Лето детей СССР.

Утро… На стремительно светлеющем небе расцветал прекраснейший цветок, что своими лепестками распластался на всём небосводе, превращая его в яркую палитру алого, нежно-розового и мягко-золотого узора, центром, связующим всего, являлось сияющее солнце… Воздух был свеж и чист, словно родниковая вода, столь же прохладен, лёгок, после минувшей ночи, что хочется пить его, утоляя жажду разума, в котором всё запуталось от сна. Впрочем, лёгкая дымка тумана перед глазами не мешала молодому парню стоять посреди небольшого импровизированного рынка, что нашёл своё пристанище возле небольшой железнодорожной станции, где поезда останавливались два раза в сутки. Помимо путей и полустанка, сколоченного из деревянных досок, что держались на толстых стволах елей, рядом с которым расположились несколько рядов рынка. Помимо всевозможных ещё зелёных фруктов, что иной раз были кислее лимона и твёрже косточек внутри плодов, более-менее нормальных овощей, здесь можно было встретить большие ящики с цыплятами. Именно на такой ящичек и наткнулся юноша, то и дело поправлявший взъерошенные смоляные волосы, тут же убирая руки в карманы шорт, верх которых прикрыла синяя футболка. Глаза парня то и дело метались, словно волны в море, в тщетной попытке уследить за любым одним цыплёнком, который то и дело нырял к своим собратьям, или же выпрыгивал из этого жёлтого океана, вновь падая в него. Молот и циркуль, что опоясывали колосья пшеницы, иной раз неестественно меняют свой образ, искривляясь, от любого движения мышц и выражения мимики на лице восточного немца, что отражала полное негодование. Куда деваются птенчики нырнув под лапки своих собратьев? — Сколько вам цыплят? — резко отрывает ГДР от столь удивительного занятия женщина, держащая коробку. Худое, даже высохшее, тело, скрыла под собой серо-зелёная рубаха, нашедшая своё продолжение в тёмной юбке, поверх которой был повязан небольшой фартук, с кармашком для денег. Голову и редкие седые пряди волос скрыл старенький голубой платок. — Двадцати пяти будет достаточно. Сколько с меня? — тихо спросил ГДР, нырнув рукой в карман шорт, выудив оттуда два рубля, спокойно держа их в ладони, заодно наблюдая, как костлявые старческие руки хватают желтеньких и беленьких птичек, перекидывая их в небольшую картонную коробку. — Рубль и двадцать пять копеек. — коротко бросает старушка, отобрав побольше белых цыплят, тут же отдав коробку юной Республике, которую немец быстро подхватил на руки, ответив короткое: «Благодарю», оставив женщине желаемые деньги и быстрыми шагами идя подальше от рынка, желая поскорее насладиться удивительной музыкой природы, где оркестром служат листья деревьев, похлопывая листочками друг о друга, ветер, что то и дело игрался с травами, кустарниками и верхушками берёз, создавая подобие шума волн у моря, да хруст ломающихся палочек под ногами. Однако, главным, в этом странном оркестре, было полное безмолвие… Ни машин, ни надоедливых криков людей с улицы, не считая удаляющийся гомон рынка. Только блаженная тишина и старенькая чёрная «Волга», что стояла неподалёку от просёлочной дороги, которую нормальные люди назовут «направлением», в виде обкатанной и засохшей глины. По обе стороны от дороги раскинулись зелёные поля, набирающие в себя всё больше воды, а вдалеке маячил лес, за которым должен показаться старенький домишко… Подходя к автомобилю, ГДР осторожно перехватил коробку, взяв её в другую руку, мгновенно открывая дверь «Волги», почти кидая назад коробку с живым грузом, что возмущённо запищал и закряхтел, будто жалуясь: «Ай, кидают, как мешок картошки, поаккуратнее можно?!» — впрочем немец не услышал претензий цыплят, захлопнув дверь, а сам быстрым и бодрым шагом подошёл к передней двери, залезая в машину, оказываясь рядом с водителем. Мужчина средних лет, одевшись в зелёную рубашку, да серые рабочие штаны с ботинками, задумчиво покуривал сигарету, пристально смотря на дорогу, иногда хмурясь, от чего золотые серп с молотом на красном лице искажались, становясь чем-то невразумительным. — Принёс? — произнёс коммунист, стряхивая со столь желанной сигареты истлевший табак с бумагой. — А как же? Двадцать пять штук, не суточные. Хватит столько? — отозвался немчурка, обернувшись на пищащую коробку цыплят, которые то и