июнь 10, 1972
+55 °F
безнадёжно
Перенесёмся в раннее утро, когда мы с Пьетрой стоим на противоположных концах бассейна. Как статуи древнегреческих богинь, только совсем голые. Пока георгианские особняки Эггертсвилля видят субботние сны, мы выгибаемся и тянем руки к серым небесам. Мы — дриады живых изгородей. Взаимное вдохновение. Протрезвевшие, но далёкие от раскаяний грешницы. Всё идём да идём по лесенке Вернона — то вверх, то вниз. Подбирать для наших блокнотиков слова — впустую бумагу изводить. Мы прыгаем в воду, как люди-торпеды. Бледными русалками плывём над мозаичным дном. Волосы развеваются под водой, словно плащи супергероев. Пузырьки чужого дыхания всё ближе. Мы соединяем кончики наших пальцев и всплываем, и оказываемся лицом к лицу, и я хриплю страшным голосом: — Холодрыга-то какая, Господи. Красивое лицо Пьетры искажается жалобной пипец-пипец гримасой. — Блядь... Поплыли назад, — холодными губами требует она. Мы бросаемся к лестнице, выкрикивая ругательства и отпихивая друг друга, что совсем не сокращает путь. Дерёмся за один купальный халат вместо того, чтобы взять каждая свой. — Возвращаемся в дом! — Быстрее, быстрее! У теннисного корта шлёпаем по-индейски, след в след. — Даже июнь тепла не принёс! — Что за проклятый год! Всё течёт, всё меняется, но семьдесят второй держит марку. Минуту спустя мы стучим зубами в модных коричневых интерьерах. Сидим перед прогоревшим камином и ворошим лыжными палками остатки тепла, словно древние люди у костра, только шкуры на нас не звериные, а махровые. И под задницами тоже не мёртвый саблезубый медведь. — Моя последняя игра за школьную команду, — медленно и вдумчиво проговаривает Пьетра. Последняя игра за школьную команду. Последние дни Пьетры в школе святой Агнессы. Кажется, будто только вчера мы впервые поцеловались и были рассекречены синьором Мекатти. Останавливались на Манхэттене. Вылавливали редкие дни, когда красивый дом пьетриного дедушки пустовал. Занимались любовью в самых разных его местах, не запарывая неуклюже моменты, как обожают поступать мальчишки. В том числе на кровати, под которой фотография Кирстен в обувной коробке. Так мило. Сестра стала косвенной свидетельницей наших отношений, осуждаемых коллегией кардиналов и американской психиатрической ассоциацией. — Может, ещё апрель на самом деле? Погода под стать. Пьетра прикусывает губу и качает головой, не оставляя шансов этой хронофантастике. — Ладно, ты хотя бы в Калифорнии согреешься, — говорю. Сказать ей, что Кирстен тоже в Кали собралась?.. — По словам папы, у военных советников в Стране так служба поставлена. — Пьетра откладывает палку. Поджав колени к груди, продолжает: — Шесть месяцев на полевой работе, шесть — в тылу. Папа считает эту практику неправильной. Уверен, что шесть месяцев — слишком мало. Порог вхождения. Едва успеваешь привыкнуть к вьетнамским подопечным, сблизиться с ними, узнать получше, наладить командную работу, и — всё, конец. Полгода пролетели. У нас тоже всего шесть месяцев было. Поменьше даже. — Надо было и тебе на второй год разок остаться. Пьетра улыбается грустно — впервые за время нашего знакомства. Кажется, последняя Пьетра-улыбка наконец добавлена в мою коллекцию. Есть нечто возвышенное в этих улыбках перед разлукой, даже если одновременно шутки глупые шутятся. Я помню поздний август шестьдесят девятого, когда Дарерка Путешественница уезжала из Виргинии в Нью-Йорк Сити, и бабушка улыбалась, понимая, что, возможно, видимся мы в последний раз. Той зимой бабушки не стало, но высокая сила её улыбки продолжает наполнять силой меня. Ласково, но строго напоминать в нужные моменты, что отпускать любимых — это часть нашей жизни. Мы не должны смиряться. Но и делать кого-либо заложниками своих зависимостей тоже не должны. — Эти полгода многому меня научили. Прежде всего — не молчать, когда стоит говорить, и... — ...