Четыре этажа до начала

      Выходные прошли несправедливо быстро. Изуку отлеживался, скрестив руки в бинтах на груди, как покойник, и, тяжело дыша, громко и прерывисто, глядел в потолок одним глазом, не сокрытым от мира плотной повязкой, помятой и косой. Неприятное давление внутри, вызванное дикой усталостью, даже и не думало проходить, а потому ребенку не хотелось вставать, чтобы лишний раз не напрягаться. Но он сам во всем этом виноват. И, конечно, он знал, что именно таковы последствия Спортивного Фестиваля. Конкретно для него. Хотя, лучше назвать это последствиями собственной причуды. Его голова страшно болела, и тошнота, дурацкая, дразнящая, заставляла его хмуриться и отвращено морщить нос от мыслей о еде.       Его нелепый никому ненужный триумф разбился о слабое подростковое тело. Доказал ли он кому-нибудь что-нибудь своим безрассудством? Может, себе? Кто знает. Скорее всего. А плата за это малая — болезненная разруха внутри. И пожаловаться он не мог, потому что некому. Да и не хотелось на самом деле лишний раз доставлять проблем.       А сейчас он едет в вагоне, аккуратно держась за поручень рукой, обмотанной свежими бинтами, под которыми горит красная кожа, опухшая, с мерзкими складками, состарившими его конечности. Шрамы хаотичные, с разной степенью ужаса, но мысли о каждом из этих памятных пятен вызывают у Изуку тошноту, а живот крутит страшно, как будто все его внутренности сжимаются. Пальцы выглядят лучше, и, кажется, что чужое пламя их просто пожалело, но ему все равно ужасно страшно касаться ими чего бы то ни было. Это как сувенир с его первого Спортивного Фестиваля, который, видимо, уйдет с ним в могилу. И он знал, что получит такую уродливую метку, если решится биться с левой стороной Тодороки. И все эти дни он кричал самому себе, что все в порядке, что он так и хотел, что иначе и быть не могло.       Но руки пугали его не так сильно, как лицо. Даже повязка на глазу, которая скоро уже будет не нужна, не способна полностью закрыть многочисленные красные пятнышки, покрывшие его скулу и веко. Шершавый бугристый шрам, который выглядел намного лучше, чем шрам Тодороки. Эту гнилую фразу мальчишка повторял себе несколько минут перед зеркалом, и каждый раз было и стыдно, и спокойно одновременно. Его правая бровь уродливо сгорела в чужом беспорядочном огне. Изуку видел пару раз последствия пожаров на фотографиях в интернете. И он понимает, насколько сильно ему повезло, насколько сильно он не изуродован и насколько опасной в будущем может быть причуда Тодороки. Вспоминая дотошные инструкции Исцеляющей девочки, Мидория старательно и предельно аккуратно менял повязки в течение этих целебных выходных. Даже если он делал что-то не так, главное — он не видел свои свежие горячие шрамы, и это его немного успокаивало.       Телевизор он не смотрел, да и в интернет не заходил. Наверняка все новости и телеканалы, от культурных до спортивных, от и до забиты фестивалем. Слишком громкое событие, чтобы о нем не говорить. Но он так вымотал парня, что тот с радостью забыл бы о нем, по крайней мере, пока не вернется в школу. Там уж явно ближайшие несколько недель горячая тема не отпустит взбудораженных школьников.       От этих мыслей Изуку крепче сжимает поручень, совсем позабыв о таких пугающих ожогах на руках. Мысль о встрече со сверстниками, о встрече с одноклассниками почему-то особенно пугает. Он только начал здраво с ними контактировать, а теперь переживает, как бы его оглушительный «успех» во время битвы с Тодороки их... не отпугнул. Хотя это он тот, кто вечно боится.       Чего боится? Даже не их, а прошлого. Эти ребята совсем не похожи на тех чудовищ из средней школы. Разве что Арима, который непосредственно частью этого прошлого и является. Почти рудимент на жизни Изуку. И даже если этот мальчишка совсем не желает зла, Мидория держит в голове, что и добра он в прошлом ему не желал. Неприятно до скрежета зубов, и кто знает, что было бы, если бы бывший одноклассник, забывшись, никогда бы не появлялся на его пути. Может, тогда Изуку удалось бы поладить со всеми, потому что воспоминания о прошлом были бы притуплены? А может, он просто ищет виноватого. Удивительно, что этот вечно обвиняющий себя мальчишка с комплексом мученика сейчас действительно пытается мысленно обвинить кого-то другого.       И злость, и стыд неприятно бьют в грудь, заставляют сморщиться, качнуть головой. Он же ладит с Хи-чаном. Ладит с ребятами из «А» класса, так чем же его собственный коллектив отличается? С короткой улыбкой он вспоминает, как одна одноклассница обещала купить ему обед за победу в фестивале. Они же не плохие. Совсем нет. Это он ведет себя грубо.       По грязным окнам вагона стекает дождевая вода, стучит слезами, колотит грубо, как будто желая ворваться внутрь. В другой руке мальчишка сжимает зонт, чувствуя, как гладкая пластиковая ручка почти выскальзывает из влажных забинтованных пальцев. Дождь Мидория любит, но только тогда, когда он дома. Выходить на улицу в такую погоду не хотелось совсем. Холод пробирает до дрожи, и одного пиджака с рубашкой катастрофически мало. Он ежится, вздрагивая, стискивает зубы, не давая им своевольно застучать. Голова по привычке опущена, глаз смотрит на промокшие до нитки синие кеды, прожженные в нескольких местах чужой злосчастной причудой. Боевая обувь, пережившая страшное, сохранившая в себе память, но по-хорошему ее бы сменить, конечно.       — О, он?       — Не знаю, понять не могу.       Голосов в вагоне много, они почти сливаются в один, неразборчивый, напоминающий жужжание в улье. Мальчишка не обращает внимания на обрезки коротких фраз, услышанных по случайности, и продолжает прожигать взглядом кеды, как будто им мало досталось.       — Да точно он!       — Реально? В жизни он выглядит меньше, чем по телеку, совсем ребенок.       Зеленый глаз захлопал, быстро и беспокойно. Но мало ли вообще детей в автобусе. И мало ли кого можно узнать. Он не гордец с самомнением, не цепляется за дрянную мысль о том, что говорят про него, поэтому, вжав голову в плечи, желая превратиться в черепаху, он аккуратно, боязливо, но, что важно, любопытно поднимает взгляд, глядя в сторону источника двух контрастных взрослых голосов. Люди уставились на него в ответ с размашистыми косыми улыбками. Ничего плохого. И даже собственные губы легонько дрогнули, уголки приподнялись почти незаметно, но в тоже время ощутимо для собственного лица.       Никаких разговоров, лишь пара теплых взглядов в его сторону и поднятые вверх большие пальцы, дружелюбные и ободряющие. И улыбка его стала чуть виднее, застенчиво показались зубы, но быстро вновь спрятались. И он подозревал, что его, возможно, могут узнать, что довольно проблематично, если помнить о том, насколько заурядно он выглядит. Если помнить о том, как часто люди в прошлом забывали о его существовании в принципе. Но вот его узнали. Приятно ли? Он не понимает. В чужих глазах горело одобрение, особенная поддержка. А это то, чего он получать не особо-то и привык, но то, чего ему всегда жадно хотелось.       Волнистая улыбка не сходила с губ, даже когда эта пара незнакомцев покинула вагон. И чего он боялся? То ли внимания, то ли грубости, хотя одно другому не мешает. В средней школе он был по-особому известен как тот самый беспричудный мальчишка, чье имя в голове не задерживалось надолго, потому что звучное Деку подходило его пугливым овечьим глазам куда больше. А здесь он получает другое внимание... Внимание, за которым следует одобрение. И чего бояться тогда? Лицемерия? Бояться, что чужие слова не больше, чем вымученная ложь, приправленная улыбкой? Но разве в этом случае он не обрекает себя на вечную паранойю. Тяжело выдохнув, он закрывает глаз. Ему работать и работать над собой еще долгие годы.       Белый шум чужих голосов нервирует, но Изуку терпит, крепче сжав одной рукой поручень, другой — зонт. В толще человеческих тел соображать получается туго, и он даже не понимает, сколько осталось ехать. Толпа лишь сгущается, давит, а нечленораздельная речь, что удивительно, наоборот становится более понятной. Все говорят о фестивале. Без умолка. Даже когда Изуку шел под зонтом на станцию, он пару раз поймал краем уха чужие разговоры на свежую тему.       — …Наверное, самый безумный фестиваль первогодок за последние несколько лет!       — Согласна! Они там чуть не убили друг друга все. Ох, у меня еще на полосе препятствий чуть сердце не остановилось. Что уж говорить про поединки один на один…       Подслушивать неправильно, но когда этот нескончаемый гул буквально не отпускает тебя и туманом густится вокруг, то хочешь, не хочешь, а ненароком подслушаешь, потому что в уши болтовня влетает почти насильно. Изуку вздыхает, не особо наслаждаясь еще горячими сплетнями, почти обжигающими его измученное тело и душу. Выматывает страшно, и ему повезло, что этой ночью он хорошенько выспался.       — ...этот мальчик Тодороки!       — Который сын Старателя?       — Он самый! И ты представляешь..!       Может, не будь его руки заняты, он бы достал телефон. В его комичной раскладушке мало что есть, но, по крайней мере, он бы смог отписаться Хи-чану о чем угодно, лишь бы скоротать время. Обычно тот встречает его на станции, и они вместе шагают до школы. Но сегодня Мидория должен прийти пораньше, чтобы заскочить в кабинет к Исцеляющей девочке. Интересно, что героиня скажет? Он уже готов к тому, что та, закатив глаза, ворчливо осудит, как неумело он перемотал свои руки. Но он старался, правда.       — ...тот кудрявый мальчишка?       — Который... Эм... О боже, как его звали, совсем забыла!       — Мидорима?       — Мидория! Он, да..!       Мурашки пробегают по коже, когда он слышит этот разговор за спиной. Подслушивать невежливо, но если речь идет о нем... разве он не имеет права? Навострив уши, он пытается внимательно уловить суетливый разговор, который заглушается шумом поезда, дождем и голосами остальных работяг, спешащих в свои офисы и классы.       — Причуда-то мощная.       — Мощная, мощная! Понять не могу, что он на общеобразовательном курсе забыл. Неужели на геройский не пустили? Всегда знала, что в UA все проплачено!       Сморщившись, поджав плечи, мальчишка, бегает взглядом от своих ботинок к чужим. Беседа незнакомцев досадная, лишний раз напомнившая, что он совсем не на своем месте из-за глупой ошибки прошлого. Хотя, если бы не эта глупая ошибка, ставшая краеугольным камнем, то у него и причуды бы так и не было. Дилемма страшная.       — Да нет же, глупая, не в этом дело!       Вагон почти встряхнуло, сердце Изуку, ухнув, упало в пятки, и кровь отошла от щек, отчего те побелели. Дрожащая рука сжала ручку зонта до хруста, вдоль пластика прошлась тонкая трещина, напомнившая вздувшуюся венку. Задышав чаще, шумнее, он, сглотнув, смочил горло вязкой слюной и боязливо поднял взгляд. Было страшно обнаружить на себе чужие глаза-прицелы, но всем было все равно на сгорбившегося мальчишку, спрятавшегося за лохматой челкой в густой толпе утренних спешащих. Капля пота бежит по щеке, почти разрезает ее, дикое ощущение сковывает грудь. Хочется выйти из поезда или просто закрыть уши. Любопытство сменилось отчаянием, и как на американских горках он снова мечется между взлетом и свободным падением.       — На геройский факультет самоубийц не пускают, ограничение такое.       — Ха, а парень из этих?       — Прикинь! Год назад, помнишь, случай в Орудера произошел? Там через неделю все забыли, как парня звали. А звали Мидорией.       — Быть не может! Брешешь!       — Сам удивился! Но я столько статей по этой теме прочитал, серьезно, весь интернет в этой новости погряз. А ты не видела?       Поезд замедляется, старые двери со скрипом, напоминающим чей-то плач, раскрываются, и Изуку, отпустив поручень, по глупости выронив из рук спасительный зонт, выскакивает из вагона, ловко протиснувшись сквозь давящую прессом гущу людей. Остановка не его, но было все равно, потому что сознание помутилось, и вот его уже не волновала ни школа, ни поезд, ни медицинский кабинет, в который он уже опаздывает. Дрожащие ноги грубо шагают куда-то вперед, кеды наступают в лужи, и брызги фейерверком почти достигают прохожих, на которых смотреть было удушающе страшно.       Знают, знают, знают. Все теперь знают, потому что он — глупец, который решил взять себя на слабо и поучаствовать в своей детской мечте, в своем первом фестивале UA. И он был готов к чужим взглядам, даже если это пугало. Он был готов к сплетням, он был готов, как ему казалось. Но он не был готов к тому, что люди, заинтересовавшись его ярким перформансом на мероприятии национального масштаба, из любопытства захотят поискать, кто же такой Изуку Мидория и почему при всей своей силе он часть скромного общеобразовательного факультета.       Тогда ему хотелось верить, что тема его несостоявшейся смерти умерла уже давно, ведь кому интересно ворошить такую давно потерявшую актуальность новость. Но фестиваль воскресил ее, сделал жарче, слаще, и все, как мухи, полетели к ней.       