дело выглядывали из коробки, прыгая на своих собратьев, тут же проваливаясь вниз, так как стоящие внизу подобным положением дел были недовольны. — Хватит, хватит. Половину кошки растащат, кого-то вороны и совы утащат. — совершенно безразлично молвил Союз, поворачивая ключ в замке зажигания, от чего двигатель приглушённо завёлся, пусть и с неприятным рёвом в начале. Машина резко дёргается, когда Союз не совсем правильно отпускает педаль сцепления, практически бросая её, вместе с педалью газа, от чего несчастный двигатель сбавляет обороты, горязь захлебнуться и заглохнуть, но в последний момент всё же приходя в норму, дёргая машину вперёд. — Папа? Что с тобой? — обеспокоенно вопрошал сын, смотря на заторможенность и отстранённость отца, на что СССР лишь утомлённо улыбнулся, взглянув на приёмыша. — Не выспался. *** Старая «Волга», чудом закатившись во двор небольшого участка, наконец-то остановилась, вместе с работой двигателя, который так не кстати нарушал блаженную тишину дачи… Тишину этого небольшого дворика, где перед машиной устроился сарай-курятник, позади которого простирался своеобразный огород, с грядками-могилками, и большой сад, где виднелись первые завязи плодов… Благо, шум машины не было слышно в бревенчатом домике, что расположился впритык к забору. Сидевший рядом с водителем немец, вдохнув свежий воздух полной грудью, блаженно прикрыл глаза, сложив руки на коленках. — Так… Пап, раз уж мы приехали, может поспишь чуток? — мысленно возвращаясь к теме разговора до поездки, но получил лишь лёгкую улыбку, больше проходившую на усмешку. — Не могу, ГДР. Мне нужно ехать в город, на саммит стран, как всегда, очень «во время» его решили организовать. — грустно улыбнулся Союз, точно так же, как и сын, прикрыв глаза, решив немного расслабить их, так как поездка обещала быть долгой, сложной, и возможно по самой жаре, когда на улице, даже с ветерком, невозможно находиться, ибо тело обливается собственным потом, который раскаляется, вместе с воздухом, под одеждой, грозя сварить своего хозяина в его одежде. — Ты уверен, что не уснёшь в дороге? — обеспокоенно спросил сын, размыкая веки, дабы видеть лицо СССР, которое могло подсказать определённые недосказанности в словах. Ведь лёгкая улыбка, которую невозможно увидеть сквозь веки, может указать на усмешку, которую по ошибке можно принять за гнев, если тон голоса будет грубым. — Уверен, мальчик мой, уверен. — только покивал Союз, пока ни одна мышца на его лице не дёрнулась, ничего немцу не сказав, — Только уехать мне придётся на две недели, с лишним. Справитесь тут, без меня? — добавил мужчина. — Справимся, конечно же. Нас шестнадцать! За всем уследим. — воодушевлённо воскликнул ГДР, растянув губы в оптимистичной улыбке. — Тогда… Выпусти цыплят, когда я уеду, и ложись спать. Как все проснутся, вот. Список дел. — не глядя, Союз быстрым движением нырнул пальцами в карман своих брюк, выуживая оттуда сложенный в четыре раза листочек, протягивая его приёмышу. — Хорошо, отец. Мы не подведём. — коротко отзывается ГДР, открывая дверь машины, выходя на свежий воздух, в тот же момент вытаскивая коробку с маленькими жёлтыми комочками пуха, что перестали пищать и вели себя тихо. Оставив коробку на траве, немец обернулся на машину, от звука захлопывающейся двери, так как отец решил покинуть душный салон автомобиля. Союз стоял в тишине, прикрыв глаза, стараясь вслушаться в неё как можно глубже, параллельно с этим вдыхая свежий воздух, что своей прохладой помогал отвлечься от мыслей, что неслись далеко в будущее, о пути по жаре, о саммите, о переговорах с США… Как всё это не вовремя, прямо во время отпуска коммуниста. А ведь СССР надеялся провести это время с детьми, сделать кучу дел, которые накопились за прошедший год… Тяжело вздохнув, коммунист потёр глаза, стараясь избавиться от пелены сна, тут же направляясь к ГДР, разводя руки в стороны, обнимая приёмного, но ставшего уже таким родным, сына. — Ты подрос, к слову… Скоро в Берлин вернёшься… — вздохнул отец, чувствуя, что руки немчурёнка обняли его шею, — Присматривай тут за всеми… Чтобы не натворили ничего. — Конечно, папа. Я могу писать тебе письма, каждый день, и отправлять. Почта не так уж и далеко, утречком, пока не жарко, доеду на велосипеде, и обратно. — с неким энтузиазмом