Встречать дерьмо с открытым забралом, — со смехом заканчивает за меня Пьетра. — Я тоже поняла кое-что. Знаешь, не желаю больше прятаться. Последние три года я не пересекалась с Кирстен. Будучи капитаном и президентом, прикинь? Всегда больной притворялась или заваленной учёбой, когда наши команды играли против Западной Лютеранской. — Ты не можешь пропустить свою последнюю игру. — Не могу. Не хочу. И я больше не боюсь. Готова встретиться с детскими обидами, какой бы катастрофой это ни кончилось. — Она серьёзнеет лицом, поднимая глаза на распятие. — Да будет так, а-минь. Надкаминный Иисус как будто доволен нашим духовным ростом, пусть и видел потрахушки. Пьетра резко опрокидывает меня на лопатки и, усевшись сверху, принимается щекотать, приговаривая: — А какой сегодня ещё день, а? Какой?! Какой день? Какой день?! Я дёргаюсь и верещу макакой, пытаясь вспомнить. — Какой день?! — заливается смехом Пьетра. Её влажные волосы лезут мне в рот. Да не знаю я, не знаю! И даже сказать «не знаю» не могу. — Сегодня возвращается папа! А-а-а! — Поздравляю... Чёрт. — Воспользовавшись тем, что Пьетра вскинула руки в крике, я успешно останавливаю щекоточное нападение. — А теперь давай об открытых забралах и детских обидах. Кирстен едет учиться в Калифорнию. В Сакраменто. Глаза Пьетры враз делаются круглыми и нездешними, словно мыслями она унеслась в Сиракьюз прошлого, где дружила с оригиналом вместо копии. Услышав о Кирстен, Пьетра принимает любимую позу сестры: садится, поджав ноги под себя. — Вот оно как... Я киваю и добавляю: — Будет играть в соккер там. — Мы больше не... — бормочет Пьетра. Трудно сказать, осчастливила ли её эта новость. Ошарашила точно. — Открытые забрала, — напоминаю я, поигрывая бровями. — Ну что ты хочешь? — Она встаёт на четвереньки, чтобы дотянуться до сумки и выудить оттуда сигареты. В дедушкином доме. Ошарашило так ошарашило. — Кирстен не забыла тебя. А ты не забыла её? — Открытые забрала, да? — бурчит Пьетра. Карие колодцы глядят сквозь меня обречённо и печально, как у концлагерной заключённой на допросе. Идеальное сходство, если исключить сигарету во рту. — Если тебе сложно, можешь отвечать «да» или «нет», — предлагаю мягко. — Валяй... — зрачки Пьетры сходятся на кончике сигареты, к которому она подносит спичку. — Вы правда любили друг друга? — слова даются нелегко. Пьетра пыхает дымом. — Да. Сглатываю ком. Не спрашивать про копию на замену. Не спрашивать про копию на замену. Пусть это останется маленькой тайной. Маленькой вечной тайной. — Ты попытаешься с ней помириться, если будет возможность? — Да. — Взгляд Пьетры мог бы пробить стену особняка у меня за спиной, вырваться за пределы Эггертсвилля и достать до Сакраменто. — Если вы помиритесь... и Кирстен будет не против... Вы сможете снова полюбить друг друга? — последнее предложение я произношу почти шёпотом. Пьетра окутывается дымом, растворяясь, исчезая в сизой завесе. — Да.***