Изуку не хочет этого. Он думал, что это в прошлом, и никто из его новой жизни об этом не знает, кроме Хитоши и Аримы, будь он проклят. И он хотел, чтобы так все и оставалось, потому что не может новость «ваш знакомый однажды сбросился с крыши» не изменить к нему отношение. Одноклассники станут коситься в его сторону. Ребята из «А» класса, фальшиво улыбаясь, спросят: «Ты в порядке?» — со всей бесконечной тактичностью, а ему не нужно, чтобы люди, спрашивали, в порядке ли он со своим прошлым. Потому что это прошлое, которое он так старательно пытался оставить позади. Но вот из-за собственной глупости теперь все снова будут знать его как мальчика из того старого инцидента в Орудера.       Он шагал быстро, не останавливаясь, чувствуя, как холод пронзает легкие. Обильный дождь был почти душем, залившим его голову. Мокрые пряди прилипали к лицу, закрывали зрение, а он даже и не понимал, куда идет и зачем. В голове неразбериха, которая с каждым новым поворотом становится все хуже. Он сам себя путает, путаются его ноги, и бесконечный шум оживленных утренних улиц совсем не делает ситуацию лучше. Надо остановиться, взвесить все, рационально подумать. Мало ли, кто и где, и что прочитал. Это же не значит, что теперь все смотрят на него, словно он главный герой. Он слишком много думает, как будто всем есть дело до него, как будто у людей нет других занятий!       Он спорит с самим собой, стараясь угомониться, но лучше не становится. Его шаг все такой же быстрый, широкий. Взгляд то направлен под ноги, то поднимается на незнакомцев. Так много людей. И глупо даже думать, что все читали какие-то там статьи в интернете, просто для того, чтобы раскопать его прошлое. Кому вообще есть до него дело? Косая улыбка отчаянья на секунду показывается на лице, но грубый дождь, с каждой секундой становившийся лишь грубее, смывает ее водопадом.       Толпа за толпой, прохожие и велосипедисты. Красный цвет? Зеленый!       Люди редеют, шум машин прекращается, дорога пустеет, когда он выбегает на улицу, на которой раньше не был никогда. Сглотнув, он, постепенно приходя в чувства, останавливается у дороги, по которой рекой течет вода. Дыхание его громкое и тяжелое, а ноги дрожат ужасно. Может, от усталости, а может, от почти парализующего холода. Проведя рукой по лбу, он стряхивает капли, крепко сжав волосы, выбившиеся из хвостика.       — Идиот… — хриплый голос перешел в глухой кашель, и Изуку, шмыгнув носом, уставился вперед.       Даже если он и запаниковал в поезде, можно было просто выйти из него и подождать на станции другой. Сейчас, немного остыв, он понимает это прекрасно. Но в тот момент хотелось убежать, потому что, казалось, что каждый вокруг глядит на него ядовитыми глазами и, противно фыркая, перемывает его кости.       Паника снова противно нарастает внутри. Подняв дрожащую руку на уровне груди, он быстро рисует на линии жизни дрожащим пальцем символ человека. Бессмысленный ритуал, который никогда ему не помогает. Но Изуку повторяет его несколько раз, почти царапая бледную кожу ломанный ногтем. А после он снова сжимает руку в кулак, прижав костяшки к холодному лбу, мокрому от противного дождя. Прерывистый болезненный вздох сходит с его треснувших губ.       Сжав лямки рюкзака, Изуку смотрит вперед, в сторону пустой прямой дороги. Ни души на загадочной улице, как будто все давно уже разошлись по рабочим местам и школам. Но не он. А если он опоздает? А он определенно опоздает! И тогда еще больше внимания свалится к нему на голову. Может, теперь всякое вежливое отношение к нему со стороны одноклассников пропадет, словно его и не было. А может, его наоборот будут жалеть, так приторно, не по-человечески. Как бездомное животное, побитое и несчастное, которое в прошлом чуть не перегрызло глотку самому себе. Ни один из этих вариантов мальчишку не устраивает. Он хочет, чтобы все было неизменно, его устраивают его нынешние взаимоотношения с одноклассниками или с ребятами из «А» класса. Он не хочет, чтобы это менялось.       Но он сам это начал. Если бы он сразу отказался от участия в фестивале, ничего бы из этого не было. Ни громких заголовков, ни сплетен. Его прошлое не вскрылось бы, не засмердело застоявшейся гнилью. Он бежал от этого кошмара так долго и упорно, но вот он снова падает в него лицом. И все это видят. Все это знают и все смотрят.       Самоубийца недоделанный.       Тело тряслось, и ноги не двигались. По лицу, как слезы, текла дождевая вода. Дрожащая ладонь собрала воду со щеки, стряхнула ее, как будто в этом был хоть какой-то смысл. Мимо проехала одинокая машина, чудом не окатившая его водой. Но Мидория, не двигаясь, продолжает стоять в холодной луже еще какое-то время, насквозь промокнув под ливнем, как брошенный на скамейке зайка. Замерзшие руки он сковывает в замок, пытаясь согреться. Бинты на руках размякли, стали совсем непригодными, и это лишний раз напомнило ему, что он должен зайти в медпункт перед занятиями. Сделав глубокий вдох, закашлявшись, Изуку резко выдыхает и наконец-то двигается вперед. Вода под ногами хлюпает, а край штанин, потемнев от воды, стал удивительно тяжелым. Он сам себе испортил утро.       С горем пополам парень добирается до школы и под теплую крышу заходит с тихим чихом. Шмыгая носом, бессмысленно утирая мокрое лицо таким же мокрым рукавом пиджака, парень быстро переобувается, и становится теплее, хотя мокрые насквозь носки заставляют его с раздражением вздыхать. Но ничего не поделаешь. Закрыв дверцу своего шкафчика, мальчишка дрожащими руками пытается поправить прическу, буквально выжимая свой короткий хвостик как тряпку. Несколько взглядов обращаются к нему с интересом. Из-за того ли, что он выглядит так, как будто его облили из ведра, или из-за того, что им известна его подноготная? Хочется верить, что первое. Пусть и унизительно, но, по крайней мере, безопасно. Для него.       Он идет по школьным коридорам быстро, суетливо, смотря вниз. Его промокшая до нитки фигура привлекает все больше чужих взглядов, а взгляды эти постепенно перетекают в разговоры. Но шаг его ускоряется, становится почти бегом, настолько сильно ему не хочется развешивать свои уши где попало.       Поднявшись по лестнице и сделав пару решающих шагов, он почти запрыгивает в медкабинет, даже не постучавшись. Исцеляющая девочка, очевидно, ждавшая посетителя, совсем не удивлена шуму открывшейся и тут же захлопнувшейся двери. Медленно повернувшись на стуле, она встречает гостя с сухой улыбкой, которая моментально пропадает, когда взгляд ее останавливается на мокром ребенке, который как будто бы упал в реку минуту назад. Она вздыхает, покачав своей тяжелой головой, и буквально читает на чужом лице робкое и такое неуместное «извините». Повязка на его глазу стала непригодной, бинты с рук почти спадали, отяжелев под дождем. И весь этот несуразный маленький мальчишка выглядел таким болезненным, почти брошенным, что у героини защемило сердце.       — Так, проходи, обогрейся. Я сейчас дам тебе полотенце, — она слезает со стула, направившись к шкафу.       Мидория, кивнув, потирая руки друг о друга, садится на кушетку напротив стола и, болтая ногами от безделья, ждет комментариев и указаний. Но первым делом он получает обещанное полотенце. Тихо поблагодарив, он утирает волосы, отчего беспорядочная длинная копна становится еще более беспорядочной. Аккуратно он пытается вытереть лицо, не задевая повязки, но та, измокшая, уже совсем не держится на законном месте, и Исцеляющая девочка, грустно улыбнувшись, с тяжелым продолжительным вздохом, медленно ее снимает. Взяв у ребенка полотенце, она утирает его лицо, не касаясь области ожога, и мысленно сетует. А неловкий ребенок смотрит в сторону, изредка тихо шипя, вздрагивая.       — Сейчас я тебя внимательно осмотрю, а затем сменим бинты, — она говорит мягко, нежно, как будто Изуку пятилетний ребенок.       Отношение смущающее, но разве он имеет право жаловаться. Кивнув, он закрывает глаза, пока героиня глядит на его лицо. Он протягивает руки, наблюдая, как та медленно снимает с них повязки, и зрелище это не самое приятное, потому мальчишка, отвернувшись, разглядывает стены.       — Неплохо. А еще ты правильно все перебинтовал. Молодец, — мальчишка кивает в ответ на лестную похвалу и закрывает глаза, когда героиня начинает колдовать над повязкой на лице. Противный процесс, но привыкнуть можно. По крайней мере, он надеется, что это не займет много времени. Однако жизнь с ним не считается.       Минутная стрелка мчит, и он, как добросовестный ученик, уже должен сидеть на классном часе. Хочется встать, выйти из медкабинета с короткой благодарностью и пулей помчаться в класс, чтобы быть как все, сидеть за партой и слушать учителя. Но и светить своими шрамами раньше времени он не хочет и не может, только если у него нет желания ухудшить свою ситуацию, которая, кажется, вряд ли может стать хуже. Сморщив нос, он неосознанно фыркает с отчетливым раздражением к самому себе, и Исцеляющая девочка, нахмурившись, задумывается.       — А промок ты так чего? Без зонта из дома вышел? — спрашивает она из интереса, не отвлекаясь от работы. Изуку же прикусывает губу, будучи совсем не настроенным на этот разговор, но все же отвечает и отвечает честно.       — В поезде оставил случайно. Так что до школы шел без него.       — Вот как, — с пониманием вздыхает героиня. — Будь внимательней в следующий раз. А то под таким холодным дождем и простыть можно. Как, кстати, чувствуешь себя? — легкая хмурость добавляет ее лицу еще несколько морщин.       — Я в порядке... — он процеживает сквозь зубы до тошноты заученную фразу, хлопая ресницами. Героиня, закончив с его лицом, чуть отодвигается, оглядев его мрачное выражение. И, словно придя в себя, мальчишка, вздрогнув, выпрямляет спину, вернув привычный открытый взгляд.       — Да? — чужие тонкие брови поднимаются в недоверии, и героиня, покачав головой, принимается за руки парня, с тяжестью на сердце осматривая резкие шрамы, которые совсем нельзя было назвать украшением. — Я не буду на тебя давить, Мидория-кун, но выглядишь обеспокоенным. Все точно в порядке?       Изуку чувствует себя на приеме у психиатра. Или на допросе. Последний вариант ему не нравится совсем. Покачав головой, неосознанно дернув рукой, словно пытаясь отстраниться и от помощи героини, и от ее вопросов, парень, заерзав на кушетке, говорит так спокойно, как только может:       — Все в порядке, — и в ответ тишина, в которой парень четко ощущает и привкус своей горькой лжи, и чужое разочарование в этом болезненном ответе.       То, как Исцеляющая девочка перебинтовывает его руки, отличается от его собственной работы: у нее получается профессионально, аккуратно, комфортно. Конечно, она же герой, мастер своего дела, у нее не может быть по-другому. Благодарность несколько раз проносится в его голове, а когда старушка заканчивает с работой, он с короткой улыбкой благодарит ее вслух. Та принимает его слова, кивает со своими естественно дрожащими сморщенными губами и дает ребенку еще одно полотенце.       — Посиди здесь еще, обсохни. А то ведь действительно заболеешь, — дребезжащий голос был почти контролирующим, словно причуда Хитоши, но Изуку качает головой и, сложив руки на коленях, идет против силы чужого тона.       — Мне пора, уже давно урок начался. Я не могу здесь все это время сидеть. Я в порядке.       Медленно встав с места, оставив после себя дождевую лужу, он тучкой шагает к выходу. Капли падают с его волос, разбиваются о пол кристалликами, напоминают слезы, и героиня, взявшись за сердце, качает головой. По мальчику видно, что его что-то беспокоит. И догадаться, что именно, не так уж и сложно. Она и сама читала новости, так что прекрасно знает, что там творится. Неудивительно, что все сейчас так вдохновленно обсуждают прошедший фестиваль. И это нормально, что люди нашли себе любимчиков. И это обыденность, что споры о соревнованиях превращаются в баталии. Каждый год одно и то же, она давно привыкла, хотя превращение такого значимого события в массовую культуру ее смущает до сих пор. Однако то, насколько всех заинтересовала фигура кудрявого мальчика, тревожит страшно. Сила интересная, занятно. И буром они вскрыли все, что пылало год назад. Сплетни, обсуждения, клевета — далеко не то, что нужно Мидории Изуку. Но он это получит, и защитить его от такого невозможно. На одно лишь остается надеяться, что скоро, как и любая другая горячая тема, эта новость забудется. Более того, героиня верит в студентов UA. И если не люди вокруг, то ребята в гордой униформе престижной школы должны проявить уважение.       — Мидория? — она обращается к ребенку, и тот застывает в полуметре от выхода с громким резком вдохом. — Я не люблю давить, правда, это не то, что может помочь. Но иногда приходится, — чужие плечи с мокрыми погонами приподнимаются, и рука мальчишки медленно тянется к двери. — Тебя же беспокоит эта ситуация. Ты можешь об этом сказать. Ты можешь попросить помощи, совета. Знаешь?       Дверь захлопнулась, мальчишка покинул кабинет, и Исцеляющая девочка, посмотрев на мокрое полотенце, сжала кулак, вспомнив про твердость своего характера. Она бы не отказалась от разговора с Миком.