в голосе выдал ГДР, совершенно спокойно стоя в объятиях Союза, не стесняясь называть коммуниста своим отцом, хоть родства между ними, возможно, никогда и не было. — Хорошо, сынок. — чуть улыбнулся мужчина, уголками губ, отпуская приёмыша из объятий, спокойно садясь в машину… Пора ехать, пока сын машет рукой на прощание… И скрывается за дверью избы, вероятнее собираясь спать. *** В тишине тёмной комнате раздаётся тихий скрип досок… Спёртый влажный воздух мешает нормально вдохнуть, вызывая лёгкое удушье, от чего ГДР открывает свои голубые, словно два сверкающих во тьме сапфира… Откинув старое одеяло, немец, шатаясь на ватных ногах, с головной болью и своеобразным белым шумом в ушах, немец поднимается, подходя к небольшому стеклянному окошку, выкрашенное белой краской, дёргая листообразную ручку вниз, со скрежетом старых железных петель, щедро замазаных краской, распахивая окно, с удивлением обнаруживая… Ночь? До ещё и закрытые на замок деревянные ставни, со многочисленными щелями? Прохладный воздух прорывается в комнату, холодной волной, словно водопад, стекая на пол, расплываясь по нему, заполняя её, словно вода, заставляя голые ноги юной республики покрыться мурашками… Звёзды ярко светят, в отсутствии полной луны, не обращая внимания на тонкий месяц, подобный серпу, сквозь щёлку… Чуть высунувшись в окно, задевая оконную раму красной футболкой, немец тяжело задышал, пытаясь избавиться от пульсирующей боли, своими тщетными попытками глубоко дышать, слыша тихий шум ветра в листьях, безумство трелей ночных сверчков и… Грохот? Грохот чего-то железного, где-то с кухни… «Ручки надо почистить от краски, не повернуть почти.» — проскользнула мысль, пока немец, чуть поправив растянутые чёрные шорты, оглядев комнату, подмечая некоторые изменения, по дороге до двери. Деревянный пол, выстеленый досками, покрашенный в коричневый цвет, переходящий на стены, из брёвен, покрытые лаком, всё так же остались прежними… Но таинственным образом пропали ещё пятнадцать железных кроватей-кушеток. Тихо выйдя из комнаты и свернув из коридора в небольшое помещение, всё с тем же полом, да и стенами тоже, ГДР осторожно, дабы не задеть стул, стоящий в проходе и примыкающий к столу, прошёл к валявшейся посреди кухни кастрюльке. Обернувшись направо, где расположили «стенку» из холодильника, страдающего переодически трясучкой, пары столешниц, двух газовых конфорок, мойки, и бесконечных шкафов с бакалеей, совмещённой с сушилкой, откуда, через приоткрытые створки шкафчика, вывалилился такой предмет кухонной утвари, ГДР, краем глаза, заметил в окне, напротив двери, странное и быстрое шевеление. — Что?.. — успевает тихо прошептать восточный немец, прежде чем дверь на кухню тихонько заскрипела, вместе с ледяным голосом, что, подобно раскалённом у металлу, обжёг слух ГДР. — Тук-тук… Я пришёл… Голубоглазый тут же поднял взгляд на источник голоса, заметив в дверном проёме тощую, облачённую в чёрный китель, с несколькими нашивками на рукавах и петлицами, блестящими в свете звёзд, брюки, затерявшисися во тьме, вместе с начищеными кожаными сапогами… Голову человека венчала вороного цвета фуражка, с орлом, что раскинул свои крылья в гордом взмахе, под которым был аккуратно пришит сияющий серебряным отливом череп… — Отец?! — тело ГДР отозвалось напряжением большинства мышц, заставив его подняться на ноги, почти прыжком, оказавшись рядом с окном… При виде ярко-алого лица, с расплывшимся на нём белоснежном круге, где чётко виднелся чёрный символ, остреет слух, вспоминая сложное детство и своеобразную игру в прятки, где проигравшему доставалась игрушечная пуля в лоб, оставляя болезненный синяк на долгое время, светлеет злая ночь… — О да, мой дорогой сын! Папочка наконец-то вернулся и хочет поговорить с тобой! — молниеносным, плавным и в то же время в абсолютной тишине, бывший фюрер приблизился к сыну, тут же свалив его на пол, одним движением руки прижимая шею восточного к доскам. — Отвечай, сука, почему ты принял коммунизм?! Хотя нет, не отвечай! Я тебя задушу раньше. Или… — Рейх перевёл взгляд ледяных серых глаз на лежащий на столешнице нож, — Помнишь, как мы играли в прятки? Беги. — хитро расплылся в улыбке нацист, резко отпуская горло парня, наблюдая, как резким скачком на ноги ГДР побежал через дверной