март 31, 1972
+40 °F
солнечно
Переметнёмся в утро Страстной пятницы, когда коммунистические дивизии рвутся к Сайгону, а я стою и наблюдаю, как небо светлеет над закрытой школой святой Агнессы. Цвета мира — чёрный, синий и голубой, все по очереди. Мир вроде бы неподвижен и неизменчив, но с каждой минутой демонстрирует новые грани; заново открывает милые детали или же наоборот — показывает скрытые убогости. Ещё полчаса — и взошедшее солнце испарит снег вместе с отпечатками моих подошв на нём. Слой такой тонкий, что официальная метеостанция вряд ли зафиксирует покров, и только я запомню на веки вечные, что в Ночь Великих Открытий над Баффало прошёл снегопад. В историческое утро, когда многое потеряно, — например, детская вера в моё непорочное зачатие — я стремлюсь обрести что-нибудь взамен. Желательно милые детали, но скрытые убогости тоже подойдут. Экой я становлюсь мазохисткой. Вокруг школы святой Агнессы — прежнее торжество птицесрального дизайна: квадратные газоны, прямоугольная парковка, эстетика чистых линий. Чтобы разбавить порядок нотками хаоса, я двигаюсь зигзагами, и время от времени — на одной ноге. Прыгая джерсийским дьяволом вдоль стоянки жёлтых автобусов, едва не врезаюсь в Барнабаса Коллинза. Тот согнулся над аккумулятором, а разогнуться не может. Мы застываем друг напротив друга, словно какие-нибудь авангардистские фламинго: я поджимаю ногу, а Барнабас Коллинз держится за поясницу. Барнабас тоже пострадал за наше будущее: повредил спину тяжёлыми запчастями и тряской на ухабах ради того, чтобы дети Западного Нью-Йорка могли вовремя добраться до школы, получить среднее образование и свалить из умирающих городов Ржавого пояса. Мы, не сговариваясь, берёмся за рукоятки с обеих сторон и молча несём аккумулятор через заснеженную стоянку мимо каменных конюшен с торчащими из них жёлтыми капотами. Что дальше?.. Совет Джеймса Т. Андерсона оказался полезным, вот только ждать следующей ночи ради новой подсказки я не готова. Да и появится ли Джеймс Т. Андерсон снова? Мертвецы — не автобусы, по расписанию не ходят. Барнабас Коллинз, конечно, не легендарный покойник, но тоже вполне готичен. Быть может, он порекомендует дельное? Говорю, опустив аккумулятор: — Сэр. А дальше мне куда? Взобравшийся на бампер Барнабас Коллинз утирает нос рукавом перепачканной рабочей куртки. На первый взгляд может показаться, будто вместо соплей у него машинное масло. — А что ты ищешь? — Матушку, сестрицу и красный «Мустанг». Не уверена, правда, что хочу найти. На лице Барнабаса Коллинза ни удивления, ни любопытства — только вековая мудрость. Наверное, двухсотлетний завязавший вампир так и смотрел бы на школьницу, докучающую подростковыми бреднями с утра пораньше. — «Мустанг» я видел у церкви, — изрекает он. — В остальном… удачи. — И загибается под капот, давая понять: диалог окончен. — Спасибо, сэр, — шепчу. — Буду следовать за красным «Мустангом». Так тому и быть, значит. А-минь. Колокольня церкви элегантна, как пуля, и доминирует над кварталами. Потеплело. Я шагаю по-зомбячьи, опустив подбородок, а талая вода хлюп-хлюпает под ногами. Вода блестит на ступенях Дома Божьего, когда я достигаю дверей. Над ними — слова porta coeli, в камне высеченные. Лайфхак из детства: по расписанию месс на церковных дверях легко определить, эмигранты из каких стран преобладают в районе. Вожу пальцем по листу бумаги. Большинство служб проводится на английском или на латыни, но я также нахожу мессу на итальянском в 9:30 по воскресеньям и на польском в 12:15. В мои школьные годы мигранты из надломленного войнами Старого Света были совсем ещё не старыми, хоть и сгибались под тяжестью прожитого. Закалённые невзгодами люди со всех уголков католической Европы — от прекрасной и нищей Сицилии до руин Австро-Венгрии; как и синьор Мекатти, они зачастую знали только родной язык. А потом их дети, одинаково хорошо владевшие языком предков и английским, обзаводились собственными детьми, которые говорили уже только по-английски. От главного входа до алтаря — двадцать разделяющих неф колонн и сто пятьдесят восемь деревянных скамей. Я усаживаюсь на единственную занятую, оставляя