Перенесёмся в международный аэропорт Баффало-Ниагара, когда мы держимся за руки, стоя среди толп и рядов сидений, а потом Пьетра срывается с места. С визгом несётся навстречу мужчине в зелёной тропической форме. Он подхватывает её на руки и принимается кружить, словно маленькую девочку, совершая по обороту в секунду. Я могу только ухмыляться и умиляться. — А ты Кирстен, верно? — спрашивает он, буксируя на спине прилипшую Пьетру. Уф. — Я Дарерка, сэр. Сестра Кирстен. Помогала Пьетре ждать. — Держи тогда сувенир. — С улыбкой змея-искусителя отец Пьетры склоняет голову к плечу и протягивает на раскрытой ладони нечто маленькое и металлическое — подполковничий дубовый лист. Есть военные, на которых полевая форма висит невзрачной мешковиной, а есть такие, на ком она смотрится словно хлопковый доспех, боевыми ангелами пошитый и Конгрессом США выданный. Пьетрин папа целиком и полностью относится к последним. Если Чарли Ромео существует на самом деле, он выглядит точно так. Краем глаза я замечаю, как подозрительно пусто стало вокруг. Сто процентов: каких-то полминуты назад народ лениво тусил рядом, а теперь жизнь покинула пространство в радиусе пяти сидений. Пожилой джентльмен наигранно заинтересовался своей газетой. Его соседка инспектирует маникюр. Другая женщина с фальшивым энтузиазмом накачивает младенца жидкостью из бутылочки. Все вдруг резко озаботились чем-то; все отсаживаются под благовидным предлогом встречи родственников, начинают проверять укомплектованность чемоданов, неестественно активничать с детьми или наоборот — дремать. Никто не хочет знать, откуда возвращаются зелёные люди. Америка закрыла ставни памяти. Отреклась и отгородилась от долгой, неудачной, безнадёжной войны, подбросившей в наследство самый тяжёлый духовный кризис за последние сто лет. Мы снова замыкаемся, чтобы разобраться в себе, прежде чем нести вовне. — Не холодно, сэр? — интересуюсь я, когда мы оказываемся в апрельском июне снаружи. — С недавних пор обожаю мёрзнуть. Прилетел из Дананга в Токио — а там тоже жара. Прилетел в Сиэтл — снова она. Зато дома — благодать... Можешь не сэркать, наслушался. Просто Бруно. Он тащит дорожную сумку на одном плече, а Пьетру на другом. Та вцепилась и не отпускает: висит гирей, будто боится, что папа передумает и сбежит обратно на самолёт, который вернёт его в уютный блиндаж под Анлоком, где всё знакомо и все знакомые. К моменту прибытия на парковку ничего не меняется, поэтому вести «Мустанг» приходится мне. Пьетра сидит сзади, уткнувшись лицом в отцовскую шею, закрыв глаза в полукоме тихого счастья, а позабытая всеми я подбрасываю в руке дубовый лист и удерживаю руль свободной. Надо будет приколоть к папиной пилотке. Приедет завтра утречком в Ниагара-Фолс, а там все вытягиваются перед ним и честь отдают. — Бруно, а ты смотрел когда-нибудь соккер? — спрашиваю. — Нравится? — Раз Пьетра полюбила соккер, значит, и мне понравится. — Он оборачивается к дочери, и Пьетра отвечает восторженными кивками: «да-да, обязательно понравится, мы постараемся». Они очень разные — голубоглазый брюнет и кареглазая блондинка, — но их манера смотреть на тебя, жесты, мимика, мимолётные движения... Никогда не встречала столь непохожих и одновременно одинаковых людей. Я вижу, с каким обожанием Пьетра заглядывает в папино лицо, как смеётся над его шутками, как сияют её глаза, и настроение у меня — просто отпад. Серый день, серый асфальт. Подбрасываю и ловлю дубовый лист. Честное скаутское: правда полегчало. Быть третьей не так обидно, как второй.***