***

      В классе стояла удивительная тишина, неправильная, учитывая, насколько эти резвые детишки обычно активны. Учитель Ямада не в классе, что совсем не настораживало: после фестиваля внутренних дел в школе по горло, так что опоздания на фоне совещаний и прочих взрослых штук не пугали. Пугала пустая парта в середине класса. И хотя ребята болтали так старательно естественно, слона в комнате не заметить было невозможно. Языки чесались, и даже самые тактичные члены коллектива сгорали от желания завести очевидный разговор. Кто-то от простого детского любопытства, а кто-то из-за искреннего беспокойства за болезненного одноклассника, который только-только начал осваиваться.       — Эй, староста! — смуглый мальчишка, качаясь на стуле, развернулся в сторону девушки. Та подняла брови, хмыкнула, заранее зная, что у нее спросят. Кажется, все в классе до этого догадывались. — Ты че, как? В курсе, где Мидория?       Если быть честным, парень даже не рассчитывал на точный ответ, потому что одноклассник их был личностью не менее загадочной, чем тот же директор Незу. Просто хотелось вбросить хоть что-то, чтобы горький разговор наконец-то начался. Но отвечать девушке было ужасно неудобно, и, покачав головой, она приоткрыла рот, желая что-то сказать, но в момент передумала, цокнув языком. Кто-то нерешительно пытался что-то добавить, спросить, но мимо. Скользкая тема была удивительно опасной кривой дорожкой, по которой хотелось и одновременно не хотелось идти.       Напряжение в кабинете повысилось еще сильнее, и тихие голоса школьников превратились в душное молчание. Можно было услышать, как за дверью кто-то ходит, и все гадали, Изуку это или какой-то другой опоздавший ученик.       — Я думаю, он не придет, учитывая все эти новости и его подноготную, — прямолинейно, почти убийственно выстрелила брюнетка у стены, топорно глядя на своих вмиг побледневших одноклассников. Медленно поморгав, она пожала плечами, не видя проблемы в том, чтобы обсудить неизбежный вопрос. — Что? Мы все об этом думаем. Ничего плохого или нетактичного в этом нет.       — Боже... — староста накрыла рукой лицо, проведя по нему ладонью, собрав пот.       Слова одноклассницы были резкими, но, по крайней мере, честными. Большая часть класса действительно прекрасно понимала, что на волне горячих новостей мальчишка будет чувствовать себя достаточно некомфортно, чтобы не идти на занятия. Другие же, вопросительно глядели на первых, желая узнать то упущенное в бесконечной ленте утреннего дайджеста.       Арима сидел неподвижной статуэткой, сложив горячие руки на коленях. Ткань и без того темных зеленых брюк вдруг стала почти черной. Пот стекал по белому лицу, сиял в огнях трещащих ламп. Пиджак на теле казался отвратительным балластом, тянущим вниз, куда-то на первый этаж, или вообще в ад, кто его знает. Парень зацепил указательным пальцем ворот рубашки, и, сглотнув, постарался успокоиться. Но это казалось чем-то невозможным.       Он не меньше Изуку хотел, чтобы вся эта история с проклятой Орудера осталась где-то позади, у той черной полосы. Отвратительное чувство, стыд и страх перед осознанием собственного бездействия в прошлом не дает нормально спать. А сейчас ему так нравилось смотреть на Мидорию со стороны, наблюдать, как тот, постепенно вылезая из пучины старых устоев, осваивался в новом коллективе. Арима чувствовал облегчение, вина рассасывалась горькой пилюлей, оставляя после себя лишь терпкое послевкусие.       Все налаживалось.       А теперь это. Было до зубной боли очевидно, что кто-то да раскопает архивы, найдет дело мальчонки из Средней школы. Но думалось, что это все будет несерьезно, локально. А теперь хочешь, не хочешь, а прочитаешь.

«Студент из UA — ребенок из инцидента в Орудера, чуть не погибший из-за жестокости сверстников». «Повторится ли ужас прошлого года в новой школе». «Побег за популярностью или добровольное самоубийство в UA? Как академия допускает до опасных игр самоубийц?»

