system of a down — lonely day
— …уже на базе, — ввинчивается в уши чересчур бодрый голос Хосока. Только спустя пару секунд Чонгук понимает, что ненадолго отключился прямо в машине: пейзаж за окном успел измениться, а хён очевидно произнес целую тираду, начало которой он благополучно прохлопал. Чонгук даже не удивляется, он успевает привыкнуть за четыре дня, что теперь неважно где, с кем, когда — он вылетает мыслями к своей истинной, которая, как оказалось, приехала за его головой. На самом деле, сам этот факт не удивляет его, даже не раздражает, но внутри всё равно что-то неизвестное, первородное, будто бы поднимается со дна опустошенной души, закипая на медленном огне и демонстрируя, что тащить из нутряка ещё было что. И она тащила. Сука. — Что? — вместо этого слетает с его губ. — Я говорю, что Юнги уже ждёт на базе со всеми данными на полукровку, — Хосок не называет её по имени, словно реально считает, что сочетание букв в определенном порядке способно довести Чонгука до трясучки. Смешно. Нелепо, хотя бы потому что он замечает, как у старшего кривится кончик губ, создавая на лице гримасу некого сожаления или сочувствия. Как он нервно ёрзает на сиденье рядом, переполненный предвкушением. Впрочем, конкретно сейчас винить его за это молодой волк не может. У него самого начинает гудеть в районе грудины от одной мысли, что до биографии Кирай остаётся пара кварталов. Оставшаяся дорога до базы занимает от силы минут десять. Чонгук, местами уставший от всех встреч, местами откровенно заёбанный зачисткой собственных рядов и ожиданием, смотрит без всякой симпатии на своих новых охранников, сидящих вдоль дома. Эти, если спросить, родную мать сдадут за два бакса, но выбирать особо не приходится, когда знаешь, что за тобой вот-вот придёт тень. Та самая, что внушает трепет одной своей кличкой. Та самая, которая является его истинной парой. Отдавать ей своих ребят, играя с судьбой, чтобы просто проверить выносливость обеих сторон, Чонгуку банально жаль. Он, вообще-то, мыслит себя достаточно гуманным лидером, и именно поэтому смена охраны на перебежчиков из клана Бан кажется идеальным вариантом в нынешних обстоятельствах. Люди умирают каждый день — его задача не дать погибнуть своим. — Уши бы выдрать им вместе с руками за то, что они тут наворотили, хорьки ебучие, — недовольно шумит Юнги, когда Чонгук с Хосоком заходят в его кабинет на базе. — Не умеешь — не лезь. Просто же, но нет, они всё равно тянут свои загребущие лапы к моим святым железкам. И Чонгук, который на личном опыте знает, ибо не раз был послан в пешее эротическое, что к такому Юнги подходить лучше не стоит. Кошка, даже одомашненная, остается диким зверем, способным обглодать тебе лицо. Чонгуку нравится своё лицо, поэтому он незаметно скользит за спину Хосока. В ту же секунду в хёна летит коробка из-под лапши, начинённая, будто бомба, разного рода бумажками и болтиками. Хосок шипит недовольно, отряхивается, а Чонгук тянет губы в улыбке. Происходящее веселит его в какой-то нездоровой степени — у них тут практически локальный апокалипсис, интриги, подковёрные игры на максималках, а Юнги всё также ворчит на грязь в кабинете, словно пачка из-под рамёна и человек, оставивший её, виноваты во всём происходящем. Словно это был тот самый переломный момент, с которого и началась необратимая катастрофа. — Ебануться можно, что у вас тут за дичь творится, — всплёскивает руками Юнги, игнорируя шипящее на краях костюма раздражение Хосока. — Стоило уехать на пару недель, а у вас тут… ну пиздец. Для Юнги, у которого жизнь в последнее время была на удивление однообразной: слежка, разбор и взлом чужих телефонов, строчки компьютерных кодов, обработка чужих разговоров и сообщений, тонна информации. Весь этот монотонный бэкграунд позволяет ему на контрасте более красочно охреневать с темпа жизни тут, в Сеуле, где если не каждый час, то день случается какая-нибудь проблема, которую требуется срочно