Перенесёмся на стадион имени Джеймса Т. Андерсона, где народу собралось столько, сколько я ещё ни разу не видела на женском школьном спорте. Проплешин свободных сидений почти не видно. Стоя по центру поля напротив Эбигейл, я развлекаюсь поиском знакомых лиц в толпе. Папа нашёл время прийти. И Лили Дракула поддерживает меня. И прочие папины знакомые ветераны Кореи из числа родителей. Они — особая категория: всегда кучкуются и сетуют, что их война трагически затерялась между распиаренными Второй мировой из Вьетнамской. Без труда нахожу маму и папу Эбигейл, обнимающих её премию «Афина» за сезон-72. Без труда нахожу и маму Пьетры, которая такая же офигительная, а в молодости, вероятно, и фору дочери дать могла. Она носит тощую шубку. Становится понятно, на чьи вкусы ориентируется Кирстен. — Всё-таки почтил нас присутствием, — миссис Киттель недружелюбно приветствует бывшего супруга, расположившегося на ряд впереди и чуть сбоку. «Почтил присутствием» звучит совсем как «припёрся». Бруно оборачивается к ней, улыбаясь в стиле Чарли Ромео: — Ты надеялась, что героическая Народная армия сможет мне помешать? Мистер Киттель кладёт свою ладонь на её в жесте «давай игнорировать империалистическую военщину». Вижу дедушку Пьетры и синьора Мекатти, которые, проходя мимо Бруно, крепко жмут его руку. Нахожу «Крестоносцев» во главе с отцом Марком, ожидаемо одинаковых в своих куртках с буквами J, но неожиданно тихих. Иезуиты недобро поглядывают на парней из футбольной команды Западной Лютеранской. Вернон в ростовой кукле льва и буйвол-маскот Западной Лютеранской проводят по горлу пушистыми лапками — жест «глотку перегрызу». — Девочки, пожалуйста. Давайте хоть раз сыграем нормально, — доверительным голосом просит усатый судья. Злюка вперилась в Кирстен налитыми кровью глазами. — Хотя бы сорок минут, — говорит судья. Ближайшая ко мне девчонка в чёрной форме Западной Лютеранской напоминает лицом камикадзе перед вылетом в один конец. Тут я вспоминаю, что мистер Макбрайд даже не задавал план на игру. — Двадцать? — спрашивает судья тише. Погруженная в себя Чиккарелли монотонно жуёт резинку. Осень-Зима проверяет, как крепко держатся её очки. — Ну десять хотя бы, — говорит судья. Вратарь Западной Лютеранской — девица размером с мини-Годзиллу — сжимает и разжимает кулаки. На её фоне даже Чиккарелли не выглядит крупной. — За грубую игру, — предупреждает судья, — буду выгонять с поля. Постойте-ка... А кто-нибудь кроме меня собирается вообще в соккер играть?.. Судья утирает платком блестящие в свете прожекторов залысины. Тихо изображает крестное знамение и даёт стартовый свисток. Откидывая мне мяч, Эбигейл орёт что есть мочи: — Беги!!! Я срываюсь с места резко, как ракета. Перепрыгиваю неуклюжую подножку девчонки-камикадзе. По дуге обхожу Кирстен. Кто-то пытается настигнуть меня. Бэтгёрл отпихивает её, и обе падают, переплетаясь конечностями. «Крестоносцы», надев футбольные шлемы, идут штурмовать гостевую трибуну со своими принципиальными соперниками из Западной Лютеранской. — ...Те засранцы, — гудит отец Марк, указывая на кого-то, — изрисовали мою машину хулой на Святой Престол! — ...Они прокололи шины нашего автобуса! — вопят школьники из Западной Лютеранской. — ...Навешивай, навешивай! — зычно командует мистер Макбрайд. Навешиваю на Пьетру. Девчонка из Западной Лютеранской прыгает рядом и мяч не перехватывает, зато въезжает Пьетре локтем в глаз. Пьетра падает. Злюка смачным поджопником с лёту отправляет её обидчицу за пределы поля, и та вспахивает носом газон. Спешащую на подмогу Миг хватают за хвост волос. — …Твой любимый Вьетконг разрушает католические церкви, прямо как протестанты в Германии, — кричит кто-то из родителей «Сент-Агнес». Меня таранит неопознанное туловище. Теряю мяч. Ноги заплетаются. Колбаской качусь по траве, собирая всю грязь на светлую футболку и шортики. — ...