      Мурашки бежали по спине, кислотой сжигали кожу, напоминали жуков или личинок, копошащихся в теле. Арима не позволял себе лишний раз дышать, лицо от бледного становилось почти синим. Он молился лишь об одном. Лишь бы никто...       — Арима? Чел?       Лишь бы никто к нему не обратился.       Одноклассник звучал как судья: секунда и приговор — смертная казнь — золотой медалью засияет на его груди. Блондин развернулся на голос, медленно, сглотнув и тут же подавившись с кашлем. Белесые глаза бегали из стороны в сторону и все никак не останавливались на соседе. Сейчас все вскроют. Томагавком-вопросом проломают череп, сдерут скальп, залезут в мозг, вытащив все скопленное ядовитое, давно похороненное. Казалось, что его в любой момент вырвет вчерашним ужином.       — М? — поджав губы, он смотрит на одноклассника, стараясь быть как можно более не подозрительным. Но, что удивительно, когда неумелый человек пытается делать вид, что все в порядке, кто угодно с легкостью раскусит сухую актерскую игру.       Пара ребят поодаль, умолкнув, уставилась в его сторону. Другие, слишком отвлеченные, не особо заметили крещендо напряжения у парты Аримы. Тонкие пальцы сжали штанины до треска. Страх смешался с волнением. Мысленно он обещает себе, что бы у него не спросили, он скажет правду. Сосед напрягся, взглядом проводил текущую по чужой щеке каплю пота и, встряхнув головой, почесал загривок.       — Ты это... Вы с Мидорией знакомы были, или че как? Непонятно вообще, а спрашивать было как-то неуместно, что ли. А сейчас довольно подходящий момент, — вот и другие ребята, услышав краем уха занятное начало, замолчав, уставились на сцену-диалог. — Так что? Ты знал, что происходило или что?       «Я знал. Я был там. Был в классе. Знал. Не помог, — скакало на языке, готово было сорваться с дрожащих бледных губ. Но дыхание сперло, и каждый вдох был лезвием, приходящимся вдоль горла. — Но я не обижал, не издевался! Я этого не делал!»       — Может, кто-то объяснит мне, что с Мидорией? — спросила высокая шатенка, и короткий вопрос дал Ариме минуту на передышку.       Кто-то из ребят, кивая, присоединился к недоумению: далеко не весь мир варился в интересе к чужой персоне в интернете.       — Дерьмо тема, — опустив голову, прохрипел кто-то с заднего ряда. — Про случай в Орудера годовой давности знаешь хотя бы? — девушка вздрогнула, тут же словив суть, и замолчала, ударившись в обдумывание. Но не удивительно, что и сейчас нашлась пара ребят, которые, кажется, не слышали ту старую новость, доносившуюся из каждого утюга. Они, переспрашивая, полезли в телефоны, но необходимости в этом не было, пояснение продолжается: — Парень в одной средней школе сбросился с крыши из-за буллинга в классе. Вот, — говорить это ему явно было не особо приятно, но они уже разогрели эту тему, ешь, пока горячо. — А теперь вопрос на засыпку: кто был этим парнем?       И продолжать не было смысла. Сложить пазл не сложно совсем, и ребята умолкли, погрузились в мертвую тишину. Но ненадолго. Брюнетка, как детектив в кино, отлипнув от стены, медленно направилась к чужой парте. Со своим прямолинейным, как рельсы, характером, она хмыкнула, уставилась на Ариму из-за плеча и прищуром прошлась по его скользким бегающим глазкам.       — Ты его одноклассником был? Один из тех «подростков-убийц»?       Каждая ее фраза убивала отвратительно честным и искренним словом. Хотелось защититься, оправдаться, сделать хоть что-то, после того, как напуганные ошарашенные лица каждого ребенка в классе устремились на него.       — Нет! — он встал, резко, чуть не опрокинув стул. — Я не... То есть...       А он был, был убийцей. И если бы не причуда Изуку, то на его руках была бы кровь. Такая же, как на руках Бакуго или Каори, и других. Но ему просто повезло.       Тяжелое дыхание сливается во что-то животное, рычащее. Он смотрит на ребят, смотрит на мальчишек, с которыми ему удалось подружиться за то время, пока они все здесь. Каждый глядел на него насторожено, почти как на врага, но понимание и готовность выслушать все еще сияла в чужих глазах и умах.       — А что же тогда? — брюнетка продолжает рвать его на мелкие части. Холодные слова ковыряют где-то там, в груди. — Думая об этом сейчас, можно увидеть очевидное: Мидория тебя избегал, сначала боялся, потом, очевидно, брезгал. Я довольно наблюдательная, да и все здесь не слепые, — она вела себя как злой коп на допросе, хотя по большей части голос ее звучал умеренно спокойно, лишь во взгляде читалось легкое пренебрежение.       — Это не совсем... так, — кривая истеричная улыбка появилась на его лице и моментально пропала. — Я был его одноклассником, да, но я не издевался над ним! Мы даже дружили сначала.       — А потом? — как мышонок в клетке, парень смотрел на кошек вокруг. Ребята нацелились, кидали в него вопросы. Он заслужил? Заслужил. Но не хотелось. Трусость была почти проклятьем. Пассивным и жалким проклятьем. — Почему не помог?       — Я... — он мешкал, не в состоянии найти и пары слов. — Я думал…       — В чем была проблема?       — Нет, не...       — Ты знал что было?       Голова заболела, галдеж ворон кружил над головой, и хотелось убежать, лишь бы это все закончилось. Глаза защипало, духота становилась невыносимой, собственное «я» он почти видел со стороны: маленький мальчишка, на которого рычат сверстники. Он удивительно похож на Мидорию в этот момент. Только Мидория не заслуживал того, что было. А он — да.       — Дайте сказать! Помолчите хоть секунду! — выпаливает он с четкостью, и все, пусть и не сразу, но умолкают, раз на раз что-то шепча. — Я... Я был его одноклассником. Я правда не трогал его, не издевался... И я правда... Ни разу ему не помог, — он говорит это с отвратительным привкусом, отрывает правду от сердца, все еще безмерно боясь. Полсотни глаз распиливает его на куски. Интересно, его прикончат после этой исповеди? В прошлых школах он бы уже висел на гвозде с пробитой головой. — Мне было страшно.       — Страшно? — почти с усмешкой, издевательской и недоверчивой выплевывает кто-то, но тут же умолкает, прокашлявшись.       — Страшно, — повторяет Арима, и стыдно становится до красных ушей. — Над кем-нибудь из вас когда-нибудь издевались? Вы видели издевательства со стороны? Это страшно... Подростки страшные.       — И это причина быть пассивным? Причина не помогать? — закатывает глаза одноклассница, у которой не было особого желания слушать чужое нытье. Она лишь смотрела на дверь, гадая: придет ли все-таки Мидория или нет.       Арима замолкает. Его не поняли. Не поймут. Да он и сам себя не понимает.       — Надо мной тоже издевались раньше, я не хотел...       — Это не причина, — четко отрывает его слова староста, встав с места. — Не причина. Всегда можно сказать учителю, директору, школьному психологу. Родителям, полиции. Мы живем среди героев, и ты хочешь сказать, что помочь в этом мире так трудно? Так страшно?       — Вы все говорите так, словно это просто, — дрожь в голосе отдавала чем-то озлобленным, хотя он не в той ситуации, чтобы злиться.       — Это проще, чем кажется, если хотя бы попробовать!       — Так почему сам Мидория не пробовал? — он атакует словами в ответ, не понимая, что говорит. Он не хочет обвинять жертву, но со стороны это звучит именно так. Он сам себе копает могилу, сам себя зарывает, только осознание приходит слишком поздно.       Назад слова не заберешь, как губы не кусай, как не рви волосы на голове, проводя ногтями по коже. Белые глаза смотрят внутрь класса, внутрь толпы и внутрь каждого отдельно, видят всех насквозь, неумело читают, с догадками. Все молчат, смотрят на одноклассника с немым оправданным шоком. Ни шепота, ни скрипа новых стульев, только дыхание каждого, и хлопанье ресницами, которое так просто было расслышать в глухой тишине. Становиться оратором и разрезать душное молчание класса не особо хотелось, но оправдать себя надо. Кроме того, даже если и ужасно хотелось вернуться, не говорить спорных слов, он сам себе повторяет пару раз, а после повторяет вслух:       — Почему он не рассказывал? — подняв голову, шепчет он, смотря на каждого в классе как на общую массу, удивительно мягкую и плюшевую. Даже не особо страшно, больше стыдно. В средней школе окружающие были стервятниками, здесь же каждый напоминал учителя, строго и душного, но безопасного. — Почему я не рассказывал? Почему это страшно?       Искренность в его голосе была почти детской и пронзительной. Хотелось узнать, так хотелось узнать. Что в голове у подростка, который, гордо подняв голову, разрешает себе обижать слабого? А что в голове у несчастного обиженного, который так боится хотя бы попробовать себя защитить? Может, потому что их всех неправильно учат. Так откуда же у взрослых эта способность постоять за себя. Когда она появляется и как ее развить? По-человечески хочется нетерпеливо получить все здесь и сейчас, но ни Мидория, ни Арима защитить себя не могли. Хотя, кажется, что в старшей школе маломальский характер коркой нарастает на юношеской коже.       Парень даже не похож на главного героя своей истории. Он просто часть жизни Изуку, оттого и крутится вокруг, болтаясь, пытаясь участвовать. Пустотой быть не хотелось, и кто знает, возможно, если бы он знал, что Мидория попадет с ним в один класс, то Арима забрал бы документы к чертовой матери и ускакал бы в ближайшую старшую школу, какой бы та ни была дырой. Своей жизни хотелось, своей истории.       — Неважно, что вы думаете обо мне, потому что это было и прошло, — хотелось сохранить и стойкость, и уверенность, хотелось, чтобы ему внимали и верили. — Все это можно оставить в прошлом, тогда всем будет лучше.       — А что насчет Мидории? Почему ты решаешь, кому и как будет лучше? — раздраженный голос поддержан несколькими кивками. Одно приятно, никто не бросается на Ариму с кулаками, и тот выдыхает. Старшая школа сильна словами, по-особенному взрослыми, а оттого давят они сильнее, чем простые детские ругательства.       — Я не решаю ничего. Но я уверен на сто процентов, последнее, чего хочет Мидория — чтобы ему лишний раз напоминали о том, что было. Я очень сомневаюсь, что ему нужны ваши сожаления и сострадания. Он был в порядке в последнее время в классе. Не пытайтесь быть с ним особенными, — голос дрожит и руки за компанию, но ребята слишком сосредоточены на словах, чтобы замечать эти детали.       Каждый был в ступоре и недоумении, не зная, как реагировать и как относится к ситуации, неспокойно бушующей, а сейчас еще и удивительно неловкой.       — И это ты говоришь? — в сердцах выплюнул кто-то.       — Это я говорю, — дрожь в голосе выдавала его желание разрыдаться, но он поднял голову в потолок, сглотнул и постарался взять себя в руки. — Ему точно стыдно от этого, оттого, что было, оттого, что он почти сделал. Так что не напоминайте ему, не расспрашивайте. Я это говорю. Я пытаюсь быть хорошим.       Исповедь закончилась яркой точкой, тяжелой и резкой. Путаница в головах ребят была почти отвратительной, четкого «хорошо и плохо» они уже не видели, не могли разобрать. Хотелось прямо спросить все у Изуку, покопаться в нем. Но, может, их одноклассник и прав? Очевидно же, что мальчишку с незавидным грузом на сердце не стоит дергать лишний раз.       Шли минуты с начала классного часа. Группы ребят разошлись по местам, уселись за парты, и тихо что-то обсуждали. Арима сидел, опустив голову, сжав ее руками, накрыв уши, и, пялясь в пустой тетрадный лист, думал обо всем на свете и в тоже время ни о чем. Класс был таким мрачным и тяжелым. Если бы сюда вошел кто-то посторонний, то он наверняка бы подумал, что здесь кто-то умер. Кто — уже вопрос.       Дверь открылась, осторожно, боязливо. Сначала показалась мокрая густая челка зеленых волос, а потом и остальная часть ребенка. Пиджак подсох, а со штанин все так же капала вода. Свежая и сухая повязка теплилась на его лице, прикрывая глаз со шрамом, а забинтованные руки сжимали лямки отяжелевшего от воды рюкзака. Все глаза в кабинете моментально устремились на гостя с синхронным резким вдохом. Но тут же, как перестроившиеся во время паузы в театре актеры, ребята отвернулись, влившись в обычное классическое утро.       — Мидория! — послышались задорный озорной голосок, такой удивительно громкий в тишине кабинета, который так старательно пытался наполниться живой атмосферой. — Ты чего такой промокший? Зонт не взял?       Спросить что угодно, вести себя, как обычно, только не касаться того, что так остро кололо Изуку. Не упоминать фестиваль, повязки, его безумное прошлое. Весь класс, захлебнувшись, утонул в понимании, что кажется настоящим чудом. Не все подростки страшные. Просто после невезения, которое длилось вечность, ребенку наконец-то улыбнулась удача, и утопичная мечта «в старшей школе все наладится» стала поразительно реальной.       Мидория хлопает ресницами, поправив волосы, и, кивнув, натянуто улыбаясь, медленно шагает до парты. Убить напряжение было критически необходимо, и одна из девчонок, ахнув, залепетала что-то про новую игру, другая, в момент перешла на тему вчерашнего сериала. Класс должен был быть обычным. Как сказал Арима, к которому все теперь относились недоверчиво. Но, по крайней мере, он лучше всех в классе знает Мидорию. Кем бы он ему не приходился.       Сев за стол, Изуку достает из рюкзака все нужное, укладывает на парту и пытается анализировать ситуацию. Ребята увлечены друг другом. Хотя периодически парень все же ловил на себе чужие взгляды: они знают, или его промокший насквозь вид оправданно вызывает вопросы?       — Мидория-кун? — качаясь на стуле, пропела соседка, и тот, повернув на нее голову, готовился к чему угодно. — Учителя Ямаду не видел случайно в коридоре? Он что-то задерживается.       — Не видел, — охрипшим голосом отвечает он, получив «понятно» с усталым вдохом.       — Еще пять минут и я иду до учительской!       — Хэй-хэй, не торопись! — тормозит ее парень впереди. — Преподы слишком заняты в последнее время, не удивительно, что он задерживается! Кроме того, пока никого нет, можем ничего не делать, — расслабившись, он закрыл глаза, убрав руки за голову.       — Может, но мне скучно, — она дает ему щелбан, безобидный, но весьма ощутимый.       Дурашливый диалог перерастает в спор, и Изуку отвернувшись, глядит на других одноклассников. И вот все вроде как обычно, и даже спокойствие затеплилось в груди успокаивающе тихо. Только Арима, холодно уткнувшийся носом в тетрадь, уже привычно вызывал смесь беспокойства и безразличия, и одно ловко сменяло другое за секунду. Думать об этом не хотелось, пусть Мидория и знал, что кто-кто, а он-то точно видел новости. Но важно ли, если бывший одноклассник и так в курсе всей подоплеки. Противно до одури.       Изуку хмыкает, поерзав от пробирающего холода, и, открыв записную книжку, кончиком карандаша стучит по чистой странице. Он поднимает на секунду голову, тут же встретившись взглядом с одноклассницей. Брюнетка бесстыдно прошлась глазами по его повязке, остановилась на мокром пиджаке, и, наклонив голову, уставилась в его лицо, молча пронзительно, считывая каждую морщинку и каплю, пота или дождя. Знает. Она знает. И прятать этого не пытается.       