— Это будет кошмарно, — предрекает Чимин между первым «пш-ш-ш» открывающейся крышки и тяжелым вздохом.
— О, да… — ухмыляется Йола, которой сегодня стукнуло ровно шестнадцать; глоток пива оседает горечью на корне языка, а градус коварно стучит в темечко «ку-ку, моя девочка».
Воздух в гостиной спрессован от хмеля, взрывов смеха ряженых школьников и пижонского электро-попа, хрипящего из приемника. День догорает — в доме Паков становится жарко и шумно в честь чужого дня рождения. В открывающиеся то и дело входные двери щемятся знакомые вроде бы лица; кто-то из параллели и даже персоны высшего эшелона, что являют собой кучку задротов и двух шизанутых девчонок, стремительно взлетевших по школьной иерархической лестнице по праву статуса своих родителей — приближённых к лидеру. Йола на этом пестром празднике элиты смотрится инородной серой кляксой: ни статуса, ни денег, ни власти, ни родителей, только Пак Чимин, сын корейских послов, а значит — тоже элита в своём клане оборотней. Неясно, как этот азиатский принц прибился к её берегу со своим раздражающим «Йоль» вместо «Йола», потому что так ему, видите ли, удобнее, но очевидно: отплывать он не планирует до победного. Чимин ещё на прошлой неделе выдворяется во френд-зону и сейчас активно с этим не соглашается, то есть покорно позволяет ей плести макраме из собственных нервных волокон и вырастать в суку.
В глотке Йолы булькает порция алкоголя и зародыш смеха, а в следующую секунду её размазывает по дивану. Пространство дробится — глаза, вихрастые макушки, руки ловятся в фокус, а потом размываются в боке. Самопальные гирлянды, которые они с Чимином развешивали по гостиной с самого утра, хитрюще перемигиваются и напоминают ночные огни на шоссе.
Эти люди, запахи, компактность Чиминовых объятий — её новое место в мире, а не то, где она окажется завтра. Йола чувствует себя изогнутым под новую реальность пазлом — все выступы совпадают с выемками. Вернее, форма совпадает, но картинка другая. Её
настоящий «рисунок» одет в холод приклада, скошенное лезвие ножа и неотвратимую реальность того, что она в свои шестнадцать лет живой труп.
В их обществе, обществе оборотней, о таком не говорят вслух, потому что тогда придется признать, что воруют детей из колыбели, отрывают от родителей и воспитывают убийц; потому что тогда придется признать, что не доверяют своим настолько сильно, что создают хладнокровных киллеров; потому что тогда придется признать, что лидеры и их семьи ходят с мишенью на груди, рискуя откинуться не только во время очередной рабочей сделки, но и во время обеда, поездки в парк аттракционов или соседнее государство — живые мертвецы. Об этом не говорят вслух, но Йола знает, потому что однажды кто-то увидел в шестилетней девочке потенциал и забрал у родителей. Десять лет податливую детскую психику сминают, вылепляя идеальный образ хладнокровной убийцы, готовят к верному служению своему клану и его лидеру, учат быть
тенью.
В восемь её и всю группу юных, потенциальных киллеров знакомят с Мэдоком — будущим наследником венгерского клана оборотней — с целью, чтобы дети сблизились, нашли общий язык и научились не просто работать в команде, а жить этим. В одиннадцать Йола обращается в своего истинного животного и сталкивается с первым неприятным фактом: её кидает из тигра в волка, с каждым обращением раздрабливая кости в крошево — она полукровка, о чем взрослые предпочли умолчать, дабы потом было проще дергать за веревочки .
— Это даже хорошо, — говорит наставник спустя неделю, когда она уже кое-как, но все-таки научилась контролировать своих зверей. — Чтобы быть отличной
тенью, достаточно и этого.
Полукровки в их мире не редкость, а бесполезная падаль. Оборотни с возможностью обращаться только в двух зверей, в то время как чистокровные ограничены лишь собственной фантазией. Чистокровные оборотни маскируются сразу в нескольких животных, и это дает им огромное преимущество в их мире. Ведь куда выгоднее взять чистокровку, который в бою сможет обратиться хоть в слона, чем полукровного оборотня, ограниченного двумя животными формами, да и те выданы ему природой без права на выбор. Полукровка всегда будет легко узнаваем по глазам своего животного. У Йолы, например, серебро вокруг зрачка закипает и превращается в лёд, выдавая в ней тигра. Их называют дефектными и отдают самую грязную работу, размениваясь, как пушечным мясом. И в Венгрии научились это превращать в отличный крючок страха, на который можно легко подсадить детскую психику с одной единственной целью: вырастить идеальную
тень — верную и напрочь лишенную амбиций. И плевать, что цена этому — загубленное детство и жизнь, ведь чаще всего из всей группы на финише выживает пара человек, и то в лучшем случае. Половина отсеивается — умирает, давайте говорить честно, — на этапе обучения, до экзамена доходят единицы, и те имеют все шансы закончить его в деревянном ящике.