Если завтра в Южном Вьетнаме пройдут свободные выборы, на них победят коммунисты, — убеждает мистер Киттель. Девчонки из обеих команд сбились в одну чёрно-красно-белую кучу, под которой, очевидно, скрыт мяч. Никто не желает уступать. — Твои сучки опять всё испортили! — гневается Кирстен. Она нетерпеливо притопывает, уперев руки в бёдра и наблюдая за копошением человеческой массы со стороны. — Снова грязная игра от вас! — подскочившая Пьетра шипит на неё, как разъярённая кошка. Матери и монахини физически воздействуют на еретиков плакатами поддержки «Вперёд, Сент-Агнес!». Да у нас тут прям Тридцатилетняя война нью-йоркского разлива. — Эгги! Эгги! — скандирует зрители с относительно мирной части трибуны. Лишь два человека молча смотрят друг на друга, никак не участвуя в происходящем; миссис Киттель — немигающим взглядом змеи, а Бруно — по-чарлиромеовски прищурившись. Лютая парочка. Абсолютные азиаты. Чьё-то тонкое тело протискивается из самого подножия кучи. Эбигейл. Нечеловеческим усилием она отбрасывает мяч на свободную меня. Все замирают и смотрят на меня, а я смотрю на всех. Мяч. Мои ноги — могучие крылья. Моё сердце — турбореактивный двигатель. Я несусь к воротам Западной Лютеранской, удерживая пятнистого у ног. Оглядываюсь. Все мчат за мной. Зря оглядывалась — кое-кто стартовал наперерез от ворот. Годзилла. Мы обе слишком быстрые, а Годзилла ещё и тяжёлая. Сила инерции. Не можем сменить траектории. Я — Джордж Паттон и Бульдог Уокер за мгновение до рокового грузовика. Таран. Хруст. 40-ярдовая отметка. Пустота.***
Запах нашатырного спирта бодрит мои ноздри, и Пьетра кричит сверху: — Подъём! Пьетра опускается на колени, загораживая вечернее небо и лампы стадионной мачты освещения. Правая половина её лица живописно залита хлещущей из рассечённой брови кровью. Кровь кап-капает на футболку с надписью «Сент-Агнес» выше двадцатого номера, на газон, на лежащую ниже Пьетры меня. Я же тем временем изображаю раскатанный блинчик и думаю: Боже, Пьетра, твой замечательный нос до сих пор не сломан. А потом: идея провести решающий матч против Западной Лютеранской перед выпускным оказалась чертовски плохой. Теперь на альбомных фотографиях девчонки будут выглядеть так, будто не старшую школу окончили, а вернулись из окопов Анлока. Увидит кто-нибудь полвека спустя и скажет: «Ох уж эта эклектика семидесятых». Что за безумная эпоха. Что за чокнутый народ. Оглядываясь на схватку, Пьетра бормочет: — Господи Иисусе... Вау. Любая гражданская война в Америке — это война религиозная. Двести лет назад мы ещё могли основать собственную общину вдали ото всех, но сейчас — слишком тесно стало. Слишком все переплелись. Полный небесной ваты тёмно-синий мир наверху такой завораживающий. Нам стоит построить новый «Мэйфлауэр» и отправиться пилигримами в Космический Новый Свет. Это решило бы немало проблем. — Дарерка, я знаю: ты думаешь о сраной погоде и битвах древности, — говорит Пьетра и отбрасывает ватку за пределы поля. На её скулах — остатки боевой раскраски, заимствованного у мальчиков-футболистов «чёрного глаза». Извечная сиреневая спортивная повязка сойдёт за терновый венец. Стадион имени Джеймса Т. Андерсона, конечно, не Колизей, хотя сегодняшняя игра — вполне себе мученичество несвятой Пьетры. Кусая ногти, Пьетра выгибает лишённые косметики русые брови и хнычет: — Дарерка, вставай. Зимой я бы вскочила и помчалась на первый зов, а сейчас — поздновато. Пьетра Да Во — не богиня. Не идеал. Просто человек. Ничем не лучше скромняжки Вернона. Иезуита Вернона в костюме льва-талисмана, который мочит сейчас маскота