Он окинул взглядом класс, и тонко наточенный грифель треснул под его рукой. Нет, они все знают. Каждый. Даже если не знали до, наверняка сплетни в кабинете волной захлестнули их, все объяснив и разжевав. Удивительно мило, что они пытаются вести себя так, будто все в порядке. Будто ситуация в порядке, будто он в порядке. Положив кончик карандаша на нижнюю губу, Мидория крепко стиснул его передними зубами, ощутив вкус дерева.       Нечего жаловаться, ведь он действительно в порядке.       Когда учитель наконец-то пришел в класс, он первым делом посмотрел на Мидорию, мимолетно, не желая делать акцент. А спустя мгновение, заводной, как аниматор на детском утреннике, он заголосил певчей птицей, настраивая ребят на рабочий день, на учебу после недлительных выходных. Удивительно, как этот человек ловко обошел тему фестиваля, как будто она не проходила красной нитью сквозь всю школу. А класс и не настаивал на комментариях. Очевидно, общеобразовательному курсу итоги фестиваля не нужны, вся маломальская суть лишь в процессе.       Изуку хмыкнул, напрягся, застучал карандашом по тетрадке вновь. А в голове мысли: что в геройском классе? Они делят рекомендации? Обсуждают результаты и анализируют их? Интересно, сколько бы приглашений на стажировку получил бы он, если бы не стечение обстоятельств, таких разных и хаотичных за всю его жизнь.       Мысли эти не дают покоя даже после того, как классный час подходит к концу, и перерыв, утомительно длинный, тянется невыносимо долго. Мальчишка берет телефон, а после, встав с места, направляется в сторону кабинета Хитоши. Увидеться хотелось, конечно, и с ним, и с ребятами. Пускай и жутко страшно. Они все знают, наверняка, но так же, как одноклассники, будут притворяться. Наверное, это все же лучше, чем сожаления и сострадание. Изуку это не нужно, это давно пережитый этап, с которым он справился.       Он шел так естественно, как только мог, не желая выделяться. Полжизни он был непримечательным, что в этом трудного сейчас. Одежда уже высохла, только волосы, слипшиеся и мокрые, выглядели грязными. Беглый глаз ловит каждого встречного, не оставляет без внимания ни единого взгляда в его сторону. Самомнение, паранойя, неважно, но что-то заставляет его видеть в людях жадный интерес к нему, к его персоне. Он был на слуху, как почти финалист фестиваля, как мальчишка из новостей, как недосамоубийца. А оттого каждый студент казался интервьюером, дай шанс напасть с расспросами. Мидория сам себе это внушает. Он выправляет из несуразной прически пару прядей, и густой челкой закрывает повязку на лице. Но забинтованные руки, сжав в кулаки, и не думает убирать в карманы. Вообще, если вырезать часть с неудачной попыткой из прошлого, то чужие взгляды до румянца льстили бы ему. А сейчас он не может отсортировать их, понять, что именно в нем видят. И видят ли что-то вообще. Вдруг он просто слишком много думает.       Он прошел коридор за коридором, сделал крутой поворот за пару метров до «А» класса, и тут же поспешил вернуться в свой кабинет, шагая длинным путем. Идти на встречу с друзьями все еще было необъяснимо страшно, поэтому он дал себе паузу побольше, словно выходных, выделенных школой, ужасно не хватило.       Прошел еще один урок, в который Изуку погрузился с головой, по самую макушку, желая отвлечься от того, что так настырно его терроризировало. Хотелось делать что угодно, лишь бы не думать глубоко. И даже когда настало время физкультуры, он был готов к ней сильнее, чем в любой другой день. Чем кто-либо.       Он шагал за группой одноклассников, скрываясь за ними как за стеной, с кривой улыбкой отвечал на короткие вопросы. Слабость все еще ужасно давила, неприятно била в виски и заставляла ноги дрожать, играя с ними острой судорогой. Но что как не изнуряющая тренировка выкинет из его головы все лишнее. Настрой был, и, кажется, он впервые шел на физкультуру без должного хилого отвращения.       Но не все в этом мире решает он.       Мик был еще одной стеной, за которой можно было трусливо спрятаться. Учитель встал напротив ребенка, выглядя обеспокоенным, и Изуку бездумно спрятал руки за спиной, словно что-то скрывая.       — Мидория, ты уверен, что достаточно хорошо себя чувствуешь, чтобы заниматься? — уверенность была, крепкая, как металл. Вопрос в том, сколько в этой уверенности правды. — В этом нет необходимости. После фестиваля многим нужно освобождение на неделю, или больше. Я прекрасно знаю состояние каждого ученика. И ты не единственный, кто пропустит занятие.       Качая головой, хотелось спорить. Он достаточно отдохнул, чтобы быть в строю. Достаточно, чтобы снова быть лучшим в классе, когда дело касается причуды.       Но и учитель стоит на своем упорно твердо. Ему явно не хочется, чтобы ребенок, который, кажется, был почти при смерти, который на его глазах харкал кровью, падая на колени в ужасающем приступе боли, вдруг измывался над собой на обычном уроке, где всегда приветствовались улыбка и задор. На самом деле, пусть герой этого и не скажет, но он был бы рад, если бы Мидория отлежался бы дома еще денек другой. А потом вернулся бы к занятиям с новыми силами, но у мальчишки, очевидно, другие планы. И если суть этих планов снова довести себя до обморока, то Мик будет тем, кто их испортит.       Весь класс уже скрылся в раздевалках, а учитель с учеником, стоя у стены напротив огромного окна, за которым все еще рыдали облака, продолжали дискуссию.       — Я в порядке.       — Мидория, я не спрашивал, в порядке ли ты, — мальчик вздрогнул. Он смотрел в глаза сквозь чужие янтарные очки и видел в них строгость. Но не резкую, а беспокойную родительскую строгость, которая, наверное, присуща глазам отцов-наставников. Изуку не уверен, было бы с чем сравнить. — Не пытайся вечно быть сильным. Это никого не красит. Ни ребенка, ни героя, — шепот учительского голоса ставит на место, вправляет мозги, но этого все еще недостаточно. — Отдохни в библиотеке до конца физкультуры, а потом я с распростертыми объятиями буду ждать тебя на английском. Договорились?       Мидория не на переговорах, чтобы с кем-то договариваться, и выбора у него нет. Любое против будет по справедливости прервано. И прежде чем из раздевалки повалят одноклассники, Изуку кивает, соглашаясь, и, молча развернувшись, ступает к лестнице. Стремительно преодолевая расстояние своими короткими ногами, он спускается по лестнице, почти скача по ступеням. В библиотеку он не собирался.       Он добрался до нужного этажа на тяжелом выдохе, и коридор здесь удивительно пуст. Как будто вся школа обходит опасную мастерскую на расстоянии пушечного выстрела. А Изуку не то чтобы смелый, просто взрывы его не особо пугают. Он сбавляет темп, сложив руки в замок на уровне груди, и медленно ступает, двигаясь вдоль стены. Остановившись у дверей, почти ворот, он ждет пару секунд, прислушавшись, и, убедившись, что никто не собирается сбивать его с ног тяжелой арматурой, бессмысленно постучавшись, заглядывает внутрь.       — Извините? — звучит тихо и вежливо, пока парень оглядывает безлюдное помещение.       И из-за стены, словно черт из табакерки, выскакивает Хацуме в своих колоритных очках. Безумная улыбка, растянувшаяся на ее лице, заставляет Мидорию выдохнуть с удивительным облегчением.       — Кудряшка? Явился все-таки! — она делает несколько шагов к своему гостю, который, кивнув, закрывает за собой дверь и по-свойски заходит вглубь мастерской. — Я уж думала, никогда не явишься! Не то чтобы я бы обиделась, мне по большей части все равно, но я рада хорошему слушателю! — она снимает с рук тяжелые грязные перчатки и ловко бросает их на один из запыленных столов. А после, шмыгнув носом, стягивает свои очки на лоб, и Изуку тихо хихикает, заметив на ее лице круглые красные отметины.       — Я бы хотел, чтобы ты рассказала мне про своих новых малышей. Про любых, хоть про всех, — он говорит с больным энтузиазмом, и Мей, почти запищав по-девчоночьи от щенячьего восторга, схватила парня за запястье своей крепкой мозолистой рукой и повела его в отдельное помещение со всяким хламом, неважно, рабочим или полуразрушенным. Мидории все равно.       Он готов послушать про каждую гайку, про каждую деталь. Он готов двести раз пройтись взглядом по совершенно неясному для него чертежу с безумным планом девушки. Он готов выслушать все, что она скажет, неважно, как много он не поймет, неважно, как сильно она увлечется и насколько самоуверенной будет. Плевать. Он просто хочет отвлечься.       — Жалко, что Погрузчик сейчас на занятиях, — даже в ее «жалко», которое так ненавидит Изуку, нет раздражающей приторной нотки: все, что говорит девушка, звучит уверенно и гордо, без капли разочарования и скорби. Мидории это нравится. — Я обещала ничего не взрывать, пока его нет. Так что не факт, что я могу показать тебе всех своих малышей, — но улыбка Изуку даже не дрогнула. Он знает, что и без этого у Мей есть столько материала для обсуждения, что хватит до конца учебного дня. — Ограничимся безопасными малютками.       — Хорошо, — не задумавшись ни на секунду, Изуку кивает, пристроившись рядом с девушкой, когда она достает из одного ящика свою тетрадку с записями. Парень с эгоистичным любопытством начинает разглядывать чужие схемы и планы. Почерк у девушки просто ужасный. — Но почему ты не на занятиях? — наверняка он бы мог услышать такой же вопрос в ответ.       — Выбирая между современной литературой и возможностью лишний раз поработать над тем, что мне действительно интересно, я выберу последнее быстрее, чем ты моргнешь, — она вертит в руке карандаш, своим плечом прижавшись к плечу Изуку, и переворачивает пару страниц, тыча кончиком грифеля в свои записи.       — Вот такие вот прелести я хочу сделать! — она обводит один из своих рисунков. — Это будет специальная обувь! Сверхчувствительная, благодаря чему можно будет улавливать вибрации земли, и знать, насколько близко противник! — она вручает тетрадку Изуку и, присев, достает из-под стола коробку с полуразваленной тяжелой металлической обувью. — С этим нужно очень много работать.       Парень прижимает к груди блокнот с идеями и следом за девушкой присаживается на корточки, разглядывая груды железяк. Ему нравится здесь находиться.       — Такая обувь будет полезна для слабослышащих героев, — он говорит с энтузиазмом, наблюдая, как Мей с материнской любовью достает малышей из коробки.       — Верно! Но не только! Это в принципе полезная технология для получения информации на расстоянии, когда поблизости нет героя с подходящей способностью, — она говорит почти завороженно. — Можно сказать, что эта детка способна вовсе заменить человеку причуду.       А эти слова больно кольнули сердце. Улыбка Изуку не исчезает, просто становится более фальшивой, почти пустой. Он делает глубокий вдох через нос, покачав головой, и растирает глаз, думая над отвлеченным вопросом. Но механизм уже запущен, и сердце бьется быстрее, с каждой секундой набирая темп. В теории, огромное количество дополнительной экипировки, разработанной как Мей, так и другими специалистами, способно напрочь заменить человеку причуду. Таким образом, даже беспричудный может быть героем, если у него достаточно смелости и интеллектуальных способностей, чего у Мидории с лихвой, по крайней мере, как он думает. Даже без способности он бы мог стать героем, если бы ему предоставили необходимое оружие, даже спонтанное, вроде ленты Аизавы-сана. Но у него есть способность, а возможности легально быть героем — нет. Дурная несправедливость, разъедающая его на протяжении последнего года. Хотя несправедливость всегда была его удивительно грубой спутницей.       — ...ей! Хей! — Изуку вздрагивает и поворачивает голову на девушку, а после опускает взгляд и понимает, что он до вмятин сжимает ее тетрадь в своих вспотевших руках. — Чего ты там бормочешь себе под нос? Я не слышу!       Покачав головой, Изуку, прикусывает щеку и снова старается улыбнуться.       — Ничего! Так что ты говорила? — Мей далеко не эмпат. Она порой наглая и нетерпеливая. И если быть честным, то эти качества немного пугают Изуку. Но сейчас это именно то, что ему нужно. Он хочет отвлечься. Он здесь именно за этим.       И девушка даже не думает о том, чтобы побеспокоиться о чужом состоянии сейчас, пока она поглощена возможностью показать хорошему зрителю всю красоту ее творений. Она встает на ноги, помогает Изуку подняться и вручает ему коробку с гайками. Схватив его за плечи, она разворачивает ребенка как куклу, направив в следующий угол комнаты.       — А это крохи с ночным режимом! — она берет с полки уродливую и косую пару очков, а после достает из коробки в руках Изуку пару болтиков и начинает с любовью латать своего ребенка. — Они не выдержали тест-драйв на прочность. Вкратце, они просто упали на пол после одного из взрывов, — Мей звучит почти обиженно, а Изуку, хихикая, поджимает плечи. — Но это был даже не серьезный взрыв! А просто взрывчик! Вот ты видел когда-нибудь настоящие взрывы? — такого вопроса парень не ожидал, поэтому, неловко засмеявшись, фальшиво и хрипло, отвечает коротко и ясно, желая как можно скорее замять вопрос:       — Да, — незваная капелька пота стекла по холодному виску, и Изуку, нервно сглотнув, забегал глазом, выискивая другую тему для разговора.       Но в спешке не было нужды. Мей не планировала его пытать, допрашивать, желая выяснить причину его скомканной реакции. Она не хотела залезать в его голову, чтобы покопаться там и вывернуть его душу наизнанку. Ее больше интересовали эти очки, которые она починила за полминуты нервной тряски Изуку и убрала обратно на полку. А после забрала из чужих дрожащих рук коробочку и поставила ее рядом. И ее улыбка, все такая же уверенная и безумная, помогла Мидории выдохнуть и вновь расслабиться.       — Что еще у тебя есть?       И так прошел почти весь урок. С каким восторгом Хацуме рассказывала ему о своих малютках, с таким же азартом Мидория расспрашивал о перспективах и новых наработках. Только слова о технике. Только обсуждение схем и планов. Никаких личных вопросов и душевных диалогов. Именно эта механическая и исключительно практически значимая беседа нужна была парню, чтобы его душа отдохнула, а мозг напрягся. Он слушал каждое слово Мей, каждый ее слог, каждый вздох и запинку. Он почти записывал ее слова в невидимый блокнот. А в атаку шли его вопросы, многочисленные и дотошные, на которые девушка отвечала гордо и почти самовлюбленно. Хацуме хотела рассказать кому-то о своих гениальных малышах, а Изуку хотел отвлечься. Кажется, оба они были эгоистичны в своих желаниях, но оба довольны, и оба погружены в гайки и металл.       Они сидят на полу, в окружении мелких приборов и схем, сидят и пытаются изобрести если и не машину времени, то хотя бы новый перспективный механизм. Изуку кусает карандаш и без разрешения чертит что-то в тетрадях Мей, пока та возится с чем-то на руках.       — Так вот! — высоко над головой она приподнимает весьма загадочную вещицу, о предназначении которой Мидория даже не догадывается. — Меня очень вдохновила твоя причуда на фестивале.       