решить. — Лови, — хакер-полукровка кидает Чонгуку две папки, плотно набитые бумагами с россыпью строк информации о его истинной проблеме. — Здесь всё, начиная от её рождения и до нынешнего момента. Кроме, — указательный палец Юнги летит вверх, красноречивая пауза затягивается смакуемым на языке моментом, когда он ловит растерянно-сердитый взгляд на себе, — одного года, когда ей было шестнадцать. Я так и не смог найти ничего ни о её экзамене, ни о том, чем она занималась целый год после. Ходят слухи, что Йола с Мэдоком уехали из Венгрии в этот год и готовили почву для успешной коронации последнего. Кто-то же говорит, что он отправил девчонку в Россию к клану Отшельников, который славится тем, что у них самые беспощадные тени. В общем, чем больше я пытался что-то узнать, тем более чудаковатые сплетни находил. Так что я положил болт на это дело. Пока Чонгук рассматривает многообразие фотографий в черно-белой палитре Йолиных «работ», Хосок немного удивленно выдыхает: — И ты это за две недели накопал? Я тебя немного даже боюсь. — Айщ, к чему этот оскорбляющий удивлённый тон, Хоби-я? — Юнги фыркает совершенно беззлобно и по-кошачьи, как умеет только он, блестя янтарными глазами абиссина. — Пришлось напрячься и, параллельно рытью канала информации на девчонку, взломать ещё и её босса. Сначала чекал его охранников по всему городу, взламывал их телефоны, а уже через них вскрыл телефон Мэдока. Дальше скучно: прослушка, отслеживание сообщений и финансовый поток. Бьорн не дурак и защита у него хорошая, но все-таки недостаточно «не-дурак», потому что держит всё на одном носителе, периодически подключая его к телефону. Поэтому вжух, — и хакер, словно фокусник достающий из шляпы кролика, тащит папку из рюкзака, — есть ещё кое-что и на Мэдока. Здесь часть его счетов, которые я смог расшифровать и все разговоры не с Йолой, которые мне удалось застать. Мне пришлось перед отъездом уничтожить вирусом отмычку в его телефоне, чтобы он, не дай бог, не проследил её путь до нас, поэтому разберите это всё и сделайте правильные выводы. Как я успел понять, у него немного осталось связей и влияния в Азии после смерти Бана, и он активно хочет это исправить. Так что сложно сказать, он по собственной воле отправил девчонку сюда или всё-таки по чьему-то заказу. Хосок кивает и забирает папку. Бросив тихое «закину Намджуну», он уходит из кабинета, пока Чонгук вглядывается в фотографию шестилетней девочки на крыльце старого дома: белые гольфы, серое платьице, два хвостика светлых волос и серые, как талая вода, глаза. Совсем скоро, он уверен, увидит аналогичную этой картину на крыльце своего отчего дома с той разницей, что гольфы заменяться тяжелыми берцами, а платье на лёгкий и удобный костюм, и только глаза будут те же. Словно два застывших в движении шарика ртути, отравляющие кислород. — Дальше что? — хакер нарушает тишину, складывая руки на груди и заставляя Чонгука закрыть папку и взглянуть на друга. Юнги всегда понимал его на уровне чувств, не вынуждая выкорчёвывать из себя слова или эмоции. Он молчаливо улавливал суть между строк, догадываясь чисто логически, или просто видел всё. В их взаимоотношениях Чонгук — открытая книга, на удивление легко позволяющая читать себя этому мелкому, ворчливому созданию, которое всегда с большим уважением относился к чужому наполнению, не осуждая, всегда лишь поддерживая. И прямо сейчас Чонгук надеется, что Юнги уловит посыл «не хочу сейчас об этом говорить» между слов и торопливых движений: — Разберемся по ходу дела, — пожимает плечами волк, перехватывая бумаги подмышку, чтобы проще было юркнуть рукой в карман джинс и достать сигарету. — Охрану заменили на тех, кого не жалко, а Хосок каждый день ночует рядом, чтобы, когда придёт момент, заключить её в живое кольцо. — А потом? — А потом… как карта ляжет. — Ты рискуешь, и я пока не особо понимаю зачем, Чонгук, — по краю янтарных глаз крапинами пузырится неподдельное беспокойство, которое заставляет волка внутри вожака немного виновато заскрести когтями по полу. Хотя бы потому, что он сам понимал, зачем ему всё это, но не был готов озвучить это вслух. Ведь тогда придётся осознать, принять, ощутить эту тяжесть принятия — он не смог сломать поводок природы. Не захотел, если совсем уж честно.***