проём… Скрывшись во тьме… «Беги, беги, пока я считаю.» — мысленно усмехнулся Рейх, добавляя уже достаточно слышимым и отчётливым голосом, — Раз, два, три, четыре, пять… — его прервал звук захлопнувшейся двери, где-то в доме, вынудив начать сначала: — Раз, два, три, четыре, пять. — вновь раздался грохот, видимо упало что-то деревянное, от чего Рейх раздражённо добавил: — Раз, два… — осторожно взяв нож со столешницы, нацист громко выкрикнул, — Я иду искать! Быстрыми шагами немец покинул комнату, вспоминая, как запер входную дверь на ключ, моментально отсекая мысль о бегстве сына через неё и окна. Звука открытия окна не было. «Зная своего сына, я могу предположить, что он в спальне. Как обычно, спрятался под кроватью и сидит там.» — подумал Рейх, изящно лёгкой походкой минуя коридорчик, оказываясь у хлипкой дверки, резким движением вскидывая руку в чёрной перчатке, стуча костяшками пальцев по старенькой древесине. — Тук-тук. Я уже у двери, в комнату твою. Однако… — дверь жалобно скрипит в ночной тьме, с грохотом от удара кожаного сапога, подбитого железом, распахиваясь внутрь, — Я войду без разрешения. Но в спальне никого не оказалось, кроме кровати, к которой моментально прошествовал нацист, нагнувшись, но ничего не разглядев. И даже мимолётный взгляд на дверь, за которой мог быть восточный, не помог, ибо ничего кроме тьмы он так и не увидел. — Под кроватью и за дверью нет… Хм… — задумчиво протянул ариец, прокручивая, как киноплёнку, в голове воспоминания игр в пятки со своим сыном ранее… Если ребёнка не было под кроватью, за дверью или в шкафу, значит мальчик сбежал по лестнице вниз, в подвал или чулан, где, притаившись среди хлама, стеллажей алкоголя, ожидал, найдёт ли его отец. — Тогда в чулане гляну! — прочеканил холодным голосом немец, довольно быстрыми шагами направляясь к прихожую, через коридор, оказываясь перед входной дверью, перед которой развалился коврик, сразу полетевший прочь, как не нужная вещь, открывая взору неприметную дверку, вернее люк. Распахнув сию преграду, сколоченную из ошкуренных досок и старого засова, глазам Рейха предстал ГДР, сидящий не так далеко от прохода… Где-то за банками с солениями, дрожа от страха. — Я тебя нашёл! — закричал нацист, без промедления бросаясь в погреб, с выставленным вперёд острым клинком… А через несколько секунд в грудь вонзился нож, окрасила пол багровым цветом… Но полная тишина и ночь немая скрыла эти крики. *** В тишине тёмной комнате раздаётся тихий скрип досок… Спёртый влажный воздух мешает нормально вдохнуть, вызывая лёгкое удушье, от чего ГДР открывает свои голубые, словно два сверкающих во тьме сапфира… Откинув старое одеяло, немец, шатаясь на ватных ногах, с головной болью и своеобразным белым шумом в ушах, немец поднимается, подходя к небольшому стеклянному окошку, выкрашенное белой краской, дёргая листообразную ручку вниз, со скрежетом старых железных петель, щедро замазаных краской, распахивая окно, с удивлением обнаруживая… Закрытые ставни, сквозь щели в которых пробивался свет? Верно… Где-то там, за деревянной пластиной, щебетали птички, чьи голоса приносил ветер, извечно резвясь невидимой птицей… — Так, всё слишком похоже на тот сон… И ручки окна действительно надо поменять. — тихо, почти шёпотом, вымолвил немец, слыша вновь грохот на кухне… Сорвавшись с места, восточный быстро проследовал через коридор на кухню, подметив, что в спальне стоят те же 16 кроватей, вместо 1. Коридор всё так же погружён во тьму, только вот кухня озарена более ярким светом, уже взошедшего солнца… Но посреди помещения всё так же валяется старенькая алюминиевая кастрюлька, над которой склонилась миловидная девушка, в лёгком летнем синем хлопковом сарафане, по которому струилась копна алых волос, наспех собранных в косичку. Рядом с изящно тонкими ножками валялся жёлтенький пушок… — УССР? Почему кастрюля упала? И откуда пух? — вопрошал немец, тихо дрожа от страха, боясь, что ответом послужит: «Упала она ночью. А пух… Не знаю.» Ведь это мог быть Рейх… Или его призрак? Или что-то иное… — ГДР, а ты не помнишь, как забыл курчат убрать в курятник? Как думаешь, один из них мог поискать еду в доме, через приоткрытую дверь? После чего, из кастрюльки показалась довольная голова, с клювиком, в котором лежал не плохой кусочек хлеба.