Укол. Болезненный и ядовитый. Мидория закашлялся, моментально вспотев, когда девушка взяла его за запястье и притянула чуть ближе к себе. На его плече она затянула сумку, напоминающую кобуру без оружия. Множество маленьких кармашков, увесистых и непустых, вызывало у Изуку вопросы.       — В теории, можно сделать из тебя ходячий пистолет! — она достает из одного кармашка вещицу, похожую на пулю и протягивает ее Изуку. — Своим телекинезом ты достаешь из удивительно красивого чехла этих малюток, — мальчишка держит в руке блестящую кроху размером с помаду. — И знаешь что? Эта малышка представляет из себя маленький шокер с силой, способной выбить противника из колеи! — в голове проносится мысль о Каминари. Можно ли заменить способность необходимым оборудованием? Можно. Изуку уже думал об этом ранее. — Нужно лишь отправить ее во врага! Хотя... — она задумывается, положив на подбородок большой палец. — Погрузчик эту идею не очень оценил... А что ты думаешь? Как-никак, а я делала это под твою причуду!       Мидория не думает ни о чем. Дрожащими пальцами он снимает ремень со своего плеча, чувствуя, как горит его кожа. Снова. Он отдает сумку все еще улыбающейся, но теперь немного ошарашенной Мей. Парень тяжело дышит и очень хочет вернуться к их разговорам, которые лично его никак не касались. Горло пересохло и страшно хотелось пить.       — Да, классно, но не для меня. Я не герой, героем не буду, — он говорит быстро, скороговоркой, оттягивая ворот своей рубашки, который мешал ему дышать.       И когда он снова поднимает на нее взгляд, внутри что-то противно сжимается, почти панически, и, сделав один резкий вдох через нос, Изуку нервно и громко сглатывает, поперхнувшись, кашляет. Мей все так же улыбалась, широко и безумно. Уголки ее губ не дрогнули, даже не думали опускаться вниз. Но почему-то эта очаровательно забавная и самоуверенная улыбка теперь казалась Мидории какой-то неправильной. Как и желтые глаза-мишени, ставшие настоящими стрелами, пронзающими каждый миллиметр его тела. И Изуку не понимает, что не так, что он сказал неправильно и что должен был сказать.       — Да, точно, — девушка пару раз моргает и продолжает смотреть на мальчишку почти мрачно. — Ты же не герой, верно? — она опускает глаза на своих малышей и, поглаживая крошку-пулю большим пальцем, шепчет. — Тебе же это не нужно, так?       Ее слова колюще холодные, хотя со стороны она выглядит почти заботливо, когда вот как вот ласкает мертвую железяку. Изуку шумно вдыхает через нос, снова закашляв от нервов. Наверное, он просто еще не очень хорошо знает Хацуме. Совсем ее не знает, если быть точным. У нее должны быть причины так себя вести и говорить подобные вещи подобным тоном. И теперь он не знает, стоит ли ему что-то сказать или извиниться, или продолжить смотреть на нее, ожидая, пока она заговорит первая. А может, вообще нужно уйти. Скоро закончится урок и начнется обеденный перерыв.       Девушка резко выдохнула через нос, сложив руки на поясе, и, усмехнувшись, снова засияла, загорелась, так что Мидория почти выдохнул с облегчением. Он ничего не понял, но, очевидно, Мей просто надоело ждать его правильной реакции, его правильных слов.       — Но это не значит, что я не могу вдохновиться тобой! — она забирает из-под носа Изуку свою тетрадь и начинает что-то писать навесу. — Знаешь, люди вдохновлялись птицами, когда строили самолеты. Хотя птицы не перевозят людей. Понимаешь? Все в мире строится на вдохновении! Все мы чем-то или кем-то вдохновляемся, чтобы получить продукт! — она показывает Мидории тетрадь, в которой она за пару секунд успела нарисовать глупую карикатуру на мальчишку. Тот, вжав голову в плечи, в момент покраснел от неловкости. — А сам продукт приносить пользу и, конечно, доход! — ее глаза сверкнули. — Вот ты! Чем ты вдохновлялся, каков твой продукт, и какой доход он принес?       Ему совсем не нравилось, что от разговора о схемах и приборах они перешли к чему-то глубинному. Не тот разговор, который стоило ожидать от Мей. И совсем не тот разговор, в котором он сейчас нуждается. Сморщив нос, он отворачивается в сторону, надеясь, что скоро девушке, как обычно, надоест ждать, и они приступят к разговору о роботах и о будущей корпорации Хацуме. Так ему легче, за этим он сюда пришел.       Но мысленно он все же отвечает сам себе, ведь ответ намного проще, чем кажется: он вдохновлялся Всемогущим. Его продукт — глупое альтер-эго в заячьей толстовке, которая раз в неделю ждет его в шкафу на полке. А доход своеобразен. Для Изуку доход от его волонтерской деятельности — осознание собственной полезности. Он все бежит за возможностью не быть беспомощным, и его маленькие похождения по ночам с четверга на пятницу дают ему то, чего ему так не хватает.       Но он не скажет этого Мей, никому не скажет.       Молчание девушке ожидаемо надоедает, и вот сейчас они вернутся к тому, ради чего Изуку сюда и явился. Но она встает с пола, уложив тетрадь на стол, складывает руки на талии и сверху вниз смотрит на Мидорию, слегка наклонившись.       — Чего нос повесил? Сразу видно, случилось чего! — она говорит, шмыгнув носом, и утирает щеку, оставив на ней маслянистое пятно. Изуку приподнимает бровь и встает на ноги следом, собираясь что-то сказать, но Мей прерывает его: — Может, я и не самая догадливая, когда дело касается чьих-то эмоций, но что-то да понимаю, — она щелкает пальцами, и неизменное гордое выражение в этот раз почему-то совсем не успокаивает Мидорию. — Сразу спросить надо было, почему ты вообще пришел. Да еще и один. Где мистер Ворчун? Вы поссорились?       Изуку пошатнулся, сделав шаг назад. Теперь нет смысла здесь оставаться, раз уж Мей решила покопаться в его голове. Но и уйти, вот так вот резко, почти неуважительно, он не мог. Покачав головой, он посмотрел на Хацуме, и ее улыбка наконец-то дрогнула.       — Нет. Ничего такого.       И беспокойное молчание заставило его неосознанно сделать несколько шагов в сторону выхода из мастерской. Он благодарен Мей, что она, совсем того не зная, помогла ему хоть немного, а все же отвлечься. Но теперь желание разговаривать пропало совсем.       — Я сказала что-то не то? — и Изуку остановился. Она звучала обеспокоенно. Казалось, еще секунда и с чужих губ прямо в его макушку прилетит проклятое «ты в порядке?», слушать которое у него уже не было сил. Потому что он не в порядке. Но сказать это не может.       Он поворачивается на нее и с улыбкой качает головой. Ему совсем не хочется, чтобы та чувствовала себя виноватой. Девушка уже не улыбается и, опустив руки, глядит в его лицо, фокусируя взгляд то на повязке, то на зеленом, горящем болотным блеском глазу, в котором хаотично скакали блики. В голове ее путались мысли, и извечная прямолинейность, топорная и бестактная, здесь была бы ужасно неуместна. Гость сделал шаг назад, словно испугавшись хозяйку обители механического хаоса, и так хотелось его хоть как-то остановить, что Мей, покачав головой, схватила убранную на стол тетрадку, и в два шага направилась к мальчишке.       — Вот, раз собрался уходить, хоть это возьми. Я же не все еще рассказала, — она вручает ему записную книжку, буквально впечатав ее в чужую грудь. — Но это не подарок. Вернешь, как заглянешь в следующий раз, — она неумело подмигнула без всякой девичьей игривости, смутив мальчишку, и, махнув широкой ладонью, вернулась к работе, даже не оборачиваясь, словно гостя никогда и не было.       Он смотрит на тетрадь, не зная, каким образом стоит реагировать, но чувство собственной значимости оттого, что ему доверили не последней важности вещь, заставляет собой гордиться. Он не говорит ничего, благодарит одним лишь немым взглядом, устремленным в чужую спину, и выходит в коридор, замирает у дверей, прижав тетрадь к груди. Доверие, это, пожалуй, одна из самых уважительных форм отношения, и Изуку задумывается над тем, чтобы однажды взамен одолжить Мей одну из своих записных книжек. Отлипнув от стены, он возвращается наверх, уже слыша голоса ребят, покидающих классы под конец занятий.       Обеденный перерыв аппетита не вызывал. Есть не хотелось, и утренний легкий завтрак, который он уплел за обе щеки, все еще напоминал о полной сытости. Но в кафетерий он направился в любом случае, потому что увидеться с Хитоши хотелось, может, у того найдется пара хороших новостей, которые Изуку послушал бы с бесконечным удовольствием. И огромная столовая была, как обычно, переполнена, и куча студентов разных мастей рябит, так что и разобрать, найти среди всех фигур нужную кажется чем-то почти невозможным. Он огибает ряды, глазом бегая из стороны в сторону, замечает других ребят из «А» класса, которых он умудрился запомнить с фестиваля, но среди них нет ни Шинсо, ни кого-то еще из знакомых ребят.       Остановившись на месте, встав, застыв прямой статуей, он молча смотрит вперед, в яркий отблеск чужого шрама. И забинтованная рука неосознанно потянулась к собственному лицу. Тодороки смотрел на него в ответ, на мгновенье оторвавшись от собственного обеда. И Изуку сделал шаг вперед, за ним второй, третий, и расстояние между ним и победителем фестиваля сократилось незаметно быстро. Он не знал, о чем он мог бы поговорить с этим человеком, но в голове было давящее контролирующее чувство, которое уверяло его в том, что разговор необходим. А кому из двух сторон — он не особо задумывался.       — Здесь свободно, — вбрасывает Шото, кивнув на место, напротив, как только Изуку останавливается у стола.       Мидория вздрагивает, только сейчас осознав, как долго и глупо он пялится в чужое лицо, стоя посреди переполненной столовой.       — Хорошо, — он поддается, не спорит, садится на стул, сложив руки в замок на коленях, и молчит, глядит в сторону. Он не искал, где сесть, он просто искал Хитоши, а теперь чувствует какую-то необъяснимую обязанность в том, чтобы составить компанию малознакомому человеку.       У Мей и Тодороки было что-то необъяснимо общее, из-за чего перед ними не было ни страшно, ни стыдно, а как-то особенно естественно, пусть и неловко. Как будто какая-то часть его жила в этих людях. Точную причину, природу этого он понять не мог, даже если бы попытался. Так что он просто принимает это, с внутренней благодарностью.       — Обедать не собираешься? — вопрос звучит не то чтобы заботливо, скорее просто любопытно, насколько любопытным может быть пресный тон Шото.       — Нет, нет аппетита, — Изуку пожимает плечами и снова оглядывает кафетерий, словно надеясь, что в этот раз он разглядит среди толпы Хитоши. А может, это была не надежда, а дурной страх. — Хи-ча… Шинсо не видел в столовой?       — Нет, — так же сухо отвечает он и делает глоток воды, лишь бы смочить горло, и Изуку, глубоко вдохнув, ощущает, как чувство ответственности медленно его отпускает.       — Ладно, спасибо, — чуть отодвинув стул, он приподнимается, желая встать с места и уйти прочь. И Тодороки замечает это наверняка, не придает значения, продолжает обедать, тихо, аристократически выучено, и Мидория откладывает свой побег. Что-то в бесконечно статном образе мальчишки заставляет его задержаться. — Что твой отец сказал? Про победу? — он вбрасывает прямо, глядя в чужое лицо, точнее в чужой шрам, который Изуку теперь бесстыдно разглядывает так дико, с удивительно бестактным любопытством, и замечает это собеседник с легкостью и детской неловкостью, что придает чужому дотошно взрослому лицу ребячества.       — Отец? — переспрашивает он, замявшись, словно неуверенный в том, что он услышал, и, прочистив горло, пожимает плечами, думая над ответом сморщив лоб. — «Могло быть лучше», что-то вроде этого.       Мидория совсем забывает про попытку уйти на поиски Хитоши и, вновь усевшись за свое место, приоткрывает рот, пытаясь что-то выдвинуть с дрожащей губой.       — «Лучше» это куда? Нулевое место, или что? — может, если бы Тодороки умел смеяться, он бы пустил короткий смешок. Но все, что есть на его лице сейчас — это вселенская досада. — Он имел в виду, что если бы ты от и до конца фестиваля боролся, используя огонь, то это было бы «лучше», так? — определить позицию героя номер два было элементарно, но вот понять ее сполна явно невозможно, если ты не преисполнен безумной идеологией, состоящей из террора.       Тодороки ожидаемо кивает, ковыряя свой обед, и, подняв голову, смотрит в лицо Мидории, так пронзительно, как будто желая заглянуть под его повязку. И Изуку это чувствует, что, на самом деле, совсем несложно. Вопрос только в том, хочет ли Тодороки убедиться, что шрам на его лице недостаточно жуткий, чтобы чувство вины пожирало до конца его дней, или он ожидает, что чужой ожог будет страшнее его собственного. Последняя мысль звучит отвратительно, и Изуку запирает ее под замок.       — Он много говорил о тебе, — факт этот, вброшенный так спонтанно, заставляет скукожиться. Ничего лестного или даже отдаленно приятного в этом не было, неважно, что именно могло быть упомянуто героем номер два. — Он говорил, что мальчишка с общеобразовательного курса показал себя… неплохо. Назвал тебя дикарем, и я не знаю, с какой стороны это можно рассматривать, — звучит так по-детски дурацки, что Изуку не может сдержать короткого хриплого смешка и, покачав головой, уже совсем расслабившись на неудобном стуле, откидывается на спинку.       — Я приму это за комплимент, — неиронично выплевывает он, как будто бы зная наверняка, что такая позиция довела бы героя номер два до вспышки.       — Оптимистично.       И они замолкают. Тишина вещь спорная, ведь в зависимости от собеседника она может как давить ужасающе тяжелым грузом, так и быть приятной совсем не беспокоящей паузой. С Тодороки получалась именно пауза, немая спокойная пауза, в окончании которой не было необходимости, как и в начале этого разговора, если уж быть честным. Небольшая перебивка, в которой кто-то из них нуждался, может, даже и оба, иначе всего этого короткого, минутного разговора и не было бы. Но вскоре Изуку чувствует, как затекают ноги, как живот вдруг сводит из-за внезапно подступившего голода, как тишина спокойной паузы превращается во что-то неловкое, что хотелось бы закончить. И медленно встав с места, даже ничего не сказав, парень делает короткий шаг в сторону.       — А ты? — но вот, словно заставив себя, Тодороки разрывает полотно тишины. Изуку качает головой, надеясь, что тот замолчит. Но Шото видимо не из тех, кто по чужому выражению лица читает мысли. — Ты в порядке?       Уйти захотелось кошмарно, и желание это было почти неконтролируемым. Чесались руки под бинтами, шея, лицо, казалось, что все ужасно преет. Он задвигает стул и позорно, как в медкабинете под такой же вопрос Исцеляющей девочки, собирается исчезнуть. Но все оказывается сложнее и проще в одно время, как будто не было смысла врать Тодороки. Он не имеет для Изуку авторитета, и судьбу его вершить не может. И он не так близок ему, чтобы не хотеть заставлять его волноваться. Он просто человек, чуть более знакомый, чем чужак. Дурацкая кривая улыбка показалась на его лице. Глаз сверкнул кротким волнением. Телефон вибрирует, оповещая о новом сообщении, и парень, проигнорировав это всего на секунду, тяжело усмехается:       — Нет. Но буду.