Лезвие ножа с характерным хлюпаньем покидает тело, и Йола прикладывается к стене, шумно выдыхая сквозь маску. Усталость накрывает тяжёлым ватным одеялом, когда труп охранника валится возле её ног, словно выпотрошенная рыба. Рация на его бедре шипит помехами и неразборчивым рыком. — Твою ж, блять, сука мать, — на тяжёлом выдохе шепчет девушка, прикрывая глаза. Не то, чтобы она считала, но всё-таки… считала, потому что готовилась к этому долго, дотошно и со знанием дела. Шесть на уличном патруле, двое на обходе первого этажа, трое в каморке на камерах наблюдения, четыре из личной охраны вожака — всего пятнадцать трупов, незамысловато разбросанных по волчьей базе. Где-то потерялся один. Может, недосчиталась в запале? Такое иногда бывает, когда действовать приходится, как сегодня, зачищая буквально всё. Где-то на окраине воспалённого сражением сознания сигнальной ракетой взвивается дурное предчувствие, разобрать причины которого не успевает, уворачиваясь от метящей ей в шею катаны. А вот и пропажа. Она подныривает под чужую руку, хватает её, сжимая пальцами у плеча и запястья, и резко дёргает вниз, роняя на собственное колено. Просторный зал наполняется хрустким звуком ломающейся кости и нечеловеческим воплем боли. Она отпихивает сломанную «игрушку», хватает катану и застывает с ней, замечая вдруг, как у последнего цепного пса из ворота рубашки выглядывает чернильное пятно татуировки: пушистая ветвь лиственницы — знак клана Хон, второстепенной линии Банов. Йола с разворота взмахивает клинком, распарывая глотку, и снова прикипает лопатками к стене. С глухим стуком бьётся головой о стену один раз: костерит себя за латентный расизм и неспособность разбирать азиатские лица — фотки всех членов охраны волчьей базы и лично Чонгука видеть видела, а отличить их от фейковых не смогла; второй раз — материт за интуицию, которая, в конце концов, кричала ей, а она её глушила. Кирай, которую учили мыслить холодно и быстро, перекраивает имеющийся план и кладёт большой болт на факт того, что её, возможно, уже раскрыли как идущую по пятам тень. Она ещё точно не знает, что ею движет: обречённость, которая внезапно не пугает, а заставляет дышать ровнее, или тупой, почти бессознательный азарт, который она чувствует так ярко и насыщенно, пожалуй, впервые. Её ждут. Её непросто учуяли по запаху, к её приходу готовились, и это подстёгивает, простреливает электрическим разрядом и нездоровым желанием не разочаровать ожидающего. Она стягивает маску с лица и бросает катану на полу, стирая с неё свои следы: идти с ней против волка всё равно, что идти с зубочисткой против огнемёта — телодвижений много, а толку мало. Достает из кобуры на бедре пистолет с отпечатками несчастной саламандры и проверяет магазин — почти полный, готовый в любую секунду по команде расколоть красивую черепушку волка надвое. Она крепит блок взрывчатки с таймером на стену, когда рация охраны напоминает о себе коротящим «пш-пшш-пш». — Ёлка. Ёлка. Ёлка, — в нисходящем потоке тягучих, горчащих слов Чонгука мелькают аккорды панихиды. Она закрывает глаза и представляет, как он медленно шевелит челюстями, давая волнам звуковых вибраций смять повисшую в доме тишину. Шевелит с полным осознанием победы, неторопливо, как проталкивающий свою жертву в желудок змей. Она шагает дальше, по коридору и на второй этаж: впереди, сзади, внутри — повсюду тишина, которая отступает, но лишь затем, чтобы вновь заклубиться в прозрачном, режущем ноздри воздухе, чтобы заглотить стук колотящегося сердца. Два удара — одна секунда. И бледное лицо всплывает в темноте, как утопленник в темной запруде, как маячок