-едва языком шевелить, через закрытые глаза представлять кого-нибудь другого, только вот не было кого. Идеалы и принципы, чтобы были, ну. Это характер, это не внешность. А перед глазами розовые волосы, красная радужка и отвратительная ухмылка, четыре глаза и проклятые метки на теле. Сукуна через поцелуй напирает, толкает прямо к стене. Как будто в этом доме нет кровати. Мегуми хотел бы с удобствами, чтобы мягко, чтобы уткнуться лицом в подушку, не думать и не думать. — Смотри, какой полезный, — шипит Сукуна довольно прямо в ухо, воздухом жжет кожу, пока его руки шарят по спине, — и тело воссоздал и сейчас. Хороший мальчик. Мегуми от его слов морщится, все это звучит отвратительно, будто у него был выбор, будто он сам захотел создать себе проблемы. Жилось ему скучно, так он решил, что освободить тысячелетнее проклятье забавно. Почему нет? Сукуна целует грубо, забывает, что это практически добровольно, пытается принудить, когда стягивает пиджак и футболку под ним, когда руками сжимает бока до синяков, которые, Мегуми уверен, появятся, нальются синим и будут напоминать о произошедшем. Он все силы собирает, чтобы уткнуться руками в чужие плечи, чтобы оттолкнуть насколько возможно и произнести решительно, без разрыва контакта между глазами. — Я не согласен, — Сукуна на фразу вскидывает бровь, а его руки сжимаются сильнее, — так не согласен, — Мегуми спешит исправиться, пока не зашло слишком далеко, пока он чувствует стояк животом, а не жопой, — вали и найди масло или что-то другое, иначе ничего не будет. — Хм. Мегуми уже видит заранее, как Сукуна на его слова хрипло смеётся, как выкручивает руки, как вжимает животом в стену и берет так, без подготовки. Быстро и на сухую. Чтобы они одну боль на двоих делили, чтобы Мегуми то ли кричал, то ли стонал от нее. Но Сукуна делает шаг назад, а затем и вовсе разворачивается в сторону кухни. Это даёт время на передышку. Мегуми морщится, прикрывает глаза и растирает руками те места, которых Сукуна касался. Сводит горящие метки, унимает дрожь почти полностью, не думая о том, что будет дальше, что он сделает и какие принципы разрушит. Сукуна с кухни возвращается быстро, демонстрирует какую-то пластиковую баночку размером с ладонь. Темная, с иностранной надписью. Мегуми замечает oil крупными буквами и успокаивается, готовый выдвинуть второе требование. Комната и кровать. Но слова глохнут внутри глотки. Он с Сукуной не любовью заниматься будет, это только для снятия техники, не более. Сукуна снова притирается языком, грубо нажимает, щекочет небо и кусает за губы. Он в своих действиях уверен, не колеблется, знает, как доставить удовольствие себе. Мегуми не хочет думать, что ему приятно тоже. Это противно. Это ужасно. Его должно тошнить от Сукуны, от себя, от процесса. Мысли Мегуми, как бульдозер, двигаются вперёд, собирают весь мусор без разрешения, а тело, как какая-то отдельная часть. Искусственный интеллект с вирусом, работать вроде работает, но как-то не так. Выводит ошибки и глюки, на приказы не откликается. Собственная у него, мать его, жизнь. Он в ответку кофту вверх дергает сильно, не заботясь, что цепляется за шею, что царапает пуговицей и путается с капюшоном. Сукуна ругается, сам берется за край одежды, снимает наконец с себя, оголяя торс. Выглядит он нелепо со взъерошенными волосами и раздражённым взглядом, и с одеждой Юджи в руках. Сукуна не реагирует, позволяет этакую маленькую дерзость, если подумать, он и без этого слишком многое ему позволяет. Мегуми, не знает, чем заслужил такую благосклонность, но готов с легкостью передать ее кому-то другому, если ему Сукуну больше видеть никогда не придётся. Война взглядами продолжается недолго. Они избавляются от одежды полностью, и теперь уже кожа к коже, жар к жару. Мегуми, странно, не чувствует неловкость. Только желание, чтобы все быстрее началось, чтобы все быстрее закончилось. Он и на свой вставший от ласк — нужно отдать Сукуне должное, — член смотрит без удивления. Мегуми разворачивается, упирается