свободное место между собой и Пьетрой. — Что нового? — спрашиваю. Пьетра пожимает плечами. Вид у неё какой-то прибитый и совсем не президентский: воротник пальто поднят, неопрятная коса растрепалась, тушь потекла. Она открывает рот, но словно бы передумывает и со второй попытки выдаёт лаконичное: — …Иисус умер. — Воскреснет наверняка. Пьетра засовывает что-то в рот, торопливо кивая. Рядом с ней пристроена вскрытая упаковка облаток. — Чипсиков хочешь? — с немного пришибленной улыбкой она протягивает мне одну. — Пока не стали Телом Христовым. Не дождавшись ответа, Пьетра заглатывает гостию сама и запивает вином, ещё не успевшим стать Кровью Христовой. Через несколько часов под этими сводами будет людно. Зажгутся свечи, и пожилые итальянки станут прикладываться к святому кресту, а потом священник захлопнет Библию, как крышку Гроба Господнего, и все молча разойдутся. Вот славные традиции, а вот мы: то третье поколение, уже исконно американское. Говорю: — Если бы Иисус не просто страдал, а отстреливался от римлян, отмачивая джонуэйновские шуточки, Пасха нравилась бы мне куда больше. Пьетра смотрит куда-то в сторону драпированного чёрным палантином распятия. — Если бы Иисуса играл Джон Уэйн, он бы всех победил. — И ушёл в закат под героическую музыку. Она невесело ржёт, гоняя вино за щекой, как святотатствующий сомелье. Появившийся алтарный мальчик широко шагает к нам, cверкая выглядывающими из-под богослужебных одеяний кедами. Приблизившись на расстояние десяти скамей, он хватается за голову и восклицает: — Святые угодники! Ты на два глотка просила! Пьетра хлопает ресницами. Выходит скорее жалко, нежели сексуально. Мальчик добавляет: — И гостии спиздила! Справа от меня происходит вялая борьба. Пьетра жалобно скулит, однако толком не сопротивляется, так что мальчик без труда отбирает и вино, и чипсики. — Опять отец О'Коннелл будет допытываться, кто вылакал вино для причастия. — Он потрясает полупустой бутылкой, словно пытается пробудить в Пьетре совесть. — Свали на епископа Шлезингера... — предлагает она удаляющейся спине в белой манишке. — Впервой, что ли? Мальчик оборачивается, чтобы продемонстрировать ей язык, и Пьетра отвечает тем же. Какой-то из её троюродных братьев, похоже. После неудачных попыток пристроить куда-нибудь руки она с шумом опускает их на скамью. Жест, очевидно означающий: «Что ж, от разговора не откосить, так?» — Ты узнала всё про Кирстен, — больше констатирует, чем спрашивает она. Мне остаётся лишь покивать утвердительно. Как непросто заново наладить контакт после раскрытия ужасных секретиков. — Почему не рассказала сразу? Неожиданно ловким броском Пьетра смещается ближе, забираясь на скамью вместе с ногами. — А что я должна была рассказать? — возбуждённо шепчет она. — «У меня, мол, подружка была, как две капли Крови Христовой на тебя похожая, но ты не бери в голову, ведь я встречаюсь с тобой совсем не поэтому?». Капец какая странная ситуация. Пожалуй, да. В таком случае я сочла бы Пьетру маньячкой и сбежала сразу, не вникая в детали. Или всё-таки постаралась бы вникнуть?.. Теперь уже не скажешь наверняка. — Когда я увидела тебя на Янки-стэдиум пятого сентября, — Пьетра сжимает виски ладонями, — я... просто оцепенела. Даже не смогла заставить себя подойти и познакомиться. А увидев твоё заявление в мою школу, решила, что сам Господь, — она возводит глаза к потолку, — дарует мне второй шанс. Несмотря ни на что Пьетра... такая Пьетра. Тянет напрыгнуть и засосаться прямо в церкви. Господи, прости. Или засосать Вернона, чтобы уколоть её. — Так ты дружишь со мной, потому что я похожа на Кирстен, или потому что клёвая сама по себе? — Подружилась — потому что похожа. Дружу — потому что клёвая. Вы обе, — она всхлипывает и прикладывает руку к эмблеме школы на груди, — в моём сердце. — А если не выйдет и со мной? Отправишься искать третью? Стыдливо ссутулившаяся Пьетра теребит косу. В карих Пьетра-колодцах читается честное: «Сама не знаю...». Будь она обыкновенно стервозной — мы бы поцапались, отвели бы душу. Однако сейчас Пьетра такая размазня, что даже не могу заставить себя всерьёз злиться на неё. Вместо скандала просто