В четырнадцать, всё ещё выжившую, Йолу выпускают из лагеря новобранцев в школу, где она словно бельмо на глазу в цветастом мире. Она — бесяче-непонятный объект в «обычном городе, обычной школе с размеренной жизнью», который надо грохнуть чисто на всякий случай. Мэдок просит держаться подальше от него…
в тени, хотя бы потому, что она полукровка и одного этого факта уже достаточно, не говоря о том, что никто не знает о её обучении в школе будущих киллеров и знать не должен. В пятнадцать Йола узнает, что через год её ждет финальный экзамен, с которого есть все шансы не вернуться, а в город приезжает семья корейского посла с сыном-солнышком, который по неведомым причинам тянется к
тени.
Йоле, вязнущей в теплых и жадных руках Чимина, всего шестнадцать и она уже ходячий труп. Успешная сдача экзамена не гарантирует долгую жизнь, лишь возможность встретить новый день, в котором Мэдок начнет вливаться в дела клана, а значит и она вместе с ним. Поэтому она вязнет в руках Чимина, пока имеет на это право, пока никто не идёт выдергивать её в суровый реальный мир, и позволяет Паку чуть больше — коснуться губами уха, скользнуть языком по чувствительной коже.
— Эй, — окрас планировался возмущённый, но выходит смущенный писк.
Зрачки ширятся, ритм дыхания меняется, а по позвоночному столбу ползет бесячее Чиминово «Йоль». Гостиная, с её зашуганным начинением в виду появления в ней наследника, неузнаваемо меняется под пристальным взглядом Мэдока, который тут каким-то образом оказался. Пазлы Йолы и Чимина совпадают по золотисто-песочной картинке нормально-школьной жизни в Вишеграде, но не сходятся острыми углами реальности — только мнут друг друга, потому что:
— Тебе пора, — максимально сухо произносит Мэдок и протягивает ладонь.
Ей пора на экзамен, о дате и прочих деталях которого её конечно же никто не предупредил заранее. Возможно, она даже умрет, но почему-то от этой мысли совсем не страшно. Немного обидно от того, что так и не позволила Чимину поцеловать себя и, возможно, зайти немного дальше, но точно не страшно, поэтому она на шумном выдохе хватается за чужую руку.
Она благополучно отрубается в машине, пропуская мимо ушей всю гневную тираду Мэдока по теме «Ты должна думать об экзамене, а не зажиматься с мальчиками». Сквозь дрёму унижение бросается в лицо красным и стыдным, но Йола игнорирует этот липкий страх перед тем, чьей тенью она скоро официально станет. Пятерня Мэдока выкусывает из неё фрагмент плеча, оповещая легким толчком о прибытии, и, кажется, остаток вменяемости. В ужасающей близости от возможной смерти становится, наконец, страшно и безысходно, как в капкане сонного паралича — хочется обозначить свое присутствие, крикнуть, но губы сводит судорогой — жалкой, на грани позорного рыдания. Вечер за дверцами машины линяет, как застиранная джинсовка на ней.
— Эй, Йола, эй… пого… — прилетает в девичью спину, но она вяло отмахивается рукой и вываливается в прохладу только что наступившего сентября. Йола фиксирует безопасные кусочки реальности по типу крыльца, ухоженного газона, монетки, тускло поблескивающей на дорожке, ведущей к дому их наставника, и всё, о чем она может думать, уверяясь с пугающей ясностью — это то, что реальность до уродливого спазма небезопасна, а она безбожно плывет от выпитого. Её аж передергивает от смутного желания бежать, но хватка на плече снова появляется и усиливается, парализуя на мгновение молчаливым напоминанием. Йола послушно моргает и кивает в пустоту, в очередной раз привыкая к собственной никчемности — ближайшие двадцать минут она
тень.
Хлопок двери звучит как приговор. В желудке снова что-то ворочается, и она хватает ртом несколько глотков воздуха, чтобы успокоить тошноту. В пазухи носа ударяет приторно-сладкий и резкий аромат, который носит только один человек, вернее даже
не человек — змея.
— Ты полетишь в Южную Корею, — Нейрин протягивает ей заранее собранный рюкзак и папку с необходимой информацией.
