Resignatio

      В закрытой секции ангара душно и влажно, весь воздух пропитан машинным маслом. Этот мерзкий запах заставляет Йолу дышать через раз, жалея о том, что нельзя скривить собственное лицо в отвращении или привязать к себе Мэдока, чтобы заставить его проходить весь этот ад вместе с ней. Нельзя. Она внутренне одергивает себя, словно хоть на секунду забыла, что является чужой тенью, в чьи прямые обязанности входит подставляться под потенциальную смерть.       За четыре года с момента «экзамена» Йола превращается из киллера наследника в киллера главы клана венгерских оборотней — Мэдока Бьорна, который, в отличие от своего обезумевшего под конец правления отца, предпочитает вести дела из-за кулис, высылая на все рабочие встречи своих людей. Его личное появление означает только одно — чужую смерть. И в обычное время Йола может его понять. В конце концов, он глава клана, на его плечах слишком много власти, а значит он — живая мишень. Но в данный момент до зуда в печенке хочется, чтобы Мэдок плавился от духоты и неприятного, липкого взгляда китайца в равной степени с ней.       На самом деле её присутствие здесь, как и присутствие босса принимающей стороны, лишь формальность. Они должны пожать друг другу руки, поставить подписи на документах, обменять товар на деньги, выдавив из себя никому не нужные, но максимально вежливые улыбки. Скользя ленивым взглядом по азиатской толпе, бегающей туда-сюда с коробками, плотно набитыми белым порошком, Йола в очередной раз спрашивает себя — зачем всё это?       — Так вот, госпожа Кирай, знаешь, что самое важное в нашем деле? — китайский язык придает всему происходящему какую-то особую экзистенциально-этническую нотку, — Знаешь?       — Правила? — выдыхает Йола, невидящим взглядом упираясь в жирную морду Линь Шеня, у которого на висках проступает испарина от натуги и чувства собственной важности.       — А не подскажешь тогда, какого черта твой босс не явился сюда выказать уважение, а выслал свою суку-полукровку? — брызжа слюной, Линь захватывает огромной пятерней, обвешанной в три ряда золотыми кольцами, девичье плечо. Она реагирует мгновенно и на одних только рефлексах, прикладывая дуло своего пистолета к подбородку мужчины. Время замирает в звуке многочисленных щелчков снимаемых предохранителей. Чужие цепные псы раскрыли пасти в желании убить за своего хозяина, а люди Мэдока лишь отзеркалили и ответили угрозой на угрозу — жизнь замерла перед лицом старухи с косой.       — Эта сука-полукровка из уважения к своему главе до сих пор не прострелила вам мозги, — несколько меланхолично произносит она, как человек, умеющий подчеркнуть чужие амбиции прямым выстрелом в голову. — Поверьте, если я это сделаю, то Мэдок не расстроится, ибо вы уже не тот Линь Шень, владеющий всей территорией Китая. Теперь вы король одного города, но наш глава из уважения к вам и договору с вашим отцом не ведет дела с саламандрами, а поддерживает вас.       — Н-но есть правила, — едва ли не заикаясь, пытается возмущаться китаец.       — По правилам Мэдок может расторгнуть ваш договор хоть сейчас, если вас что-то не устраивает, но кто от этого потеряет больше? — смеха ради, а не устрашения Йола цокает языком, вжимая пушку в сальную кожу с двухдневной щетиной. — Всё ещё недостаточно уважения?       — Достаточно, — и дуло девичьего пистолета опускается, падая обратно в кобуру, а мужчина дает отмашку своим людям, чтобы те перестали скалиться и вернулись к работе. Шень пыхтит почти возмущенно, но всё равно старается сохранить маску беззаботного высокомерия:       — И зачем сразу было за пистолет хвататься, словно дикарка. Ты, случаем, не родственница этого безумца, Чон Чонгука?       