для заблудшей душонки. Холодный металл береты — у её лба. Ещё не остывший от произошедших ранее событий, глок — у его лба. Расстояние вытянутой руки между ними, глаза в глаза и дверь за её спиной, закрывающаяся с утробным стуком вбиваемого в сердце кола. Время замирает, превращается в густую и тягучую жижу, в которой они растягиваются, будто жуки на тканевом полотне перед тем, как оказаться увековеченными под стеклом. — Что. Же. Ты. Наделала? — слова гарпунами врезаются в хребет Кирай. Чонгук надвигается неумолимо, умножая на ноль разделяющее их с Йолой спасительное — для неё — расстояние. Она почти неестественно сгибает руку в локте, но дуло её пистолета не двигается и на миллиметр с намеченной цели. Совсем не больно думать о том, что, возможно, именно сейчас всё и закончится. Она столько раз гуляла в сантиметре от, столько раз рисковала проебать все клетки иммунитета, сгнить заживо, что уже физически не боится в какой-то момент не проснуться. По крайней мере, от руки того, кого ты вполне могла бы полюбить, пойди ваша жизнь на другой виток. Это ли не хорошая смерть? — Свою работу, Чонгук-ши. Он в ответ скалится гиеной. Внезапный обоюдный каминг-аут проходит смазано: он знает, что она — принадлежащая другому, носящая чужую метку, пришедшая за ним тень; она знает, что он знает. И это немного раздражает сознание, заставляя его покрыться рябью шероховатых и вопросительных трещин. Как много он знает? Как сильно он разочарован? Боится ли он? Что он почувствовал в момент, когда всё узнал? И самое главное, почему её всё это волнует, смущает сознание и заставляет внутри дребезжать не от страха — нет, от невозможности найти всему этому логичное объяснение. Стоит их параллельным пересечься, как жизнь круто меняет вектор. Чистокровный волк и полукровка. Глава общины и тень. Убийца и её жертва. Истинные. Их кривая дорожка неминуемо с самого начала вела к одной прямой — летальной. Чонгук выпрямляется ровно, будто его хребет нанизан на вольфрамовый стержень. Удивительно безучастно обонятельные рецепторы транслируют до подвздошной боли знакомый запах Кирай. Его мутит, он перестает вдыхать. Губы размыкаются раньше, чем мозг успевает осознать и остановить: — Ты должна мне желание, ёлочка. За охоту. Из промокшей рванины неба падает вода, просачивается в узкую щель паузы, которая стала бы невыносимой, случись абсолютная тишина. Лиловые тучи щемятся в окно и агрессивно бьют по стеклу с требованием подпустить, сырое, кашляющее, ливневое к ногам, но вместо этого он слышит её холодное: — Давай. Пушки вниз, вдох процеженного сквозь зубы воздуха и рывок. Грязно, мокро, со вкусом первой крови для неопытных волчат, они пробуют губы друг друга. Падают в катастрофу, которая не обещает им ни облегчения в будущем, ни самого будущего, когда смешивается дыхание из легких. Голод сжирает податливые рты. Жаляще-токсично-паутиново скрепляется, будто способ выжить на минуту дольше. Нить слюны, тянущаяся от одного к другому, переливается перламутром. Рой родинок влетает в белки глаз и истерично жужжит у раковины уха. Удар приклада в нос откладывается в пазухах Чонгука вспышкой боли. В венах вскипает и пузырится гнев, который вытекает гемоглобиновым гноем из смешно раздутых ноздрей на, мать его, ковёр. Черная месса получает свою жертвенную кровь и ливневый грохот на фоне звучит глумливой осанной. Алеющее пекло жарит носоглотку. Время возвращает свой ход с удвоенной скоростью, уподобляясь хлещущей из чонгукова носа крови — быстро, с привкусом железа и с почти незаметным, щекочущим лёгкие желанием рассмеяться. Йола не думает и не даёт ему времени подумать, выкручивает запястье в хватке и бьёт коленом по кости, заставляя чужую берету соскользнуть из ладони на пол, бьёт ногой под одно колено и смазывает удар до щиколотки другой ноги — ебашит чисто на рефлексах, пользуясь моментом чужой открытости. До смешного подло, но её учили убивать, выживая любым способом. Фигура