январь 21, 1972
+33 °F
облачность нижнего яруса
Переметнёмся в сумбурный школьный день, когда я подхожу к своему шкафчику и вижу, что бумажку с фамилией «Килпатрик» кто-то заменил на «Килканадиенс». Отголоски победы в Торонто. Так мило. Я польщённо прикладываю ладони к щекам. Над нашими железными хранилищами учебной дребедени развешаны овальные чёрно-белые фотографии выпускниц прошлых лет: много девушек, повёрнутых на три четверти и сгруппированных по тридцать лиц на рамочку. Несколько дней назад я даже напряглась и разыскала Класс-64 той самой Шерил Таггарт. Хотела убедиться, что невеста легендарного Джеймса Т. Андерсона существовала в реальности, и она действительно нашлась. А было, честно говоря, непросто; подписывавшему выпускников с 1962-го по 1967-й человеку только врачом работать. Стою я, любуюсь актуализацией фамилии, и вдруг через три шкафчика справа захлопывается дверца. Прежде скрытая дверцей блондинка искажается лицом и округляется глазами при виде меня. Она громко произносит: — Это прикол такой? Меня по-всякому называли, но «приколом» — впервые. Блондинка довольно крупная, спортивная и, пожалуй, симпатичная. Не из той категории калифорнийских пляжных блондинок, но в сердитом виде всё равно напоминает героиню великой киноленты «Скорее, киска! Мочи их, мочи!». Макияж практически отсутствует, как и положено в стенах католической школы. — Ты что здесь делаешь? — спрашивает Злюка Блонди и шагает мне навстречу. Честное скаутское: Злюку Блонди я вижу впервые, хотя школьных врагов обычно запоминаю неплохо. Говорю: — А ты против? Над шкафчиками младших девочек есть укрощающая конфликты подсказка «С Богом в школе, с Богом в семье, с Богом в сердце», но мозг почему-то подкидывает Мао Цзэдуна: «Подвергаться нападкам врага — дело хорошее, а не плохое». Пора мне завязывать с думами о китайской шкатулке. — Да как тебя приняли вообще? — спрашивает Злюка Блонди, выставляя зубы. Занятный у нас выходит диалог: сплошные вопросы и никаких ответов. В пронзительно голубых глазах Злюки Блонди — гнев и недоумение рыцаря, застукавшего своего коня с сарацином. Она делает ещё шаг. Я сжимаю учебник «Мировые религии» обратным хватом, чтобы зарядить Злюке корешком в переносицу, если та решит атаковать. За спиной Злюки случается движение — это канцелярская келья сестры Терезы разродилась фигурой в чёрно-эсэсовской школьной форме. Пьетра видит меня, видит Злюку, и за пару мгновений её лицо отражает весь спектр эмоций: сначала шок, потом незамаскированный страх, потом замаскированный, потом воинственную решимость. Всё по очереди. Поступь у Пьетры стремительная, но плавная — можно оперативно перемещаться по школе, не срываясь на не соответствующий президентскому статусу бег. Оглянувшаяся через плечо Злюка Блонди вопрошает: — Что у нас в школе делает Ки... А Пьетра — раз! — тут как тут. Её ладонь накрывает рот Злюки прежде, чем та успевает закончить фразу. — Килпатрик, — цедит Пьетра, утаскивая изумлённо мычащую Злюку за собой, — Дарерка Килпатрик. Ты, верно, обозналась, Лили. Она волочёт Злюку прочь — ярд за ярдом, — и вскоре обеих скрывает поворот коридора. Не пытаясь никого догнать, я просто стою со что-это-было лицом. Одинаковые из-за платьиц в синюю клеточку маленькие девочки разворачивают ко мне любознательные мордашки. Смотрят на меня, и пока я придумываю объяснение посмешнее, прозвеневший звонок уводит детей в классы, словно дудочка крысолова. ...