март 30, 1972
+32 °F
локальные осадки из моих глаз
Переметнёмся на меня, с разбитым сердцем шагающую сквозь ночь из Эггертсвилля, город Амхерст, в место-пребывания-не-дом, город Баффало. С вечеринки я удалилась без досвиданий и поболтать не с кем, так что, в качестве реквиема по моей личной жизни, расскажу коротенькую, но неожиданно ставшую актуальной историю из бруклинских времён. Тогда мы с папой жили в большом кирпичном здании: почти как синьор Да Во, только квартир там было под сотню. Этажом ниже обитали канарейка по имени Даффи и её хозяйка, миссис Клемонс. Спускаясь как-то утром в школу, я встретила на лестнице миссис Клемонс, и та поведала мне, что Даффи скончалась. Я выразила соболезнования, а несколько часов спустя снова увидела миссис Клемонс. Она несла домой клетку с жёлтой канарейкой. Она представила её как Даффи. Всякий раз, когда Даффи умирала, миссис Клемонс заводила новую жёлтую канарейку и называла её Даффи. Нью-йоркская сансара в самом бесхитростном виде. Так вот — прямо сейчас ощущаю себя канарейкой. Ладно, допустим, меня хотя бы не переименовывали в Кирстен, и моя предшественница вроде бы жива, да только от этого не особо приятнее. Я шагаю, не обращая внимания на скейтбордистов у супермаркета. Не обращая внимания на голоса далёких собак и подвывания северного ветра. Ветер несёт вдогонку: «Всё просто, всё просто!». Паранойя скреблась не зря. Эта подружка редко подводит. В тот день, когда Пьетра впервые подвезла меня до школы, она сказала, что пробовала пару раз с парнями. Но как-то не то. «По сравнению с...». По сравнению с Кирстен Киттель. Ну конечно. Всё проще простого. Не обращаю внимания на вишни и клёны, одинаково чёрные после зимы. Не обращаю внимания на ряды одинаковых домиков, где придавленные темнотой и усталостью рабочей недели люди щёлкают выключателями и перемешивают супы в исцарапанных кастрюлях. На День святого Валентина, когда мы сидели вдвоём в учительской, Пьетра сказала, что могла пускать сопли только перед папой и... Кирстен, разумеется. А я-то хотела думать о себе. Не обращаю внимания на перевязанные шпагатом стопки невостребованных газет перед домами. Не обращаю внимания на блестящий аквариум «Бургер Кинга», где подростки заправляются картофелем фри и хоккейными карточками «Топс». Вот так подумаешь, будто ты уникальная, как отпечаток пальца, интересная, привлекаешь людей качествами своей неординарной личности, а потом — бам! — обходишь красивый фасад с фланга и сразу вляпываешься в говно. С тобой встречаются, потому что уникальная и привлекательная неординарными чертами личности ты просто похожа на кого-то внешне. Наверное, даже канарейке Даффи II стало бы обидно, прознай она правду. Не обращаю внимания на машины с подъездных дорожек, которые, как и принято в больших католических семьях, переходят от старшего ребёнка к младшему, оставаясь предметом нежной заботы всех братьев и сестёр. Не обращаю внимания на гаражи, за которыми наверняка кто-нибудь целуется или курит украденные у родителей сигареты. На закрытые магазинчики всякой всячины, где днём звенит дверной колокольчик, а у человека за кассовым аппаратом польский акцент. Я шагаю по Западному Нью-Йорку ушедшего детства — снова одна, но мне не привыкать. Под фонарями движутся тени, прямо по центру проезжей части. Идут мне навстречу вдвоём: мертвячьего оттенка девица в чирлидерской юбке и майке «Сент-Агнес», а с ней — парень в зелёной тропической форме, на воротнике которой золотятся лейтенантские шпалы. Парень держит футбольный мяч. Девица несёт под мышкой отделённую от тела блондинистую голову парня. Мы с нежитью сближаемся на встречных курсах, и симпатичная голова окликает из-под руки подруги: — Доброй ночи, сестрёнка! Загляни в китайскую шкатулку. А рука безголового