Что-то щёлкает в голове Йолы при упоминании чужого имени, прорываясь через осаду усталости и злости. Выражение лица передаёт нечто большее, чем боль. В нём таится испуганно-сокровенное, как будто неуместное в таких условиях, но Йола знает первопричину этого явления. Она у неё каждую ночь в ушах запевает чужим волчьим воем, обещавшим ей больше, чем смерть — адские муки.       — Чон Чонгук? — голос её меняется едва уловимо, зажатый отныне между отвращением и темным интересом. — Прошу прощения, господин Линь, но я, например, ненавижу, когда меня трогают. Возможно, вы тронули Чон Чонгука? — едва слышный смешок в конце.       — Ты могла выстрелить, между прочим, госпожа Кирай, — густые брови китайца ползут вверх, желая добраться до линии свалявшихся волос. — И никого я не трогал, этот волчонок совсем уже охренел. Сначала гибель отца на мою семью пытался повесить, будто одни мы серебряными ножами пользуемся, а потом ещё и на ухо Бану присел, что тот разорвал с нами контракт. Ну, ничего… — влажные губы разомкнулись в широкой, мечтательной улыбке, оголяя ряд неровных желтых зубов и вставной золотой. «Интересно, если бы мог, он и задний проход себе озолотил?» — пробегает кусачая мысль в голове девушки. — Придёт время, а оно придёт, потому что я терпеливый, и волчонок окрасит своей кровью мой клинок.       Йола передергивает плечами и фыркает, поправляя края блузки. До зуда в черепной коробке хочется ухватиться за потный затылок мужчины и макнуть его лицом в ведро с помоями, чтобы он булькал и задыхался, пока она будет ему на пальцах объяснять простую истину: «Волка может убить только волк, а не жалкий попугай». Но вместо желаемого Кирай шумно вздыхает и переводит разговор:       — Господин Линь, прикажите своим людям двигаться активнее. Не надо тратить наше время зазря.       И спустя несколько мучительных для Йолы часов она оказывается в кабинете своего босса, чтобы отчитаться об успешной сделке и обсудить дальнейшие планы, вот только натыкается на незнакомый вихрастый затылок, и это традиционно не сулит приятных новостей. Она немного людей видела в кабинете Мэдока: все они заходят самоуверенными, гордыми, несгибаемыми или наоборот — трясущимися от страха, без гордости, принципов и чести, но каждый в итоге повторяет судьбу предыдущего, выходя вперед ногами. Не то, чтобы Мэдок был таким кровожадным, просто опыт прошлых правителей плюс капля — ладно, далеко не капля — паранойи, и на финише получается труп человека, который перешел дорогу, стал очень подозрительным, просто неугодным. Причин может быть много, но все они в конечном счёте сводятся к этим трём, поэтому Йола без всякого интереса обходит будущий труп, кивнув своему боссу, и встает рядом с ним.       — Йоль! — крик из прошлого вспарывает пространство, а заодно и спокойствие девушки. Невольно Кирай переключает внимание на звук, отчего эксклюзивная коллекция стрессов пополняется новым со всех сторон удивительным экспонатом.       Пак Чимин. Четыре года на родине отзываются в нем новым цветом волос (так и тянет спросить, куда делись белоснежные кудри), отсутствием юношеской неуклюжести, острыми скулами и цепким взглядом внутрь — раньше он так не умел.       Руки у Йолы холодеют сами по себе и, кажется, превращаются в камень. Немой, истеричный ужас от столкновения с прошлым, которое числится в скудной папке «до», лижет кожу, покрывая её ядом, парализуя. Помнится, она даже с ним не попрощалась толком. Кирай воровато смотрит в сторону Мэдока. Тот возвышается монументально и непреклонно, этакий папаша при нашкодившей дочке.       — Чимин приехал с неофициальным визитом, поэтому он здесь не как посол, — шифрует простое «неофициальный визит = проблемы» Мэдок, кривя губы в улыбке, то и дело поглядывая на свою тень.       — А как кто тогда? — и ответ она знает наперед, но всё равно спрашивает, чтобы без угрызения совести задержать взгляд на призраке из своего прошлого, неприятно и тревожно влезшим в настоящее; чтобы уловить на чужом лице знакомые эмоции.       — Как будущий потенциальный союзник и заказчик, — отвечает за Чимина босс, улыбка у которого становится лишь подозрительно шире. — Пак Чимин хочет, чтобы мой киллер убил Чон Чонгука.       Сложные эмоции представляются сейчас некоей скрипкой, попавшей в руки человека, которому перебили все пальцы. Йола чувствует звенящую, космически-холодную пропасть, которая становится всё шире, пожирая все невыплаканные слёзы по первому убийству в шестнадцать, невысказанные слова другу, которого она честно надеялась больше никогда не увидеть. Её сжигает этот холод невозможности, но неподдельность происходящего — стоящий перед ней Чимин, у которого даже не розовеют скулы и не округляются зрачки при слове «убийство», лишнее тому доказательство — повергает в трепет. Утрамбованные в прошлое мучения совести всплывают напоминанием того, что четыре года назад в самолете до Сеула она попрощалась с чем-то светлым, теплым, разумным. И вот теперь, после этого удивительного рандеву, старая рана, кое-как затянувшаяся, раскрывается вновь, гноится — инфекция проникает в кровь и её с собой приносит то самое светлое, теплое, разумное — Пак Чимин.       Остается надеяться на то, что он ещё не знает, кто именно киллер Мэдока. Не знает, что просит убить того, кто, видимо, в итоге и стал причиной этого «неофициального визита».       — Да, Йоль, я хочу, чтобы ты убила Чон Чонгука.       Надежды нет.       Сердце лениво ворочает густую жижу, каждый раз оглушительно ударяя в рёбра Йолы. Что это? Когда сердце избивает тебя изнутри…

***

      Город вымер. Наполовину. Плащи под леопард трутся о несвежие тела, лица — смятый газетный ком, обрамленный одуванчиковым пушком волос — ночной Итэвон оседает на старых кедах, вызывающих стрипах и на ботинках от Jimmy Choo, в которых щеголяют белые воротнички в попытке вписаться в богемную жизнь Сеула. Сонное, липкое движение, настоянное на поднимающимся с востока солнце. Голоса, запахи, швы брусчатки под ногами — всё это течет сквозь Чонгука, как луч света из прожектора сквозь витражное стекло — красиво, искусственно. Чонгук не удивлён ни отсутствием портмоне, ни отсутствием магических амулетов, покидая пределы своего мира, он решил хоть один вечер не быть собой. Главное, сигареты при нём.       Горечь на корне языка удерживает связь с реальностью. Он заправляет свалившиеся на лицо пряди волос и думает о том, что глоток кофе мог бы сделать невыносимость бытия чуть более сносной, но вместо терпкого эспрессо — тухлая слюнная юшка. Вот тебе и первый выходной за четыре года, внутри которых Чонгук успевает не только реанимировать свой клан после смерти отца, но и вернуть всем стервятникам в двойном размере. Да, ему пришлось преклонить колено перед убийцей своих родителей, а в том, что за всем этим стоит Бан Кихён, Чонгук был уверен. Но именно это решение позволило ветви Чон выдохнуть, собрать силы и вновь встать на ноги с желанием жить, а не выживать. Они с Хосоком расширили сеть своего влияния в преступном мире за счет объединения мелких кланов и утаивания большей части реального дохода от правящей семьи, складывая в казну лишь двадцать процентов. Остальные восемьдесят уходили обратно в бизнес, расширяя его, и на взятки в полицию и госструктуры. Таким образом, за четыре года все люди Бана стали людьми Чона, а те, что отказывались, заменялись более сговорчивыми и отправлялись в подарочных упаковках в качестве сувениров своим хозяевам. И будь Кихён хоть час в день трезвым, а не упоротым коксом в щепки, то давно бы заметил, что волк подле него сам по себе. Вместо этого он всё больше перекладывал дела клана на Чонгука, предпочитая снюхать с живота очередной проститутки на одну дорожку больше, совершенно не замечая, что приближает собственный конец.       