исполина подчиняется законам гравитации. Чонгук в полёте успевает схватить уже пустой рукой за её фаланги и потянуть, выкручивая. Глухой звук перекрывается особенно громким, то ли за окном, то ли вот здесь, в неестественно выгнутом девичьем пальце. Так вопиюще громко звучит хруст ломающейся косточки для чувствительного слуха молодого волка. Он держит упавшую за ним на колени Йолу в тисках второй руки, опустившейся ей на плечо, неосознанно пережидая с ней локальный апокалипсис. Они чувствуют, как время, будто насмехаясь над ними, вновь замедляет своё течение, превращаясь в нечто бесформенное и вязкое. — А я ведь хотел избавиться от тебя ещё в первую встречу, — адреналин горькой накипью оседает на нервных окончаниях, отзываясь тупой болью в колене у одного и в мизинце у другой. Они слишком долго живут по заветам и традициям, для того чтобы сейчас играть в цивилизованных людей. И на остром гормональном пике все банальности, которые щелочно цедятся сквозь речефильтр волка, волосками с нейротоксином вонзаются в поры обнаженной мякоти Кирай. Каждый из них — утомительная и неизбежная боль, потому что прямо сейчас кажется, что лучше бы он тогда исполнил своё желание, не заставляя их обоих проходить через всё это. Лучше бы она ещё в кабинете Мэдока развернулась и сказала «ебитесь с сыном сами, с меня хватит и папаши». Того самого, у которого глаза блестели тем же антрацитовым цветом, что и у Чонгука сейчас. Так же сквозь них прорывалась пелена красного, волчьего нутра. — Я тоже, — подчёркнутая дистанция формируется параллельно словам, когда она локтем давит на шею, перекрывая кислород, и демонстрирует свою неприкасаемость. Холодный отблик водянистых радужек и между ними прорастают уважительные полметра дистанции, где она с пистолетом в руке возвышается над распластанным Чонгуком. — Мне даже жаль. — А мне нет, — выдыхает Чонгук, замечая, как Хосок бесшумно проникает в дверь. Потом глухой удар в укромную точку, и Йолу мгновенно срубает с орбиты и уносит навстречу призывно размазанному ковру на полу с его каплями крови. Чонгук улыбается замогильной улыбкой, поднимается на ноги и взмахом руки приказывает Хосоку отойти — он сам. Сам протолкнет под её тело руки и подтянет, прижмет к груди, вдохнет запах коньяка и протащит через все круги ада по своему сценарию, но вырастит из неё свою тень. — Мне не жаль, потому что теперь ты только моя, ёлочка, — тихо, только ей в ухо даже не обещание — будничная констатация факта. Чонгук снова делает вдох, пропускает в себя кислород. Никто, кроме него, не видит, как время опять и опять закручивается тугой спиралью, запуская секундные стрелки реальности. У них были равные шансы — время качалось, словно маятник, давая каждому шанс перетянуть канат на себя. Он цепляет к лицу нечитаемую маску вожака, за которой никому не видна мясорубка, что сейчас перемалывает кости и эмоции в первую очередь человека, и оборачивается через плечо к Хосоку, спрашивая: — Почему так долго? — Она заминировала первый этаж, пришлось немного повозиться. Сейчас всё чисто. Он улыбается краешком губ, прячет этот кривой изгиб в ворохе светлых прядей и проезжается носом до скулы, чтобы коротко и почти бережно поцеловать, утыкаясь мордой в сгиб чужого плеча: до абсурдного хо-ро-шо.***
Хочется закричать и не останавливаться до следующего вторника. Чонгук сжимает в пальцах горлышко бутылки и ходит туда-сюда по второму этажу базы и отчего дома одновременно, словно потерял что-то очень важное и никак не может найти. Бессмысленным взглядом одаривает скупую обстановку кабинета. Выходит в коридор и почти сразу возвращается — ковёр перестелили ещё два дня назад, но находиться там, где истёк кровью из переломанного носа и едва не сдох, как псина, от руки своей истинной, почти физически неприятно. Конечно, это было далеко не первое покушение и всё-таки разница есть — пистолет у лба держала она. Часы показывают три двадцать. Чонгук делает глоток, очень