— Сколько у меня времени? — скорее для галочки, чем из реального интереса или беспокойства уточняет Йола.
— Сутки с момента прилёта. Мэдок отвезет тебя в аэропорт прямо сейчас, чтобы ты не пересеклась с семьей Пак, которые спешно вылетят завтра домой, — объясняет наставник, едва заметно кривя губы в презрительной усмешке. — Завтра утром будет объявлено, что побочная ветвь клана во главе с Чон Ёнгуком подняла восстание против правящей фамилии. Ты должна устранить Ёнгука, дабы не допустить войну и революцию. Этот безумец Чон и его молодой выродок собираются не просто убить лидера, но и переписать наши законы, а после захватить весь контроль над Азией. Мы не должны этого допустить, у нас слишком много поставлено на договор с семьей Бан.
— Ясно, — ей неинтересны причины, только детали «экзамена», только процентная вероятность того, что ещё минута в этом душном аромате змеи и содержимое её желудка окажется на чужом полу. Йола кивает и забирает сумку с папкой, бросая безэмоциональное «до свидания» и выбегая на улицу, где чистый прохладный воздух.
Ей всё ещё всего лишь шестнадцать, когда она садится в кресло самолета, собираясь впервые в жизни реально убить кого-то, превращаясь не на словах, а на деле в чужую
тень.
Ей всё ещё всего лишь шестнадцать, и она не боится, но жалеет лишь о том, что, возможно, умрет, так и не попробовав чужие губы на вкус.
***
Чонгук откидывается на спинку стула, абстрагируясь от серого полотна студенческой парты. Кривые, кособокие знаки-загогулины, начертанные шариковой ручкой, лезут под плотно закрытые веки, под дрожащие ресницы, отбрасывая на лицо стрельчатые тени. «Голод» — последнее, что сообщает ему двоюродный брат. Черточки, молнии, крестики, нолики — выдуманный Хосоком и Чонгуком язык держит на коротком поводке ещё с начальной школы. Не дает распрощаться с повадками волка, которого Чонгук так старается в себе похоронить, обращаясь всё время в ворона или лису. Их по-детски шифрованная переписка приносит с собой смесь тревожных воспоминаний: лес, последняя охота…
голод. Он всегда возвращается, если в ненасытную утробу не подкидывать топлива — страх, боль или — самое страшное — чью-нибудь жизнь. Чонгук никогда не убивал кого-то серьезнее кролика или оленя, но боится, что совсем скоро придется, и тогда он уже не сможет остановиться. Волк в нем — самый главный зверь, и он молод, опасен и совсем не контролирует себя, вырываясь агрессией из человеческого тела.
«Так пожри» — Чонгук испытывает горькую, беспомощную злость, царапая на поверхности стола слова. Когда уже станет всё равно? Сможет ли перешагнуть через себя и не убить, когда у них на пороге война, устроенная его же отцом?
Хосок, распластавшийся на соседнем стуле, лениво открывает один глаз и кривит губы, заметив чужой ответ. Ему по-своему жаль брата, который не может совладать с силой собственного зверя, но, с другой стороны, у них со дня на день революция, и там уже будет не до нежностей. Хосоку, которому не привыкать убивать, до нежного ёканья сердца по-братски хочется держать Чонгука от этого как можно дальше,
дольше, но он прекрасно понимает, что не сможет. В конце концов, он не многорукий Шива, чтобы уследить за братом в той мясорубке, которая совсем скоро начнется.
— Пойдем со мной, Чонгук-а, — предлагает ему Хосок, улыбаясь максимально очаровательно и тепло.
Чонгук отказывается, врет себе, что совсем не голоден. Взвинченный четверг, бесячую пятницу, горячечную субботу, которая проходит, как в затяжном лихорадочном бреду. К вечеру воскресенья, когда ему официально исполняется двадцать, Чонгук сдается.
По-хорошему, он бы хотел вернуть Хосоку этот спонтанный дефицит кислорода, которым тот его наградил своим коротким «пойдем со мной». Всё, на что он действительно рассчитывает и пытается выцыганить у своего волка и Хосока — возможность не сорваться; не закончить чужим распоротым брюхом и бессодержательным взглядом мертвеца, таким мутным, будто стылые радужки подернулись чайной плёнкой.