К моменту, когда Чонгук добирается до ближайшей круглосуточной кофейни, футболка под блейзером встает колом высохшего пота, а улица зияет дырами в туманном сумраке раннего утра: тяжелый сытный запах английского завтрака вползает в смешно раздувающиеся ноздри, колокольчик над дверью кафе выстреливает где-то за спиной, люди спешно зачехляются в деловые костюмы, от которых утро окончательно свалялось бы в серый невыразительный мякиш, если бы не кишащая за углом пестрая толпа туристов. Хосок появляется за его спиной неоправданно быстро — он же только пятнадцать минут назад отбил ему смс-ку.       — Выглядишь, как я, — Чонгук ловит мутным больным взглядом темный силуэт рядом. — Хреново.       — Возможно потому что я, в отличие от некоторых, всю ночь таскался по полигонам и складам, проверяя нашу готовность, — беззлобно скалится на него Хосок.       — Ты сам меня выгнал в клуб со словами «Тебе надо отдохнуть перед войной», — равнодушно жмёт плечами Чонгук и зачем-то давит на своем лице никому ненужную светскую улыбку. — И как она? Наша готовность, в смысле.       — Хоть сейчас объявляй войну.       — Так давай объявим, — Чонгуков смешок полощет гортань и вырывается сквозь плотно сомкнутые губы в сардонической улыбке.       Хосоку не страшно смотреть на такого брата. Страшно было четыре года назад отскребать убивающегося, рассыпанного на сраные детальки, будто лего самой высокой сложности, Чонгука от пола отцовской спальни, где он выл диким животным. Страшно было потом, когда пришло осознание, что Чон Чонгук, который по сути своей был самым светлым, живым, домашним ребенком во всей этой мазутно-черной и уродливой жизни, вот такого Чон Чонгука нет. Он больше не посмотрит на брата тем самым взглядом, в котором так много желания жить, менять все вокруг к лучшему. И эта картина пугала Хосока больше перспективы скорой собственной смерти вслед за главой их ветви, ему будто сердечную мышцу жгли наживую, но он продолжал обнимать Чонгука, гладить по волосам и шептать ему на ухо, что всё будет хорошо, он всегда будет рядом и никогда не уйдет. В их случае это значило: не умрёт.       И пока их клан распадался, растаскивался жадными стервятниками на жирные куски, Хосок продолжал быть рядом с Чонгуком, которому просто требовалось время на траур. В их мире время — роскошь. И, возможно, не потеряй его они тогда так много, то управились бы со своим планом раньше. Сели бы в этой задрипанной кофейне ещё год или два назад, глядя друг на друга в упор, где у одного взгляд устало-тоскливый, с вкраплением прежнего беспокойства, а у другого — хладнокровной машины. У них всё было в порядке, они могли бы остановиться прямо сейчас: власть, пусть и неофициально, но давно уже в их руках, а силы столько, что никому и не снилось, но Чонгук хочет дальше… больше. Ему на небо взгляд поднимать всё ещё стыдно, и Хосок это знает. Как знает и то, что с каждым днём это становится проблемой, которую невозможно игнорировать. Чонгук сливается, сживается со своей депрессией, обвязывая поверх неё желание пролить кровь во имя мести, во имя родителей.       Чонгук в свои двадцать четыре чувствует собственную вседозволенность и власть, объявляя единственному близкому человеку в задрипанном кафе, что сегодня они идут на войну.       И это не пугает Хосока, но селит в нем отвратительное ощущение беспокойства, ведь он прекрасно знает, что за всё в этой жизни придётся платить.       — Давай, — соглашается Хосок, салютуя кофейной чашкой и уговаривая себя, что Чонгук свою цену уже заплатил, окончательно осиротев четыре года назад.