удачно останавливается перед зеркалом в ванной. Удачно, потому что в следующий момент уже выплевывает виски в раковину. Содержимое бутылки выливает следом, скривившись от отвращения. Все мысли заняты уже состоявшимся разговором с Мэдоком и ещё предстоящим с Хосоком и Намджуном. Он уверен, воспитательная беседа будет проходить в лучшем случае на повышенных тонах, в худшем — ковёр опять придётся заменить. Его положение позволяет ему не только плевать с высокой колокольни на мнение своих приближённых, но и не выслушивать его. Только Хосок и Намджун не приближённые, они больше — семья. Один по крови, другой по судьбе, что плотно сцепила их ещё в младшей школе. Намджун был единственным, кто в свои двадцать два, только-только заняв место лидера клана лис, не побоялся и встал за спиной у волка, потерявшего отца. Если Хосок всегда прикрывал его спину в бою, то Намджун латал дыры словом. Он был тем, кто учил Чонгука мыслить не просто шире, а на несколько уровней глубже противника. Намджун, как и Хосок, заменил ему отца, стал другом, братом, родителем. Семьёй. Той самой, которая единственная могла его чихвостить за необдуманные поступки, чтобы после помочь найти выход или залечить раны. Остаётся только догадываться, кому они захотят свернуть шею в первую очередь, когда узнают о случившемся — ему, Юнги или Йоле, запертой двумя этажами ниже, в подвале. Он переступает порог собственного кабинета и ни капли не удивляется, когда навстречу из кресла поднимается такой же вымотанный Юнги, удерживая в руках ноутбук. — Из говна и палок, но я накатал официальное заявление для венгерской общины. Посмотришь? — Отправляй, — отмахивается Чонгук, роняя себя в мягкие объятия кресла. Ещё пару часов назад он возил по обшарпанной штукатурке чужое лицо, выдирал зубы, оставляя кровавые борозды вдоль стен, таскал на хребте охладевшие к жизни куски мяса и гнал по шоссе, молясь лишь об одном: нигде не проебаться. И прямо сейчас ему, раздраконенному и шалому, нужна передышка. — Окей, — Юнги кивает, словно болванчик на торпеде машины, а после делает шумный вздох и Чонгук понимает — не будет никакой передышки. — Теперь, может объяснишь, какого чёрта? Дёргаешь меня ночью с базы, подряжая в морг за телами, пока сам рвёшь тут направо и налево зубы венграм, одна из которых, на секундочку, твоя истинная, — чужие слова перезваниваются эхом по полупустой черепушке Чонгука. — И всё это, чтобы устроить представление с автокатастрофой, когда можно было просто усадить этих венгров и отправить с обрыва. Меньше телодвижений по городу и головной боли после. Поэтому я повторю свой вопрос: какого хуя, Чонгук-а? — Пришлось импровизировать на месте, — разводит руками Чонгук, подтягиваясь к столу в поисках привычной тяжести пачки сигарет и зажигалки. — Мэдок и его звонок застали меня врасплох, я не думал, что он так быстро спохватится. — Ясно-понятно, допустим. Следующий вопрос тогда: а зачем? В смысле, я догадываюсь, но просто хочу, чтобы ты произнёс это вслух и понял насколько это хуёвая идея. — Я хочу с ней поиграть подольше, — опаляя смятый кончик сигареты, отвечает Чонгук голосом, которым люди обычно заказывают себе кофе в Старбаксе по утрам — пресно и на автомате «большой холодный американо». — Зачем? — продолжает давить Юнги, игнорируя привычную схему поведения «Чонгук косячит — Юнги понимает, гладит по плечу и обещает, что всё будет хорошо». В этот раз сосущее силы нутро подсказывает, что ничего не будет хорошо. — Ладно, к чёрту. Что ты пообещал Мэдоку за нейтралитет? Ты ведь не будешь с ним воевать, иначе можно было и не кидать ему эту кость в виде аварии. Да и нам сейчас война не по силам, нам бы с переворотом разобраться и восстановиться. — Я пообещал, что если он назовёт имя заказчика, то мы подпишем новый договор, который будет включать в себя так называемый «общественный» союз и поставки на тех же условиях, что у него были с Баном, — Чонгук затягивается сигаретой, прокручивая