Западной Лютеранской. Пьетра — очень важный в моей жизни человек, как и все, чей свет я хочу нести сквозь десятилетия. Неплохо для шести месяцев знакомства. Уж что-то это да значит. Нам было классно в пути, да только развилка чертовски близка. После многих недель стрёмных поступков, удобряя кровью газон стандартизировано-унифицированной арены имени погибшего во Вьетнаме чувака, я чувствую себя освобождённой от Пьетразависимости. Моя любовь не ушла. Просто трансформировалась. Я вновь становлюсь... Ладно, кого обманываю; никакой Непорочной Дарерки из меня уже не получится. Остаюсь универсальной грешницей, правонарушительницей и далее по списку. — Пьетра, сражайся и умри! — орёт сбоку невидимая Кирстен. Пьетра оборачивается, чтобы ответить средними пальцами с обеих рук. Я видела, как они смотрели друг на друга, когда спорили у кучи сис. На этом этапе ненависти до возвращения любви остаётся полшага. Пьетра сообщает: — Без тебя мы проиграем войну. Пьетра хочет выиграть свой последний матч, чтобы Кирстен не выиграла свой последний матч, чтобы... чтобы... Ой, идите на фиг, королевы драмы. Я хочу рисовать пацифики кровью. Уморительно пафосная, как помесь Папы Римского и Джона Уэйна, Пьетра говорит: — Если я не вернусь — стань летописцем моего последнего крестового похода. Мои записки могут превратиться в главу из будущей автобиографии, откуда будут вычеркнуты наиболее компрометирующие эпизоды. Вроде сцены у Пьетры дома. И сцены в отеле. Про кота сестры Оливии тоже надо будет удалить. Про нос Эбигейл. Про фиаско с Верноном. Незаконное проникновение на остров Харт. Кто знает, может, однажды я и саму Пьетру решусь заретушировать как явление, но пока — правда и ничего, кроме правды. Полная и честная хроника нашего грехопадения. А-минь. Что-то заставляет меня поглядеть в сторону парковки, а там под фонарями силуэты: Джеймс Т. Андерсон с футбольным мячом в руках и Шерил Таггарт, которая держит под мышкой оторванную голову Джеймса Т. Андерсона. Ну, это совсем финиш. — Расскажи всё, — нарочито замогильным голосом требует Пьетра. Так и быть, напишу гонзо-репортаж для «Эгги». Пьетра убегает налаживать ненависть с Кирстен, а я поднимаюсь на ноги, никем не замеченная. Ковыляю, попинывая мяч, к воротам соперниц. — Дарерка! — зовёт одинокий голос. Запыхавшийся Вернон стоит на кромке поля в надорванном костюме льва. Наполнитель торчит из его шкуры, как из растерзанной щенком подушки. Утирая пот и кровь, Вернон говорит громко и вдохновенно: — Дарерка, я люблю тебя настоящую! Не потому, что ты напомнила кого-то. Собирается сказать что-то ещё, когда буйвол Западной Лютеранской напрыгивает и валит его наземь, и кукольный бой продолжается. Делая шаг за шагом, я подхожу к утомившейся Годзилле со спины, утыкаюсь в неё и падаю. Принимаюсь хохотать, как полоумная. Стоя на четвереньках, размазывая кровь — свою и накапавшую из рассечённой брови Пьетры. И никаких призраков на парковке больше нет. — Пенальти, — объявляет усатый судья. Он привалился к штанге ворот, словно умирающий киногерой. — Давай покончим с этим. Я оттопыриваю вверх окровавленные большие пальцы, не переставая хохотать. Годзилла пытается возразить, но видит в моих глазах что-то, чего не могу видеть я, и слова не лезут из её глотки. — По сигналу. — Судья берёт свисток в губы. Я смеюсь безостановочно, устанавливая мяч для удара. Господи, никогда... никогда прежде не чувствовала себя так плохо и так хорошо одновременно. Судья даёт трель, какой поднимают в последнюю атаку солдат. Годзилла прикрывает лицо руками. И я бью.