лбом в стену, и на, Сукуна, получи, делай, что хочешь. Когда прикосновения от шеи сползают по позвоночнику, а потом ещё ниже, обводят по ягодицам совсем мягко, Мегуми понимает, что дрожит. Он крепче сжимает зубы, толкается назад, упирается Сукуне в пах и слышит смешок над ухом. — Хочешь пожестче? — голос у Сукуны ровный, такой же как обычно, и не скажешь, что возбужден. Мегуми такой выдержкой похвастаться не может, только кивает, ерзает сильнее. Сукуна действует, на удивление, осторожно, но быстро, будто боится полностью сломать игрушку. Надеется, что перепадёт ещё раз? Мегуми неприятно, слегка больно, но терпимо, он сталкивался с тем, что похуже, так что кости пекло и выворачивало наизнанку от боли, а сейчас мелочи. К пальцам Мегуми привыкает, уже сам насаживается назад, выгибает спину, хмурится когда Сукуна хватает за волосы, наклоняет его голову назад. Он ловит хищный оскал и толику довольства в чужих глазах. Посмотри на себя, выставляешь себя кем? Позволяешь мне это делать с собой, а совсем недавно орал, что уничтожишь, что закопаешь тело, которое сам создал, а сейчас испытываешь кайф только от моих пальцев, что же будет дальше. Мегуми отчетливо читает это в чужом взгляде, но ему все равно. Он поступает так, чтобы выбраться. Сукуна пальцы вытягивает резко с хлюпающим звуком, этой же рукой обхватывает член Мегуми, когда свой пристраивает сзади. Перед глазами нет пресловутых искр, и удовольствие тут же не приходит. Мегуми даже разочаровывается, готовится высказать все, что думает. Сукуна оказывается не таким хорошим, каким выставлял себя во всех своих фразах и тупых полуподкатах с намеками на секс. Но когда первое вялое движение сменяется резкими грубыми толчками и, о боги, Мегуми не знает, что Сукуна там задевает, но ноги подкашивает, а перед глазами плывет. — Можешь не сдерживаться, — Сукуна хрипит, — так и быть никому не расскажу, — Мегуми за насмешку хочет вмазать, запоминает на потом, записывает мысленно в список грехов Сукуны, думает, что пора заводить вторую тетрадь в девяносто шесть листов; первая закончилась ещё в реальном мире. — Пошел ты, — выплевывает Мегуми, а затем кусает губы. Черт возьми, ему не должно быть так хорошо. Сукуна смеется. Сукуна смеется всегда. Когда доставляет неприятности, когда его что-то раздражает, когда Мегуми пытается повыебываться, но не удается. Он хваткой держит волосы, успевает двигаться сам и рукой по члену Мегуми, изредка массируя головку и сжимая у основания, не давая кончить. Мегуми в этих ощущения теряется, уже не слышит хрипы на ухо, и роняет несколько стонов, за которые потом будет стыдно, но сейчас это неважно. Руки, упирающиеся в стену, дрожат, то и дело норовят соскользнуть вниз. По телу течёт пот, а шея затекла от запрокинутой головы. Сукуна, видимо, испытывал то ли удовольствие, то ли самого Мегуми, заставляя удерживать зрительный контакт. Мегуми кончает. И ему хочется несколько вещей. Сильно противоположных. И поцелуя, и чтобы Сукуна исчез. Но тот продолжает двигаться ещё с минуту. Мегуми чувствует жидкость внутри, стекающую по бедрам. Все пульсирует, отдается легкостью, как будто так должно быть. Сукуна от него отлипает, не без комментариев осматривает тело, двигает пальцами, испачканными спермой Мегуми, в разные стороны. Привлекает внимание. Посмотри, чего я добился. Ты теперь мой, теперь ты грязный и использованный, и друзья твои тебя не поймут. — Отвратительно, — высказывается Мегуми, отходит от стены и тянется к одежде. Они замирают и ждут, что все вернётся в норму, что они вернутся обратно в их мир, но не происходит ничего, пока Сукуна не произносит эту фразу, пока она не становится крючком, дернувшим сапог по течению. — А ты не такая плохая игрушка, Фушигуро Мегуми. И их тут же отключает, тащит за собой сознание назад. Все сопровождается темнотой и тошнотой. Они приходят в себя в этом же месте с ужасными обоями, а на часах время ноль-ноль. И Мегуми воет, хватается за волосы и продолжает ненавидеть и себя и Сукуну.