на языке горький привкус табака. — То есть мы приобретаем сильного союзника в Европе, а они деньги. Конечно, я понимаю, что Мэдок и его выводок отстанут от нас лишь на какое-то время, чтобы общество утихло и успело забыть о нашем союзе, но фактически для всех мы будем союзниками. Это даст нам необходимое время на отдых и увеличение силы. К нам в разы меньше будут лезть со стороны, и я готов заплатить за это немного денег. — И? — нетерпеливо дёргает плечом Юнги, намекая на имя заказчика, которое его интересует в данный момент больше всего. — Это внук Кихёна. — С этим разобрались, но всё остальное, что ты наговорил мне тут про договор, союз и прочую ху-е-ту… Это та же война, но под другим углом, — шумно выдыхает хакер, растирая пальцами переносицу. — И ради чего? Чтобы ты поигрался с девчонкой? Скажи честно, ты хочешь сделать из неё свою тень? — Да, — так просто и легко, без увиливаний, отвечает Чонгук. Открыто, ощущая необходимость, чтобы сквозь плотный занавес никотина пробилось нечто гранатово-коньячное, заполнило доверху и позволило протянуть ещё один день. Эта необходимость уже не просто скребётся вдоль обочины сознания, она начинает паразитировать в нём, а это опасно, но думать об этом не хочется совсем. — Это плохая идея, — так же легко вторит ему Юнги. — Во-первых, она — твоя истинная. Во-вторых, её натаскивали убивать не ради тебя, а таких, как ты, и ей это почти удалось вчера. Тебе мало ходить с мишенью на лбу с шестнадцати лет, ты решил ещё и нож к горлу приставить? Так нравится рисковать? — Она чуть не убила меня, она первая, кто за всё это время подобрался ко мне так близко. И дело даже не в том, что я заменил охрану на более слабых людей Бана, фактически они равны по силе. Если бы не Хосок, который всё это время шел за ней со своими людьми, она бы точно убила меня. У неё холодная голова, способная мыслить в патовых ситуациях и подстраиваться под обстоятельства, и ей плевать на истинность. Именно такой должна быть моя тень, — сквозь сжатые зубы — де-факто между строк роспись в собственном поражении. — Хосок слишком эмоционален для этого, и он мой брат. Из-за этого он упускает детали, а это уже гарантирует, что рано или поздно он умрёт сам и меня за собой утащит. Мне нужна уверенность, что после моей смерти клан волков не падёт — у них будет Хосок. Пауза. Почти такая же густая и ощутимая кожей, как и сигаретный дым, срывающийся с губ Чонгука. — Ладно, я могу понять это, но она тебе не верна и не станет. Ты сам сказал, что ей плевать на истинность, — Юнги напирает логикой, закидывая камни в чужой огород терпеливо и со вкусом, растягивая удовольствие. — Я её воспитаю, — шероховатый полушёпот на кайме пары слов, заставляет воздух в кабинете пропитаться чужой непоколебимостью и уверенностью в собственных силах. — Каким образом? — Юнги почти давится смешком, прикрывая рот ладонью, чтобы тот не вырвался наружу. — Сломаю, а потом соберу и дам ей свободу, которой она никогда не знала, — Чонгук раскрывает губы, словно душу — со скрипом. Потому что знает, что содержимое принять, а тем более понять, может не каждый. На самом деле, только один человек, что сейчас заперт в подвале двумя этажами ниже, и дело даже не в природе их связи, а в интуиции, которая в унисон с сердечной мышцой гонит кровь шумным «твоё» на любое упоминание о девчонке. — Они её воспитывали убивать, подчиняясь. Я научу убивать не потому, что выбора нет, а потому что это её собственный выбор. — Ты слишком многим рискуешь, и в первую очередь своей жизнью, — цокает Юнги, силясь найти ответы на беспокоящие его вопросы на лице своего вожака, но там, как и всегда, застывает маска непроницаемости. И лишь кривая ухмылка выдаёт в нём некоторый надлом, природу которого Юнги ещё предстоит выяснить. — В любой момент я могу пустить ей пулю в лоб. «Ты не можешь, потому что уже не смог. Прямо здесь, в этом кабинете, когда приставил пистолет к её лбу и не нажал на курок — в этот момент ты уже рискнул и проиграл» — так и не произнесённые Юнги слова остаются гнить у него в глотке, а у Чонгука на корке подсознания, потому что иногда совершенно необязательно слышать, чтобы понять… почувствовать.***