***

      Шинсо, скрипя зубами, просматривал новости и статьи, в которых как в приговоре было расписано прошлое Изуку. Бесконечное беспокойство заставляло его злиться, искренне злиться с бешеным биением большого сердца. И каждый раз, когда на улице сквозь шум холодного ветра слышалось удивительно пугающее в этот момент «Спортивный Фестиваль», парень, навострив уши, почти дотошно и даже нагло вслушивался в чужой диалог, то ли боясь, то ли пытаясь расслышать звучную фамилию друга.       В этот раз он шел не с Изуку, потому что тот должен был прийти в школу пораньше, чтобы встретиться с медсестрой. Дождь лил страшно, облака почти ревели навзрыд, задыхаясь, и плакали все сильнее, пока слезы-капли били по земле. Холод заставлял ежиться. И вся гнетущая атмосфера в совокупности с несоразмерным волнением парня слилась в тяжелый ком, который сделал его лицо еще более хмурым, чем обычно. Но вот у школы он пересекается с дуэтом из Каминари и Ашидо, и безмерная веселость их яркого тандема заставляет парня беззлобно закатить глаза с легкой улыбкой.       День начался.       От классного часа никто не собирался ждать чего-то особенного. Весь запас чего-то особенного закончился на фестивале: дети, наглотавшись злодейской атакой, потонули в смертельных играх безумной UA. Что еще можно ждать от учебы в этом действительно адском месте?       И Шинсо морщит нос, когда восторженные крики взбудораженных одноклассников, повстававших с насиженных мест, оглушают его ударной волной. Но он и сам почти готов с полным настроя ревом вскинуть вверх тяжелый кулак: геройские имена. Такая важная часть, такая интересная. Имя твоего героя, закрепленное за тобой золотым клеймом, будет ярче плаща, значимей костюма, важнее маски. И пусть Хитоши не планирует светиться, он, как и другие ребята, очень старательно почти скрупулезно сидит над белой доской. Чистый лист, на котором его чуть дрожащая рука должна выписать нужные символы.       Кисть сжимает маркер, и короткая ухмылка, добродушная, пусть на первый взгляд этого и не скажешь, медленно растягивается на его бледном лице. Он поднимет голову, наблюдая за тем, как Ашидо, осужденная Полночью и доброй половиной класса, опустив голову, вернулась на место мрачной огорченной тучей.       Идея геройского имени в голове Хитоши зреет давно. Еще в детстве он думал, как бы звали его героя. Но почему-то все варианты, которые лезли в его голову, всегда были почти темными, неприятно злодейскими. И отмыть это не удавалось совсем. Любое имя, которое должно отражать его причуду, нечестно и обидно таит в себе что-то темное. Закрепить за собой подобный образ и попасть в топ «похожих на злодеев» ему не хотелось совсем.       Он еще раз окидывает своим прищуром одноклассников, наблюдает за Асуи, такой вечно хладнокровной, как подобает лягушке, чье звучное «Фроппи» тут же разнеслось по классу веселым девизом. Звучит четко, хорошо запоминается, а что главное для Шинсо — имя одноклассницы было геройским в самом что ни на есть прямом смысле. Оно внушало доверие, не несло в себе чего-то темного и отталкивающего, в конце концов, оно было просто милым. Наверное, в этом и суть геройских прозвищ — успокаивать. Сколько людей, находящихся у порога смерти, с облегчением выдыхали, услышав «Всемогущий».       Хитоши не стремится к славе. Но если люди и будут смотреть на него, узнав, он хочет, чтобы из их уст звучало что-то достойное, в действительности доброе.       Он проводит по доске маркером, который со скрежетом наделяет парня именем. Уже несколько человек, представились, и каждый вариант был задорней предыдущего. Даже Мина, ныне Пинки, исправила былую ошибку. Хитоши с усмешкой качает головой, нацепив на маркер колпачок с характерным щелчком.       — Шинсо-кун? — не задумавшись, он откликается на имя, медленно подняв взгляд на Полночь. Героиня смотрит на него, положив руку на бедро, и яркие голубые глаза ее светятся каким-то особенным вдохновленный светом. — Как? Готов?       Волнение, такое заразное, противное и приятное одновременно, треплет нервы, и парень, замявшись всего на полсекунды, в итоге кивает, медленно встав с места. Ноги тяжелые, удивительно неуклюжие, совсем не в его стиле. Он чувствует, как чужие взгляды обращены к нему. Будь это его одноклассники из средней школы, они бы уже давно валялись на полу, умирая со смеху. Геройское имя... У него... Более того, какое геройское имя!       Он встает перед ребятами, разворачивает к ним табличку и чужие лица загораются веселыми улыбками. Кто-то не близко знакомый с ним удивлен, ведь далеко не такого ожидаешь от парня с его характером, внешностью и причудой. Полночь, по-девичьи запищав, положила руки на свое лицо, очарованная таким любопытным прозвищем.       А сам парень был горд. Особенно горд. И улыбка, не его фирменная, хитрая и кошачья, а такая уместно мягкая показалась на твердом лице.       — Это мое геройское имя.       Тепло в груди заставляло его неконтролируемо улыбаться самому себе куда-то внутрь. Он смотрит на парней, видит в их глазах такое приятное одобрение, что, с вдохом приподняв плече, он чувствует гордый румянец на щеках. И подумать дико, что вот он, стоит перед классом и с уверенностью светит своим геройским именем, не получив в ответ и капли осуждения, не услышав насмешек. Упиваться этим можно было бесконечно, но, скромно поклонившись, он возвращается на место, уступив внимание другому однокласснику. Но как бы неправильно это ни было, он, погруженный в себя, сто раз проговаривает свое геройское имя, не слушая ребят.       Так хочется поделиться этим с Изуку, что рука сама тянется к телефону, но он, покачав головой, пытается сосредоточиться на занятии, уважительно слушая визитки от других ребят. Он расскажет все Изуку лично, после урока. Лишь бы его скромная радость не звучала как хвастовство.       Так безумно, что он совсем забыл о том, что сейчас может твориться в голове у друга.       К концу занятия каждый в классе стремился обсудить все прозвища, услышанные за этот промежуток времени. Ребята примеряли их, повторяли, заучивали. Вдохновленные дети уже слышали, как в будущем по телевизору в новостях объявляют их, официально, с гордостью и восхищением. Шинсо окидывает их взглядом, жестом ненадолго прощается с друзьями и, глядя в телефон, выскальзывает из кабинета, широкими шагами направляясь в сторону класса Изуку.       Дверь в 1-С распахнута, пара ребят выскакивает из кабинета, что-то обсуждая и смеясь, но заметив Хитоши, замолкает, лишь на секунду, прежде чем продолжить разговор, напоследок оглянувшись, не оставив без внимания тот факт, что один из героев решил навестить их скромную обитель.       Парень застывает в дверном проеме, взглядом пройдясь по каждому в классе, но Изуку так и не обнаруживает, хотя его рюкзак, валяющийся около пустой парты, ясно дает понять, что школу тот прогуливать не собирался. Лоб его хмурится, но не достаточно, чтобы он выглядел по-злому. Незваный гость не мог не привлечь внимания, и староста, с которой ему уже доводилось видеться после фестиваля, у которой была эта особа энергия всех старост, подошла к нему, как консультант в магазине.       — Могу чем-то помочь? — она звучала задорно, совсем не как их вечно серьезный Иида.       — Было бы неплохо, — говорить с дружелюбными незнакомцами Шинсо всегда как-то особенно нравилось: те не знают его причуды, и о всяком предвзятом отношении можно было даже не думать. — Где Мидория?       Девушка улыбается с теплотой, сложив руки на груди.       — Вышел недавно, как урок закончился. Куда, не знаю, — этого ответа было недостаточно, чтобы Хитоши почувствовал хоть какое-то облегчение. И желание убедиться в том, что друг чувствует себя, по крайней мере, неплохо, заставляет его продолжить беседу.       — А как он вообще? — не собираясь уходить, он вбрасывает новый вопрос, и старосте совсем не трудно на него ответить.       — Нормально, наверное, даже хорошо. Я имею в виду, для его ситуации, — в конце она сходит на шепот, и Шинсо чуть наклоняется, чтобы вслушаться повнимательней. — Нам одна птичка напела, что лучше эту тему при нем не поднимать. Звучит логично, и вроде как помогает.       — Вот как... — опустив взгляд, парень улыбается одной стороной лица, в ответ получив такую же косую улыбку. — Спасибо вам, ребят.       — Да к чему тут спасибо? — она усмехается, снова настроив громкость и выпрямив спину. Крепкие руки уперлись в боки. — Разве это трудно? Быть человеком, в смысле.       А ведь действительно. Разве трудно? Кому-то, видимо, да. Кажется, системе образования не хватает предмета, который вбил бы детям в головы правила морали и нравственности. Хотя, если с этой элементарной задачей не справляются родители, то разве кто-то чужой способен убедить ребенка в важности быть человеком?       Кивнув, Хитоши, все-таки благодарит вновь, глядя на класс. Все такие дружные, наверное, этим и особенна UA, как будто каждый класс за недолгий период успевает сплотиться так, что становится настоящей семьей. Но вот глаза останавливаются на одиноком мальчишке за партой, который, холодно глядя в тетрадь, держит одну руку на белых волосах, а второй что-то чиркает на бумаге. Образ изгоя, который совсем не вписывался в идеализированную картину этого маленькой мира.       — Так, ладно, — качнув головой, он снова смотрит на миниатюрную старосту сверху вниз и кивает. — Я тогда пойду.       — Удачи, — сжав руку в кулак, бросает на прощание девушка. — Рада, что у Мидории-куна есть такой замечательный друг!       И гордость снова закипает, такая приятная и лестная, и что до класса парень идет, млея от такого нового чувства. И утро его полно всем самым приятным. Только о Изуку он продолжает глубоко беспокоиться. Ребята в классе о нем позаботятся? Наверняка. В любом случае они еще встретятся на обеде в середине дня. Тогда можно будет с гордостью рассказать о своем имени, которое наверняка вызовет на чужом лице улыбку. Это именно то, чего он хочет. Чтобы гражданские чувствовали себя спокойно, слыша это.       Спустившись по лестнице, заглянув в телефон, он открывает переписку и медленно на ходу печатает очевидный короткий вопрос для Изуку, интересуясь, куда же тот пропал. Оставалось лишь отправить одним коротким касанием пальца. Но парень поднимает взгляд, вернувшись к своему классу, и ребята, которые так и не успели обсудить с ним геройские имена до того, как он вышел из кабинета, тут же встретили доброго друга с привычным бойким шумом, который так раздражал в начале года, а теперь стал чем-то особенно привычным.       Хитоши отвлекается, выключив телефон, и вопрос, оставленный в черновиках, остается неотправленным письмом в ящике ожидания.       Тема фестиваля была волной, бурной и игривой, которая окутывала каждого в классе теплым, но строгим полотном. И все смотрели на агентства в перечне, и каждый, представляя, как временные коллеги будут обращаться к ним по их новому имени, горели оправданной гордостью, которая не давала и секунды на передышку. И Шинсо не исключение. Конечно, комплиментарных рекомендаций он не получил, но с момента как им раздали общие списки, он не выкидывал из головы мысль, а куда же податься. Вариантов у него немного, и надо постараться выбрать что-то наиболее подходящее, что-то близкое ему, что-то, что было бы похоже на его будущее.       — А ты, Иида-кун, уже что-то выбрал? — Урарака спрашивала это у каждого, и все прыгала на месте, радостно перечитывая свои рекомендации.       Староста поправил очки с не идущим ему глуповатым пафосом. Хитоши, сложив руки на груди, хмыкнул, криво улыбнувшись, наблюдая за картиной со стороны.       — Я, пожалуй, не предам семейное дело и выберу агентство Ингениума! — гордость била чистым ключом, и предвкушение от первой стажировки заставляло сердце скакать в груди мячиком.       — О, к брату пойдешь! — пропела Очако, оперевшись на парту, и получила радостный и не очень-то скромный кивок.       Хитоши на мгновение перестал улыбаться и, закусив губу, отвел взгляд в сторону. Еще в начале года Изуку спрашивал, а не связан ли их уважаемый староста «Иида» с Ингениумом. Тогда парень даже значения особого этому не придал, а теперь узнается, что друг его уловил все сразу. Мидория невыносимо догадлив в таких вещах.       Цепочкой событий он вспоминает про сообщение, которое так и не отправил, лезет в телефон, но обращение к нему снова сбивает с мыслей:       — А ты, Шинсо-кун? — что удивительно, вопрос задала не девушка, а сам Иида, видимо, вдохновленный этой горячей темой для разговора.       Помешкав пару секунд, Хитоши прочищает горло, прежде чем сухо пожать плечами и снова уставиться в список.       — Я бы хотел агентство, где была бы возможность сосредоточиться на ночном патруле. Пока думаю, — вариантов на примете было немного, и по большей части он все еще ни в чем не уверен. Мысль о том, чтобы посоветоваться с Изуку прерывается продолжением разговора:       — Ох, точно, ты же последователь Сотриголовы! — тихо хихикает Урарака, прикрыв губы ладонью. Недовольное лицо Хитоши могло бы покрыться румянцем, если бы парень не умел его сдерживать. — Хотя, ночная стажировка звучит опасно. Но это опыт, который необходим, чтобы быть героем, я права? — и Шинсо кивает, показав девушке на это невыразительную улыбку.       — Права.       Опыт, который необходим. Кто знает, чем он обернется и как закончится. Но это то, с чем они должны столкнуться и с чем, на самом деле, хочется столкнуться. Безусловно, вряд ли их ждут жестокие убийства, ограбления века или теракты ужасающего масштаба. Может, кража или мелкое хулиганство. Но это уже большой шаг к будущему, а после шагов будет еще больше. Идти, если честно, хочется бесконечно.       Мысли эти не отпускают до самого обеда, да и как тут думать о другом, когда все твои одноклассники и товарищи только об этом и говорят. Кажется, Каминари взорвется, если умолкнет хоть на секунду.       — Нет, честно, я взволнован ужасно! — со вздохом он садится за стол, с грохотом опустив поднос с едой.       — Мы заметили, — Серо закатывает глаза, усаживаясь рядом, и вся их небольшая компания с недавно присоединившейся Миной располагается где-то посередине кафетерия.       Один пустующий стул рядом с Хитоши мозолит глаза, и парень, шумно вздохнув, достает телефон, наконец-то задав злосчастный вопрос. [Хи-чан] Ты где?       Дело сделано, можно позволить себе короткий выдох облегчения, хотя стыдно было непомерно: такое чувство, что за весь насыщенный событиями день он совсем забыл об Изуку.       — Чего загрузился? — Хитоши и подумать не мог, что его обычно сдержанное выражение лица от досады скиснет настолько, что ребята это заметят.       — Ничего. Просто написал Изуку, спросил, где он, — углубляться в природу своего беспокойства не было смысла, но упоминание друга было ударом, тычком, который должен был вызвать определенную реакцию, по которой осведомленность друзей в новостях стала бы ясна.       Каминари с Киришимой замерли, очевидно, напряглись, но вымученно и так неумело пытались скрыть это. Серо с Миной не придали его обычным словам значения и мирно продолжали есть, но ровно до того момента, пока не обратили внимания на повисшую над головами атмосферу напряженности.       — Что-то не так? — прямо спрашивает Ашидо, уже заразившись тревогой, хотя и не зная причины.       Молчание делает только хуже. С недовольным стоном Шинсо потирает затылок, не зная, что и сказать. Если они захотят, то всегда могут сами все найти, а говорить об этом, неважно, в присутствии Изуку или без него, было ужасно некомфортно. Но не стоит забывать, что он не единственный, кто в курсе, потому что определенная часть пользователей интернета хлебнула этой информации сполна.       — Не знаете? — нахмурившись по-взрослому, прошипел Каминари, но тут же заткнулся, положив в рот приличный кусок своего обеда: глаза его остановились на мрачном Хитоши и тут же опустились вниз.       — Не знаем о... чем? — недоумение смешалось с беспокойством. — С Мидорией что-то стряслось?       Напряглись все. И каждый уставился на Хитоши. Теперь вопрос свежий: а в порядке ли он сейчас? Прошлое прошлым, но сейчас-то он как?       Парень закатил глаза со вздохом. Хотелось выплюнуть «если он захочет — расскажет сам», но часть его понимала прекрасно, что про это Мидория расскажет им еще не скоро, по крайней мере. Он сам получил эту информацию через несколько месяцев их активного общения. Но не хуже ли, если все узнать из интернета. Не все правда, далеко не все. Шинсо наткнулся на достаточное количество желтых статей, от которых воротило. И кто знает, что еще появится, пока тема обжигающе горячая и продаваемая. Посмотрев по сторонам, так и не увидев в толпе знакомой зеленой головы, парень выдохнул, чуть сгорбившись, и сурово смотрел куда-то сквозь каждого.       — Были у Изуку проблемы с одноклассниками в средней школе. Прошлое непростое, там… — он шел мягко, протаптывая, не углубляясь. Но подбирать слова было невыносимо сложно. — Инцидент был. Ходило все это в новостях год назад. А сейчас на фоне фестиваля опять всплыло, хотя давно уже пора это оставить, — мрачно закончил он, потирая вспотевший лоб.       Не прошло и полсекунды, как он закончил короткое расплывчатое объяснение, и вот Серо, что-то ища в телефоне, с глухим вздохом забегал глазами по экрану, листая бесконечную ленту. Нашел. А после протянул телефон Мине, и та, так же все уловив, накрыла губы дрожащей розовой рукой.       Ну… Теперь все в курсе, но легче как будто и не стало.       — В любом случае, — прокашлявшись, Шинсо продолжал держать одноклассников на мушке своим пронзительным парализующим взглядом строгого учителя. Ребята буквально ощутили себя на занятии учителя Аизавы, — притворяться, что вы не знаете, не надо. Но и не придется, если вы просто будете избегать эту тему. И тему фестиваля, желательно тоже. Есть куча другой ерунды, о которой можно поговорить, — бубнит он под конец, опустив голову и глядя в телефон, а после опять по сторонам. Ничего.       Беспокойство лишало аппетита, и палец нервно стучал по столу, отбивая какой-то хаотичный глухой ритм. Ребята же молча ели, задыхаясь от особенно тяжелого душного воздуха. Нервничали все, и былой пыл на почве будущей стажировки тихо затух, погашен чужим дыханием бледных губ.       Серо смотрел на Шинсо, наблюдал, как тот недовольно уставился в экран, поднял глаза и опустил их вновь, водя ноющими плечами.       — Ты выглядишь как заботливый отец, — выкидывает брюнет глупую шутку, которая, что удивительно, умудрилась расслабить до судорог напряженное лицо одноклассника.       Ребята тут же прыснули со смеху, потеряли былую тяжесть в румяных лицах и пару раз мысленно благодарили Серо за вброшенную фразу, растопившую пугающий айсберг напряжения.       — Готов поспорить, настоящий отец Мидории уже заревновал бы, — хихикая, добавляет Каминари, и смех становится громче, бесстыдней.       Хитоши качает головой в ответ, чувствуя, как нагреваются щеки. Вряд ли отец Изуку ревновал бы. Более того, парень даже не знает, есть ли тот вообще. Тему эту они никогда не поднимали. Шинсо не видел ни фотография, ни уж тем более самого предполагаемого главу семейства. В его понимании семья Мидории такая, какую он видит каждый раз: маленькая, из двух человек. Расспрашивать о чем-то большем никогда не хотелось. Даже если и было любопытно, он всегда держал язык за зубами, молчал, кусая щеки.       Спустя еще время их маленькая группа и вовсе расслабилась, загалдела с оптимистичным настроем, и, что удивительно, слова о фестивале и стажировке напрочь пропали из бессмысленного глуповатого разговора. Они как будто бы тренировались перед приходом Изуку, и это не могло не умилять. Но тот так и не появился. Хотя сообщение прочитано, что немного успокаивало. А спустя еще время приходит ответ:

[Изуку] Я пообедаю с Тодороки-куном.

      Выбивает из колеи, но недостаточно, чтобы на это можно было обратить внимание. [Хи-чан] Вы что, подружиться успели?