Как говорил доктор Маккой в третьем сезоне «Звёздного пути»: «Высвобождение эмоций, мистер Спок, — вот что делает нас здоровыми». Так я и поступаю. Отсиживая последний урок, высвобождаю эмоции на бумагу — надёжного и терпеливого спутника, который никогда не против. Чарли Ромео — для бабла. Фанфики — для души. Давно заметила: после ссоры или драки вдохновение прёт особенно славно. Важный нюанс: когда пишешь в школе, полезно следить, чтобы язык не вываливался изо рта, и глаза не пучились слишком уж безумно. Бывает и такое в особо напряжённых сценах. В республике цифр мисс Оверкэш парты расставлены попарно, и слева от меня находится Эбигейл. Справа — флаг Соединённых Штатов. Прямо по курсу — входная дверь, по ту сторону которой проплывают загадочно размытые матовым стеклом монахини. У нас тут имеется трое или четверо учителей-мирян; за восемь лет моего отсутствия католические школы стали принимать на работу и их тоже. Все кандидаты — сертифицированные католики и перед новым учебным годом приносят клятву не преподавать ничего противоречащего догмам Церкви. Математическую статистику Ватикан одобряет, так что мисс Оверкэш в деле. Шаркает секундная стрелка. Скрипит мел. Первый признак того, что вы оказались в классе католической школы, — обязательное распятие над меловой доской. Опционально — раскрашенная акварелькой Дева Мария из папье-маше где-нибудь на подставочке в углу. Или самодельный розарий на иконке. В любой другой день я бы просто дождалась звонка и отправилась к Пьетре за разъяснениями, но — э-ге-ге! — сегодня высшие силы решили разнообразить мою жизнь порцией стрёмной фигни. Я пишу, заслонившись своим тряпичным рюкзаком, словно щитом от чуждых фанфикшену людей, и вдруг дверь класса как бы сама собой распахивается внутрь коридора. Может показаться, будто мы узрели чудо, но на самом деле дверь перед отцом О'Коннеллом открыла маленькая девочка в белом балахончике. Маленькие девочки в богослужебных одеждах держат свечные фонарики, чем выгодно отличаются от просто стайки привидений. Отец О'Коннелл вносит икону столь прекрасную, что я немедленно сползаю со стула и опускаюсь на колени рядом с партой. Девчонки гремят мебелью, принимая аналогичные молитвенные позы. Мисс Оверкэш плюхается на колени перед доской, лицом к преподобному отцу. Кладёт на пол бумажку, с которой зачитывала что-то важное для моей будущей успешной карьеры. — Господь с вами, дети, — говорит отец О'Коннелл. — В этот праздничный день мы просим у святой Агнессы заступничества в жизни нашей и жизни нашей школы. Ох. Сегодня же День памяти Агнессы Римской. Как я могла забыть. Святая Агнесса с прекрасной иконы одета в синее, и ягнёнок перегнулся через её предплечье. Невинный ягнёнок заглядывает в мою тетрадь, где Чехов и мистер Сулу творят всякое. Тетрадь, которую я, дура эдакая, не сообразила закрыть, ослеплённая эффектным появлением преподобного отца. Отец О'Коннелл говорит: — Юная дева приняла мученическую смерть с радостью и миром в душе, какие способен даровать лишь Христос. Пусть чистота сердца святой Агнессы и сила её любви ко Христу... Отец О'Коннелл опускает подбородок, и теперь его очки с тонкой оправой смотрят туда же, куда и Агнец Божий — на мою парту. В этот момент я задумываюсь, насколько сильные у него линзы. Кадык отца О'Коннелла подёргивается. На лбу выступает испарина. Его лицо сейчас — лицо человека, на которого снизошло откровение. Прикоснувшегося к истине, которую хочется знать, но спрашивать никак нельзя. Чуть севшим голосом он заканчивает: — …Вдохновляют нас быть стойкими... пред лицом искушений. Глядя на преподобного отца снизу вверх, я говорю с энтузиазмом: — Святая Агнесса, молись о нас, грешных. — И творю крестное знамение. — Святая Агнесса, молись о нас, грешных, — произносят хором девчонки и мисс Оверкэш. Прикоснувшийся к истине отец О'Коннелл задним ходом сдаёт из класса. Девочка-привиденьице закрывает дверь. Все белые силуэты уходят окучивать следующее помещение. На всякий случай прячу тетрадку в рюкзак. Ну его нафиг. Мало ли кто ещё припрётся. Чертовски вовремя. Не успеваю я отдышаться после предыдущего происшествия, как появляется