Чонгуку двадцать, а влажная земля под волчьими лапами проминается в глубокие впадины так же легко, как и в одиннадцать. Он всё ещё не любит лесные прогулки, отлично помня, чем закончилась первая — безжизненным телом матери, которую одиннадцатилетний Чонгук нашел на пороге своей комнаты. Первая охота в лесу, первое убийство, первый труп когда-то живого и родного человека, к чьей смерти он не имел никакого отношения, но она всё равно полоснула сердечную мышцу, оставив там зазубрину. В пятнадцать их с Хосоком вылазка в лес закончилась долгим неприятным разговором с отцом, где он объяснял, что мать убили в качестве предупреждения ему и их семье: «Всегда помни за кем последнее слово». Для Чонгука всё — война, революция, преступный мир — всё началось именно тогда. Не во имя матери и мести за её смерть, а ради отца, чтобы один из двух самых близких, родных для него людей смог, наконец, выдохнуть полной грудью и поднять голову к небу без чувства стыда перед своей женой.
Он учился смотреть на мир через призму уродливой реальности, снимая розовые очки так рано и добровольно. В шестнадцать первые сбитые костяшки в кровь, после неудачной разборки; в семнадцать первый договор и первая партия кокаина, которую он самостоятельно провел и сопроводил так, чтобы община об этом никогда не узнала. Они копили деньги, собирали армию, готовились к войне, намереваясь не просто отрубить голову власти, а встать на её место и диктовать свои правила. Те, по которым детей не будут воровать у родителей, потому что в них разглядели навыки убийц; матерей не будут убивать в собственном доме, с целью предупредить отцов; полукровок перестанут ущемлять только потому, что они не обладают магией. Поэтому Чонгук в свои только исполнившиеся двадцать бежит по ночному лесу наперегонки с Хосоком, игнорируя рвущееся от беспокойства сердце и впитывающуюся в шерсть кровь лисы.
Он бежит домой, по рефлекторной привычке готовясь к самому худшему, потому что:
а) лесные прогулки ещё никогда не заканчивались чем-то хорошим;
б) завтра они собираются устранить Бан Кихёна и его правящий клан, вычертив кровью над троном собственную фамилию.
А дома на втором этаже за закрытой дверью отцовской спальни шокирующее зрелище. Кровавая экспозиция, зрителями которой Чонгуку с Хосоком представился шанс стать. Сомнительное удовольствие для нервных, беременных и детей. Если беременность и несовершеннолетие можно было как-то визуально доказать, дабы избежать этого красочного представления, то нервозность освобождающим фактором не считалась. Вспоротое горло отца демонстрирует кровавую улыбку, будто та всего лишь сползла ниже положенного места; серебряная рукоять ножа блестит в лунном свете, пуская по лобной части черепа паутину трещин, но разглаживая морщины мужчины. От этого экзотического визуального блюда сжимается то горло, то желудок даже у Хосока, который уже убивал и знает, каково это видеть настоящий труп.
— Запаха не чувствую, все лишние следы уже стерты. Но такие клинки характерны для семьи Линь, с которой твой отец пытался наладить нейтралитет, я позвоню Намджуну вдруг что узнаем… — слова Хосока тонут, потому что в ушах Чонгука сплошное ту-ду-дум. В жилах вместо крови горючее.
Он ещё пытается ухватиться губами за воздух, но его вылавливают за шкерятник из панического ужаса, словно котёнка из реки. Хосок сгребает в грубые объятия, вытаскивая из чужой спальни наружу. В пересохшую глотку Чонгука цедится кислотная струя — он обреченно её хватает. Ломается изнутри, чувствуя на губах тяжелый осадок чужой органики: кажется, он бессознательно окунул пальцы в красное содержимое отца. В этот самый момент, будучи заключенным в крепких руках теперь
единственного близкого человека, Чонгук, для которого лишить кого-то жизни — это что-то против природы, умирает.
Потому что злость лучше чем страх. Страх — бесформенная скользкая масса, а у злости есть острая грань. Её можно использовать. Например, для своей мести, исполнения чужой мечты, чтобы иметь возможность, наконец, выдохнуть полной грудью и без стыда посмотреть на небо, где его мать и отец.
Потому что ему всего лишь двадцать, и он ещё не умеет иначе справляться с проблемами, убивать и играть не по правилам. Но обязательно научится.
***
У самой кромки леса, когда дыхалка грозит отвалиться из-за собственной несостоятельности и передоза адреналина, Йола тормозит и пригибается волчьей мордой в холодную землю. Хребет гнется против воли и с хрустящим звуком, потому что в него прилетает истошный вой
другого волка. И это становится настоящим подтверждением для неё — она убила и растворилась в темноте, как и положено
тени, которой она теперь официально стала.
Надолго ли?
Чужой нечеловеческий вопль, выкорчевывающий всё живое из себя и окружающих в радиусе десяти миль, как бы обещает —
клянется — что ненадолго.