тела бодро оттопыривает большой палец в мою сторону. «Загляни в китайскую шкатулку». Действительно, почему бы и нет? Продолжая шагать, вслепую отвечаю аналогичным жестом. Легенда католических школ Баффало херни не посоветует. Раз уж пустилась на разведку чужих секретов ради пополнения коллекции страданий — надо довести дело до конца. Заряд снега налетает непонятно откуда. Я оборачиваюсь, чтобы спросить у Джеймса Т. Андерсона и Шерил Таггарт, не холодно ли им в летней одежде, однако те успели куда-то подеваться. Какая драма: даже трупаки гуляют парами, и только я одна. Из-за дурацких перегоревших фонарей вовремя не распознаю место-пребывания-не-дом и, обнаружив просчёт, задним ходом сдаю к нашему крыльцу. Внутри жилища чуть приличнее стало; плинтусы уже не отваливаются, и дыру в лестнице мы с папой тоже заделали. Я забираюсь с ногами на диван и вскрываю банку виргинских персиков, заготовленных дедушкиной единственной рукой. Ещё при жизни бабушки заведённая традиция: каждый август консервировать персики, чтобы грядущей зимой эти маленькие солнышки напоминали Дарерке-Путешественнице о лете везде, куда бы её ни занесла папина служба… Пожалуй, теперь я снова жду лета. Телик пошёл помехами. Значит, уже полночь. Стоя перед зеркалом, я подсвечиваю лицо фонариком снизу вверх. Видок вполне зловещий. Прости, папа, прости, святая Агнесса; мистер Сатана взял раунд. Оставшись в одних носках, крадусь наверх. На цыпочках просачиваюсь в комнату к папе. Папа сопит в усы, дабы набраться сил и завтра снова поддерживать боеспособность Соединённых Штатов путём своевременной починки «Вуду» и «Геркулесов». В нарушение нашего негласного договора лезу на верхнюю полку, поступая как последняя безбожница и вьетконговка. Кто-то встречает Страстную пятницу, кто-то атакует Анлок и Куангчи, а у кого-то — день вторжения в чужие секретики. Да простит нас всех Бог. Мои пальцы стали щупальцами греха; спасибо Пьетре Да Во за это. Не обращая внимания на резных драконов и узкоглазых мудрецов, я копаюсь в подсвеченных фонариком папиных бумагах. Скидочные купоны. Ветеранская страховка. Записка. Записка? Чужим почерком? Моё сердце исполняет «Полёт валькирий».Я ОКОНЧАТЕЛЬНО ВСЁ РЕШИЛА, ЗАБЕРАЮ РИЧИ, И УХОЖУ.
МОЖЕШ ОСТАВАТСЯ СО СВОИМИ САМОЛЁТАМИ И УМСТВИННО ОТСТАЛОЙ ДАРЕРКОЙ.
Сделавшая пять ошибок в двух предложениях женщина назвала меня УМСТВИННО ОТСТАЛОЙ. Тянет сказануть чего-нибудь эдакое, однако вовремя вспоминаю о спящем папе и ограничиваюсь сердитым хеканьем. Я, конечно, не без странностей — отрицать глупо, — но УМСТВИННО ОТСТАЛАЯ — явный перебор. Держу этот текст, написанный руками, которых, возможно, уже нет, а мои собственные дрожат. Может, из-за пива, а может, не только. ЗАБЕРАЮ РИЧИ. В данный момент у меня плохо получается думать, поэтому буду признательна, если кто-нибудь подумает за меня. Мой орлиный глаз фиксирует движение. Нечто мелкое ползёт во тьме ночной. Коммунистическое вторжение? Резко опускаю фонарь. Етить-колотить! Одиночный вьетконговский клоп наступает на кровать, явно намереваясь атаковать папу исподтишка. Я хватаю упаковку ватных тампонов и падаю на колени, повисая над вьетконговским клопом, словно вертолёт над тропой Хо Ши Мина. Вьетконговский клоп понимает, что его обнаружили. Не выпуская цель из виду, заряжаю оружие слюной и прицельно атакую драпанувшего клопа ракетой «рука-паркет». Вьетконговский клоп мечется под снопом света, стремясь убраться с линии огня в ближайшую щель. Клоп перепуган до усрачки. Клоп понимает, что он — мертвец. ЗАБЕРАЮ РИЧИ. ОСТАВАТСЯ С УМСТВИННО ОТСТАЛОЙ ДАРЕРКОЙ. И тебе привет, мам. Стоя на коленях, я запрокидываю голову, поднеся вату к ноздрям, вдыхая запах бренди, аромат чужого страха и смерти, и за этим делом меня застаёт проснувшийся папа.