сестра Оливия. Моя первая мысль, естественно, такая: «Настучал». Намотанные вокруг запястья чётки являются словно бы неотъемлемым продолжением её руки. Сестра Оливия — помощница сестры Терезы по школьно-религиозным движухам, поэтому в другой руке присутствует записная книжечка одной с чётками расцветки. Оставаясь в дверном проёме, она громким шёпотом сообщает моей соседке: — После урока собираем полный состав клуба «За жизнь». Моя вторая мысль: «Ух, пронесло». Эбигейл реагирует подобно скауту, услыхавшему зов рожка: она резко выпрямляется, и щёки вспыхивают розовым детским желанием изменить мир к лучшему. Сестра Оливия, чьи чётки, записная книжка и глаза одинаково коричневые, идеально по моде семидесятых, тянет увитый зёрнами палец ко мне. — Ты, — шепчет она. Третья мысль: «Всё-таки настучал». Сестра Оливия продолжает: — Ещё не состоишь в клубе? Записать тебя? Обожаю католические школы: в них тебя вечно стремятся записать на что-нибудь богоугодное. Я опасаюсь ловушки. Сейчас скажу честное «нет», и тогда сестра Оливия припомнит мне содомию в тетрадочке. Не представляю, чем занимается клуб «За жизнь», но маргинальничать дважды за пять минут не хочется, так что просто киваю. После звонка Эбигейл ведёт свой отряд в сторону класса, где складирована мебель, учебные материалы и неясного содержания плакаты на палках. Некоторые из них напоминают дорожные знаки. Эбигейл выдаёт те плакаты обступившим её девчонкам. Мне она пихает красно-белый «СТОП» — прикладывает эту фиговину на стальной трубе к моей груди, как обычно вручают оружие в пафосных фильмах про войну. Я разворачиваю её и читаю надпись: «ОСТАНОВИТЬ АБОРТЫ СЕЙЧАС». Етить-колотить, так вот чем занят клуб «За жизнь». — Мы — часть КШАПЛА, — говорит Эбигейл и расшифровывает: — Католические Школьники Америки Против Легализации Абортов. А я-то наивно рассчитывала на вечеринки. Следуя за Эбигейл, пытаюсь разыскать в толпе два высоких блондинистых затылка и замечаю их на самой парковке: Пьетра со Злюкой скрываются в отъезжающем автобусе другого отряда. Приходит мысль выкинуть тихонечко снаряжение КШАПЛА и дезертировать домой, но больно уж не терпится узнать насчёт сцены у шкафчиков. В холодном автобусе с запотевшими стёклами я закидываю ногу на ногу, кладу поверх рюкзак и продолжаю терзать бумагу. Пока мы движемся сквозь январскую мерзость к мэрии, Эбигейл сообщает, что двадцать из пятидесяти штатов одобрили ужасный грех, и отныне дело «Роу против Уэйда» — наша главная битва на федеральном уровне. Она перечисляет все нехорошие штаты, где аборты уже разрешены, и Нью-Йорк в том числе. В её глазах — огонь священной войны. Я строчу фанфик. Девчонки из клуба начинают делиться, у кого сколько детей в семье и какие они милые крошки. Эбигейл ведёт рассказ обо всех своих бесчисленных братьях и племянниках. Как помогала младшему брату учиться ходить, придерживая его полотенечком. Про самого старшего, который служит в Германии, и чья жена ждёт третьего ребёнка на третий год замужества. Эти католические девочки из больших и консервативных семей. Они и их оппоненты из противоположного лагеря никогда не поймут друг друга. Держу пари: спор двух Америк по поводу чужого материнства продлится вечно. Подзаряженная чужими эмоциями, я активно пишу и не замечаю выпавший язык. — Дарерка. — Эбигейл отчего-то смотрит на меня с почти восхищением. — Ты готовишь речь? У тебя такой вдохновлённый вид. Я втягиваю язык обратно. — Да, — говорю, — речь... Речь для митинга. — Молодец! — с придыханием хвалит Эбигейл и оттопыривает большие пальцы вверх. Мы выкатываемся на площадь, забитую старшеклассниками и жёлтыми автобусами по кругу. Мэрия Баффало — это мощное здание, похожее на мужское достоинство высотой четыреста футов, облицованное песчаником и доминирующее над