[Изуку] Не уверен. Но я был бы не против.

[Хи-чан] Да? Хорошо. Смотри осторожней. Не играй с огнем       В ответ на глупую шутку в их фирменном стиле он ожидал увидеть хоть какую-нибудь реакцию, но нет. Все, что он получил в итоге — прочитано. Этого было вполне достаточно, наверное, так ему думалось. Кроме того, Хитоши знать не знает в каком Изуку сейчас состоянии. Может, последнее, чего он хочет — нелепый каламбур. [Хи-чан] Если хочешь, можем после занятий увидеться, хотя я поздно заканчиваю       Ответ Изуку печатает долго, невыносимо долго, как будто в итоге должно получиться настоящее сочинение с анализом и описанием. Сам Хитоши же морщит лоб, смотря в экран, глаз не поднимая. Поэтому он лишь слышит, как медленно голоса ребят стихают. Киришима чуть наклоняется в бок, веря, что ведет себя неподозрительно, и краем глаза пытается заглянуть в телефон одноклассника.

[Изуку] Я найду, чем себя занять.

      — О, — тихо восклицает Киришима, забывшись, что вообще-то он в наглую читает чужую переписку, но, тут же отвернувшись, смотрит в сторону ребят, как будто обращаясь к ним. — Все будет нормально, Мидория сильный чувак, даже если с первого взгляда этого не видно.       — Ага, ага! — согласно кивает Каминари, улыбаясь Шинсо, словно видя в его образе самого Изуку. — Ну, в крайнем случае, мы всегда здесь! А помогать — долг героя, все дела, — и ребята так засветились после этих слов, что Хитоши, прищурив глаза, скривился, стараясь сдержать косую улыбку, но в итоге все равно, резко выдохнув через нос, хмыкнул, заулыбавшись.       Он уже сходил в класс к Мидории, убедившись, что все в порядке, а теперь получил от одноклассников гарантию на обходительное отношение. Переживать об окружении глупо. И единственный враг, который остался у мальчишки до сих пор — он сам. Победить собственную голову сложно, невыносимо сложно в случае с Изуку. Но будущая победа зависит лишь от него самого. И как бы сильно Хитоши не пытался ему помочь, если тот продолжит сам себя закапывать — вылезти не удастся. Вечно оберегать кого-то невозможно, Шинсо, понимая это прекрасно, откладывает телефон. Но, не сдержавшись, он все-таки пишет еще кое-что: [Хи-чан] Пообедай нормально

[Изуку] Напоминаешь мне маму.

[Хи-чан] Сочту это за комплимент       С кривой улыбкой он, отмахнувшись от вопросов ребят, убирает телефон и продолжает есть, наконец-то совсем угомонив острое беспокойство. Ранее Серо сравнил его с отцом. Но почему-то в этом контексте слова Изуку о том, что он напоминает «маму» были куда приятнее. Может, потому что он знает Мидорию-сан, и сравнение с ней умиляет по-особенному, учитывая какой она сильный Человек с большой буквы. И это действительно глубокий комплимент.

***

      Изуку захлопывает учебник неуместно громко, а вспомнив, что находится он не дома, а в библиотеке, вжав голову в плечи, молча извиняется перед кем бы то ни было. С уроками покончено, и он медленно, совсем не торопясь, ведь в спешке не было и малейшего смысла, начал укладывать учебники в рюкзак, тихо и бережно. Руки немного дрожали, неясно отчего, но игнорировать это удавалось вполне.       Еще десять минут до конца занятий у Хитоши. Так мало, но ждать так утомительно. С выдохом он прогоняет в голове возможный диалог с другом. Пару фраз с возможным продолжением он проходит без проблем, но вот в голову начала лезть всякая ерунда, которая совсем не подходила ни ситуации, ни другу. И как бы он ни прогонял плохой исход прочь, все это вылетать из головы не хотело и дразнило мальчишку с язвительными змеиными нотками.       Встав с места в тишине пустого к вечеру читального зала, он поплелся к выходу, думая размять ноги проходом по коридорам. Легким почти незаметным поклоном он прощается с библиотекарем, который, уже запомнив зачастившего посетителя, улыбается ему обвисшими дрожащими губами, и молча уходит, шоркая ногами по полу.       За окном все еще идет жуткий ливень, еще более грубый и настойчивый чем утром, с ветром и холодными листьями, сорванными с деревьев. Сморщив нос, парень вспоминает, что зонт его канул в лету в одном из вагонов поезда. Может, кто-то его подобрал и теперь он гордо служит какому-то работяге, промокшему до ниток. Мысль эта хоть и немного, а успокаивала, оправдывала собственную глупость и неуклюжесть.       Замерев у одного из окон, он с оправданной тоской смотрит на то, как сгущаются тучи, а внизу, утопая в лужах, студенты мчат со всех ног. Кто позадорней, дурачась, скача в резиновых сапогах по озерам, созданным плачущим небом. Кто-то, прикрываясь пиджаком, покидает территорию академии в мокрых ботинках, явно ругая себя за оставленный дома дождевик. Кто-то делит скромный зонт с другом, а то и с целой компанией, которая с трудом помещается под ярко-желтую крышу.       И у каждого своя жизнь, свой путь. Они не второстепенные герои его большой истории. У них свои большие истории, а он их маленькая часть. Глупо пытаться думать, что вся планет вертится вокруг его образа. Вокруг его прошлого. И если кто-то и копошится в нем, то только потому, что им скучно. Им. Это их я, а не его.       Так ведь?       Потоки мыслей беспорядочны, взрослые и такие упертые, лезут в голову, а остаться не могут, потому что, удивительно, но человек с большим удовольствием сохранит внутри себя всякую неоправданную дрянь, нежели что-то логичное, обоснованное. Мидории не нравится страдать, но это была привычка, почти зависимость, отвратительная и постыдная, похуже всякого табака с алкоголем. Было в этом что-то обидное и нечестное, ведь, понимая все сполна, он все еще не может убедить себя в этом важном. Как будто года с психиатром не хватает критично. Сколько еще времени уйдет? Утомляет страшно, до скрежета зубов. Остановиться хочется. И жить хочется.       Задумчивое настроение, принесенное ветром с дожем, смыло грубым потоком, когда телефон его зазвонил. Он достает его быстро, не задумываясь, отвечает, даже не посмотрев на имя. Он знает наверняка:       — Да?       — Готов? Я да, — голос Хитоши звучит на фоне дождя, как будто тот уже на улице. Но, вероятно, он просто стоит бессмысленно близко к выходу.       — И я. Сейчас спущусь, — шаг его ускоряется, но замедляется вновь, и голос превращается в шепот, как будто кто-то мог услышать его из чужого телефона. — Ребята с тобой?       Протяжный выдох становится ответом, который ожидаемо было получить.       — Ушли только что. Все спешат, знаешь, — чувство облегчения наполнило грудь. Изуку их не избегает, ему просто нужна еще капелька времени. — Я жду тебя, давай.       — Ага, сейчас, — и он мчит по коридору.       Было что-то особенное в беге по школе. Запрещено, конечно, это правила. Но так приятно скакать по пустым коридорам, вкушая маленький, а все-таки запретный плод.       Хитоши и вправду стоит у самого выхода, держа в руке зонт как трость, уперев его в пол. Он с улыбкой наблюдает, как Изуку переобувается, а после хмурится, услышав новость о потерянном зонтике.       — Мне тебя до самого дома теперь проводить? — шуткой вбрасывает он. А может и не шуткой, понять было трудновато.       — Нет, ну уж нет! — смеясь, Мидория качает головой, когда они выходят на улицу, и капли хаотично барабанят по купольной крыше. — Зайдем, может, сейчас в какой-нибудь магазин, там куплю что-нибудь. Теперь-то мне в любом случае новый зонт нужен.       Спорить Хитоши не собирался, лишь пожал плечами, чувствуя, как кипит в груди. Так хотелось рассказать про геройское имя, что его непривычно эгоистичная гордость почти показалась на лице, но тут же была скрыта кашлем. В первую очередь необходимо поинтересоваться, как Изуку вообще, в течение дня, в течение выходных, да и вообще сейчас.       — Как день прошел? — бытовой вопрос, классический до одури. И Мидория, хмыкнув, честно расписывает события.       События, а не чувства, пронесенные сквозь эти события. Он упоминает, как незнакомцы говорили о нем в метро, как вместо физкультуры ему выпала возможность провести время в мастерской, как прошел его обеденный перерыв с Тодороки. Такой насыщенный день, спокойный, наполненный. Произошло все и ничего одновременно.       Совсем не то, что ожидал Хитоши, начитавшись новостных заголовков с характерными глупостями.       — Но в общем и целом ты в порядке? — подытоживает он и как будто бы торопится, говоря неестественно быстро.       Единственный глаз дергается, незаметно, так незаметно, что это проходит мимо чуткого взгляда Хитоши, и Мидория, с выдохом, продолжительным и отрешенным, максимально спокойно отсекает короткое:       — Да.       — Я рад, — Хитоши смотрит вперед, сквозь плотную стену ливня, чувствуя, как холод заставляет кожу под формой покрыться мурашками. И эти мурашки сливаются с мурашками предвкушения.       Подходящего момента можно ждать бесконечно, и парень, хмыкнув, сигнально кашляет. Изуку, навострив уши, наклоняет голову в бок и вопросительно глядит в чужое лицо снизу вверх. Он готов поспорить, что еще ни разу не видел, чтобы Шинсо горел такой теплой гордостью.       — А я ведь имя геройское выбрал, — с улыбкой говорит он, и голос его слегка дрожит от волнения и любопытства: как же отреагирует Изуку?       Тот замирает, приоткрыв рот с резким шумным вдохом. Искренняя светлая радость за доброго друга заставляет его улыбаться так широко и глупо, что губы его трескаются. Восторг немереный, и Изуку почти прыгал на месте от интереса. Геройское имя — один из самых больших шагов к становлению настоящим героем. И от осознания этого у мальчишки дрогнула улыбка, и что-то неприятное, темное и вязкое осело где-то в груди. Захотелось вымыть руки с мылом, или умыться полностью, лишь бы это что-то ушло. Но он мгновенно, как ему казалось, успокаивается, мотнув туманной головой.       — И какое же? — нетерпеливо вбрасывает Изуку слегка дрожащим голосом, сжав у груди кулаки в помятых бинтах.       А в ответ молчание и пристальный взгляд, с пронзительной ровной улыбкой, растянувшейся на пол-лица героя. Почти издевательская интрига, которую можно тянуть вечно, но Мидорию она заставляла лишь напряженно переступать с ноги на ногу, покачиваясь и вздыхая.       — Да ладно, Хи-чан! Что это? — и снова молчание, с отведенным в сторону глупым взглядом, который так нелепо смотрелся на Шинсо, но при этом естественности в нем было столько же, сколько и в его обычном спокойном выражении. Он прячет руки за спину и насвистывает что-то резкое, напоминающее шорох карандаша по бумаге.       — Хи-чан? — Изуку любопытен и настойчив, давит так, что становится не по себе, и Хитоши, выдохнув с глухим хриплым смешком, кивает головой.       — Угадал, — разведя руки в стороны, раскалывается он под чужой удивленный вдох. Мидория заморгал, непонимающе и запутано. Взгляд блуждал от земли к зонту, от собственных рук к хитрющему лицу Хитоши. — «Хи-чан». Я же обещал, что возьму это в качестве геройского имени.       Проходит еще секунды три, прежде чем Изуку, поверив в его слова, принял их как действительность и, накрыв лицо руками, захохотал, до хрипа, сливавшегося с шумом капель, бьющих по зонту. Щеки запылали от смеха и неловкости, и он все пытался сказать хоть что-то, но снова ударялся в глупое хихиканье, которое, очевидно, только радовало Шинсо.       — Так ты… ты не шутил! — наконец выдает он, утирая глаз от подступившей слезы. — «И звали его Хи-чан. И все злодеи дрожали от одного лишь имени его!»       И к безудержному хохоту тут же присоединяется и сам герой, зардевшийся и довольный. Это именно та реакция, которую он ожидал увидеть от Изуку, и это то, что его безумно радовало.       С горем пополам успокоившись, они оба восстанавливают ход, замечая, что дождь постепенно, а все же затухал, как затухает весь день. Мидория, чьи кеды и так промокли насквозь, не боясь наступал в лужи, а Хитоши спокойно их перешагивал.       — Обидно, правда, что теперь это не эксклюзивное имя, которым лишь я тебя называю, — добавляет Изуку то ли серьезно, то ли с иронией, но лицо его мягкое и умиротворенное. — Но ладно, я не жадный. Готов поделиться, — и Хитоши, замаскировав хихиканье под кашель, с благодарностью кивает на такую щедрость. — Рад, что мне довелось поучаствовать в создании твоего геройского образа, — усмехнувшись добавляет он, а Шинсо смеется и качает головой, на мгновение отвернувшись от Изуку в сторону пролетающих мимо удивительно шумных птиц. Их глухое гоготание напоминало издевательский смех.       — Ты мне еще и дизайн костюма помог оформить. Знаешь, и в курс поддержки и в бизнес курс ты бы вполне неплохо вписался, как думаешь? — без задней мысли вбрасывает он внезапно возникшую в голове идею.       И Изуку смеется, в этот раз чуть менее искренне, наклонив голову в бок, опустив взгляд в землю, в блестящую лужу, из которой вышло неплохое зеркало. Оно не разбилось, когда он вступил в него ногой — просто кругами-волнами задрожало, как от землетрясения, но, казалось, что лицо его поползло трещинами-осколками в мутном грязном отражении. А лицо Шинсо отражалось и в каплях, и в зонте, и в небе, и в облаках. Везде, и все плывет, горит и дышит. И Хитоши сегодня особенно пылает доселе спокойной энергией. И Мидория, сам себе хмыкнув, с улыбкой кивает.       — Вписался бы, — куда угодно, но не в геройский класс.