сидим вдвоём, как Ева и Ева. Изгнанные из рая, копошимся в земле, творим фигню, всё усложняя до предела. Разводим мыльную оперу, пока Иисус терпит крестные муки за грехи наши. Коротко рассказываю о проникновении в китайскую шкатулку. Заплаканные глаза Пьетры так и лезут из орбит с каждой новой подробностью. Под конец сообщаю: — Я подумала, что Кирстен — моя беглая сестра-близнец. — Ты гонишь... — бормочет Пьетра. — Нет, нет... Быть такого не может. У вас разные фамилии, разные даты рождения... И родители у Кирстен есть. Она лютеранка, — слово «лютеранка» произносит с неодобрительно шипяще, прямо как «еретичка». — Нет, нет. Вы дьявольски похожи, но... нет. Честно говоря, сама не знаю, отчего отождествила Ричи с Кирстен. Наверное, одна шокирующая новость просто наложилась на другую... Внешность — такое себе доказательство. Мало ли на свете похожих людей. Говорят, будто между близнецами существует особая связь, но лично я никогда ничего подобного не испытывала. Ни разу не ощутила, что могу быть не одна. Мы безуспешно ищем ответов на потолке — столь высоком, что начинает кружиться голова. Тьма, тайна. В каждой из старых готических церквей времён величия Баффало достаточно места, чтобы поселить колонию летучих мышей. Электрические свечи гигантской люстры погашены, а небеса не щедры на подсказки. — Видела, что в Стране замутилось? — голос Пьетры звучит бесцветно-убито. — Одиннадцать дней. Одиннадцать дней! Я ведь говорила: наша с папой интуиция не подводит, — она печально фыркает. Без особого энтузиазма пытаюсь её успокоить. Предполагаю, что её отец всяко лучше нас знает, как избежать говна и уцелеть, а Пьетра горестно опровергает: — В том-то и дело! Я знаю папу. Наоборот — он полезет в говно, чтобы таскать каштаны из огня за бесполезных арвинов. Куда ни плюнь — везде мы в тупике. Ищем в толпе образы бывших; храним записки от призраков; воюем вместо людей, не желающих защищать свою демократию самостоятельно. Всё идём и идём, пока в один момент не обнаруживаем себя топчущимися на месте. Сглатываю ком и говорю твёрдо: — Так мы американскую мечту не построим. Пьетра настороженно косит взгляд. Продолжаю: — Я должна встретиться с этой Кирстен Киттель и выяснить, сёстры ли мы на самом деле. Пьетра икает. — Имеешь право. Но... нет, не поеду в Сиракьюз. — Она решительно встряхивает волосами. Достаёт из кармана какой-то предмет и выкладывает на скамью перед тем как подняться с места. — Я... я лучше помолюсь за всех. Можно подумать, будто Пьетра стремится к дневному свету, но если приглядеться получше — она направляется к нише, где Дева Мария укрылась между витражными окнами. Пьетра опускается на колени, а я смотрю вбок и вниз. Та вещь, которую она оставила на скамье, — это ключи от «Мустанга».***
Перемотаем на момент, когда я в солнечном Сиракьюзе, бью по тормозам перед лютеранской церковью, занимая сразу два парковочных места. За пыльным стеклом по ту сторону красного капота — сплошной орднунг: много «Шевроле» неброских цветов и ещё больше дисциплинированно разодетых людей. Всё очень и очень скромно, ибо великий еретик Мартин Лютер завещал много работать, но не кичиться своим богатством. Я выхожу из машины, а ближайший пацан говорит, повернувшись вполоборота: — Кирстен, привет. Другой пацан одобряет: — Клёвая тачка! Он, как видно, местный бунтарь: единственный, у кого рубашка не заправлена в брюки. Так необычно обнаружить себя популярной. Пусть даже эта популярность и заимствованная. Я приветствую всех шевелением пальцев. Когда прохожу мимо, кто-то добавляет за моей спиной: — Вроде бы Хэллоуин не скоро. Ну, одета как положено: ношу пуловер с эмблемой школы святой Агнессы. С буквой «А» и ягнёнком. Некто четвёртый говорит приятелям: — А Кирстен ведь проходила уже, разве нет?.. Последний шанс смалодушничать и позорно убежать, которым я не пользуюсь. Акценты смещаются; теперь я — не столько школьная звезда, сколько антагонист триллера. Тадам-пам-пам. Ватиканским злом двигаюсь к запримеченной тускло-рыжей персоне, а та, по второму разу услышав приветствия в свой адрес, идёт поинтересоваться, что происходит. И я сталкиваюсь с собой лицом к лицу.