даунтауном. Великая стройка Великой депрессии, призванная напоминать о временах, когда Баффало был богатым городом, прирастающим заводами и населением. Эрекция мэрии оканчивается стеклянным куполом, откуда полюбили летать самоубийцы, причём один неудачно снесённый порывом ветра парнишка умудрился насадиться на нижний флагшток как на вертел. Выйдя из автобуса и закинув трубу со знаком на плечи, я говорю Эбигейл: — Во, образцовое место для демонстрации за жизнь. А она одёргивает: — Нельзя на такие темы шутить! Цвет мира — оттепельно-серый. Удерживая плакаты «ДЕТИ — ЭТО ЧУДЕСНО», наш клуб шлёпает по талой снегодрисне мимо мальчиков из школы святого Августина. Мальчики сообщают, что готовы помочь нам обзавестись детьми, а мы отвечаем, что они только монашеский целибат заслужили. Маршируем дальше мимо скопления клетчатых юбок и бежевых брюк на месте убийства президента Маккинли. Давим грязь у возведённой в память о том случае стелы. Я непрерывно верчу головой, высматривая Пьетру, но задача эта не из лёгких — подростков из разных школ собралось чертовски много. Входная группа мэрии — лестница, колонны и барельеф в стиле ар-деко, где увековечены в камне рабочий люд тридцатых годов и симпатичный бизончик. Там епископский комитет «Право на жизнь» устроил подобие сцены с микрофоном, откуда священник осуждает законодателей штата Нью-Йорк, потворствующих аморальным делишкам. Для лучшего обзора я запрыгиваю на лавочку. Балансируя на спинке, опираюсь о плечо Эбигейл и оглядываюсь влево-вправо. Вижу Пьетру, и Пьетра замечает меня. Она обнимают Злюку за шею, и они обе изображают обаятельно-виноватые улыбки проштрафившихся мультяшных персонажей. — И что это было? — кричу я поверх незнакомых голов. — Извини за наезд! — кричит в ответ Злюка Блонди. Её шея по-прежнему в локтевом захвате у Пьетры. — Перепутала немножко! Это я и так поняла. — ...Сестра, — зовёт с другой стороны Эбигейл. — Сестра Оливия! Дарерка хочет выступить! О нет. Нет-нет-НЕТ. Я пинаю Эбигейл, чтобы та одумалась, но Эбс намёков не понимает. Слишком поздно. Увитая чётками рука стаскивает мою персону с лавки. Сестра Оливия буксирует меня подальше от Пьетры и поближе к мэрии, в промежуток между жёлтыми автобусами. Католические школьники расступаются пред ней, как море перед Моисеем. Говорю ей на ходу, мол, я застеснялась, и, может, не стоит сейчас, но сестра Оливия то ли не слышит, то ли полагает, будто я из похвальной девичьей скромности упираюсь. Она приводит меня на трибуну в тот момент, когда очкарик с эмблемой школы святого Августина заканчивает цитировать Библию. Вот чего я не люблю до усрачки — так это публичные выступления без предварительной подготовки. Я смотрю на школьно-католический люд внизу, и школьный люд смотрит на меня. На далёкой площади Лафайет мелькают автомобили. Каменные стены административных зданий нависли со всех сторон. Говорю в микрофон: — Привет! Я Дарерка из святой Агнессы. Пьетра радостно скалится из толпы. Оттопыривает большие пальцы в знаке «Жги!», словно хочет, чтобы я отпустила демонят погулять. На том самом зловещем флагштоке реет усыпанное звёздами знамя, и сердце моё исполнятся патриотизма. Подражая ушедшему со сцены священнику, я вещаю серьёзным голосом: — Как сказано в Священном Писании, дети — дар Божий и чрева материнского награда. А потому долг каждого — беречь и охранять сей дар, дабы в нужный час Ричард Милхауз Никсон смог возложить его на алтарь победы над коммунизмом в джунглях Юго-Восточной Азии. Школьно-католический люд гогочет и беззлобно посвистывает. Какая-то часть слушателей даже аплодирует, но сестра Оливия, перебирающая чётки, не оценивает мой постмодернистский подход. Сестра Оливия, перебирающая чётки, мягко выталкивает меня с трибуны, освобождая место для более сознательной Эбигейл.