***

      Каждый тет-а-тет с Мэдоком — мощный рецидив паники, упакованный в плюгавенькую женскую фигурку без всяких признаков уважения к внешним раздражителям. В конце концов, кто знает, что этот амбициозный параноик удумает в следующую секунду, потому что даже спустя двенадцать лет близкого знакомства предугадывание его действий для Йолы сродни гаданию на кофейной гуще — непонятно, горько и бесполезно в девяти случаях из десяти.       — Я хочу, чтобы ты выполнила заказ Чимина, — когда Мэдок выцеживает первую свинцовую фразу из угнетающего молчания, Йолу захлестывает острое и не вполне приятное чувство, словно в грудине роятся пчелы, но мимический отклик ожидаемо безупречен — его нет. Кирпичная морда полукровки впитывает увертюру задачи от главы клана до безобразия статично, пока по телу проносится противное колючее электричество; предупреждая свою манеру дерзить, дворняга сверлит хозяина серо-зелеными, словно булыжники, обросшие тиной, зеницами, демократично сомкнув пасть.       Молчание её бережет.       — Почему?       … или нет.       — Не в смысле «почему мне надо это сделать», а в смысле «какого хера Пак Чимин в курсе, что я твой киллер»? — своевременно уточняет свой вопрос Йола, на ходу предупреждая необоснованную агрессию своего начальства.       — Потому что мой отец и его отец те ещё базарные бабки? Потому что, очевидно, перед смертью его папаша сболтнул лишнего своему сыночку? — неодобрительно цокает Мэдок, отлепляя себя от стола. — Ты не думай, я сам не в восторге. Меньше всего на свете я хотел бы, чтобы именно Пак Чимин был в курсе, кто ты для меня на самом деле. Этот паршивец мне ещё со школы не нравился — я вегетарианцам в принципе не доверяю, в нашем-то мире. Но! Он прав в одном: нам смерть Кихёна сейчас может встать костью в горле по ряду некоторых причин. Во-первых, нет никаких гарантий, что эта старая обдолбанная лиса уничтожила все документы о причастности нашего клана к смерти отца Чонгука. Он слишком хитёр и параноидален, чтобы так легко скидывать в молоко козыри. Во-вторых, его семья заведует всеми авиаперевозками и почти даром открывает для нас воздушное пространство в Корее, а ты сама знаешь, что там не рынок, а золотая жила. Я уверен в том, что Чонгук за такие услуги цену запросит конскую в лучшем случае. Так что убить этого волчонка надо, чтобы и шкуру твою спасти, и клан наш не разорить.       Йола молча кивает и выходит из кабинета босса, прекрасно осознавая, что о ней здесь беспокоятся в последнюю очередь. За несколько шагов до клетки элеватора нарядное равнодушие Кирай улетучивается, очертания глухого коридора подрагивают и облекаются в первые красноватые помехи ярости. Кирай некрасиво кривит губы в лифте, прогоняя через мыслительную центрифугу весь поток информации и вычленяя оттуда сухие, немного в складку факты. Первое, как бы отвратительно это ни было, но Чимин в курсе рода её деятельности, что в перспективе не сулит ничего хорошего. Второе, в этот раз убить придется не только лидера ветви Чон, но и зачистить всю верхушку так, дабы клан погряз в хаосе и дележке власти, а для этого придется устроить настоящий цирк с конями, чтобы все концы в воду, а виновных искали ближайшие лет десять. Третье, Мэдок задумал куда больше, чем рассказал, и это может стать настоящей проблемой. И от понимания этих простых истин становится так душно внутри, что хочется начать рвать волосы на себе, дабы хоть обнаженным скальпом почувствовать прохладу.       С мелодичным бряком лифт открывается; в ущербном свете Кирай походит на сбежавшую душевнобольную — взмыленная, немного лохматая и злая, с острасткой отражая взгляд Чимина, который ждал её всё это время в лобби, и предупреждая вопросы, о которых он пожалеет.       — Йоль, — Чимин, наконец, рвет молчание у стойки регистрации, которое они успешно держали с самого офиса и до аэропорта, — ты совсем со мной разговаривать не будешь?       — А нам правда нужно разговаривать? — деловой тон в своей сухости подтверждается красноречивым взглядом Кирай и быстрым отрывом посадочного талона милой сотрудницей авиакомпании.       — Почему бы и нет? Я тебя четыре года не видел, ужасно соскучился и мне есть, что тебе рассказать. Уверен, что и тебе тоже.       — Нет, — обычно ровный тон голоса Йолы проделывает отличную работу, отрезая все возможные пути к продолжению диалога, но в случае Чимина выверенная за годы система даёт сбой, оповещая синим экраном об ошибке.       — Ой ли? Мне-то не заливай, слухи о неуловимом Вороньем глазе* даже у нас в Корее ходят, — гаденькая ухмылка скользит непривычным и чужеродным явлением на когда-то знакомом лице, в очередной раз уверяя Кирай в том, что она Чимина больше не знает. Зато он о ней, видимо, знает достаточно много, даже её дурацкую рабочую кличку. — На самом деле, забавно, что у тебя такое прозвище. Ведь крест-трава относится к семейству волчьей ягоды, а у клана Чон символ белладонна с того же поля. Символичненько выходит.       Для Йолы, убившей Чон Ёнгука и собиравшейся убить его сына, это звучит вдвойне символично. В воздухе так смердит горем, что ей приходится душить заполошный всхлип. Стараться дышать мимо. Заземляться пятками о бетонный пол, сопротивляться щекоткой зарождающегося смеха, но тот всё равно неуклюже срывается бездумным хихиканьем. Десять лет подготовки, четыре года работы «в поле» всё равно катятся псу под хвост, стоит только хоть отдаленно коснуться воспаленной памяти, где всё ещё звучит он — волчий вой, как обещание смерти. Зрачки цепляются за реальность, ведутся на отвлекающий маневр: затекшая шея, ехидные ноты в баритоне чужого «а ты знаешь, что когда волк убивает, у него глаза становятся красными?» (она знает, потому что видела в зеркале) и клочок неба над Чиминовой головой, что на последних гвоздях держится. Йола приходит в себя только, когда слышит шелест спокойного голоса из динамиков:       — Пожалуйста, пристегните ремни и приведите спинки кресел в вертикальное положение.       То тут, то там раздаются щелчки ремней безопасности и неудобное кряхтение, и поскрипывание кресел, и обрывки телефонных разговоров «да, да, всё хорошо, позвоню позже, когда приземлюсь». Ей предстоит одиннадцать часов лететь с корейским послом оборотней, а также своим бывшим другом, который так и не стал чем-то большим, превращаясь в единственное светлое пятно в папке её жизни «до». Ограниченное пространство для ног добавляет происходящему особый оттенок обреченности.       Чимин снова пытается завести разговор, чтобы скрасить ожидание. Она вяло кивает, утыкаясь носом в чужое плечо скорее из необходимости, чем по старой привычке, и накрывается пледом с головой — кажется, плед прирос к ней, пустил махровые корни в кожный покров. Наверное, Пак потратил на билеты прорву денег, можно и поговорить с ним за это? Йола тут же успокаивает свою совесть тем, что путешествие в Корею — его личная инициатива, и ей оно надо в последнюю очередь. Успокоившись, она засыпает окончательно, пуская слюни на его хлопковую рубашку с каким-то нелепым рисунком. Сквозь сон про себя отмечая, насколько надо быть отбитым, чтобы делать такие рубашки? Больнее может быть только тот, кто эти рубашки покупает. За деньги.       Её расталкивают под конец полета, предлагая кофе и носки (чего, блять?). Кирай отмахивается и вновь растекается по Чимину сонной липкой лужей.       У них почти нет багажа: всё помещается в сумку и пару рюкзаков, и поэтому зону ожидания они покидают достаточно быстро. Раннее майское утро в Сеуле достаточно прохладное, чтобы заставить ёжиться. Она трёт ладони, согревая их, и неуверенно дергает Чимина за рукав, намереваясь предложить разойтись прямо тут.       Они возникают из ниоткуда. Буквально. На первый взгляд кажется, что все четверо — братья: так одинаково они держатся, так похожа их осанка, и жесты у них одинаковые, рубящие. На первый взгляд. Но Йола прекрасно знает эту магическую особенность азиатов сливаться в одно серо-буро-малиновое пятно.       — В Сеуле объявлены смена режима и военное положение, — низкий рокот и взгляд исподлобья. Остальные переглядываются, и Кирай понимает, что, кажется, говорящий единственный, кто знает её родной язык. — Чон Хосок, правая рука нового главы общины оборотней в Сеуле. Представьтесь.       Отчего-то (возможно потому, что некий Чон Хосок говорит, блять, на венгерском?) Йола уверена, что в этом нет нужды: они и так знают, с кем имеют дело. Иначе не пришли бы по их души.       Опоздали.