То, что всё пошло не по плану, Чимин понимает уже к утру, когда не получает ожидаемого звонка и запыхавшегося девичьего «всё сделано». То, что всё пошло по пизде, Чимин понимает уже к вечеру, когда на связь перестает выходить и Кассиан, и звонить Мэдоку почему-то совсем не хочется. То, что всё окончательно провалилось и проще уже остановить эту планету и сойти с неё, Чимин понимает, когда слышит в трубке сухое бьорновское: — Она провалила задание. Кассиан и Йола убиты во время погони. Чимин, как есть, с открытым для вдоха ртом, садится на диван и начинает щёлкать каналы на пульте в поисках центрального, где прямо сейчас должна идти трансляция ночных новостей. Южная Корея — страна, где освещается любой «левый» чих, поэтому у Пака нет никаких сомнений, что автокатастрофу эти жадные до новостей люди не пропустят. Оказывается, если смотреть новости без звука, они воспринимаются совсем иначе. Бегущая строка занимает всё внимание, мозг пытается высвободиться от застывшего кадра. Рука с пультом замирает в воздухе, не дотянувшись до журнального столика. — Всё-таки срубил ёлочку, — тихо, едва различимо, и с горькой иронией на кончике языка шепчет Чимин, пока в затылке что-то шевелится, выставляя волосы на загривке дыбом, сползая по позвоночнику тонкой струйкой холодного пота. — Послушай, я уже разговаривал с Чонгуком и поэтому крайне важно договориться о версиях, чтобы они не противоречили друг другу, — Мэдок что-то говорит, а Чимина кроет ностальгическими кадрами: школа в Венгрии, её острый серый взгляд уже тогда прорезался сквозь налёт подростковости, его первая влюбленность в неё. — Отрицай любую причастность к действиям Йолы, прикидывайся полным оленем, тебе должно быть не трудно в силу твоей природы. Хотя я думаю, ты и сам знаешь, что надо делать и без меня, — Бьорн продолжает вещать, а Чимин коллапсировать вспышками подлой памяти, игнорируя циничную в данной ситуации иронию для человека, потерявшего свою тень: вечеринка в его доме, теплые плечи в его руках, ускользающая хрупкость спустя пару секунд и пропасть в четыре года, чтобы после на миг встретиться и не узнать друг друга. — Мне нужна твоя помощь, Чимин. Необходимо, чтобы ты проверил, что тела в машине действительно принадлежат Кассиану и Йоле. Вряд ли волк стал бы врать, но шанс есть, она всё-таки его истинная. — Стоп, — Чимин, наконец, отмирает, выныривая из вязкого болота памяти, и начинает дышать прогорклой реальностью, в которой оказывается слишком много дерьма. — О чем вы говорили с Чонгуком? Будет война? Что он знает о заказчике? — Глянь-ка, тебе понадобилось три минуты, чтобы забыть о своей первой любви и вспомнить о своей шкуре, — чужой смешок звучит в трубке шипящим смехом, вынуждая Чимина скривиться и мысленно послать нахуй Мэдока. — Войны не будет, мы договорились о перемирии на выгодных условиях. — Ты сказал имя, — одним тяжелым, густым выдохом Чимин всё понимает. — Сказал, но не то, о котором ты подумал. Я сказал, что его убийство заказал Бан Чан — внук Кихёна. Полагаю, волчья крыса, которая у меня здесь рыла норы к моим делам, легко найдет денежный перевод от него в мою общину, — ровный голос Мэдока до зубовного скрежета бесит Чимина в данный момент, ужасно хочется засунуть руку в трубку, чтобы та вылезла из другой, которая находится в Венгрии, и оторвала к чертовой матери ухо, нос, язык — всё, что попадётся. — А сразу сказать не мог? — Не люблю страдать в одиночестве, — очередная ирония из уст венгерского вожака звучит злой насмешкой. — Как будто я поверю, что ты действительно страдаешь по Йоле, ну-ну, — презрительно-фырчащие с губ Пака срываются неконтролируемо, на бессознательном уровне, заставляя собеседника растеряться на пару секунд. Просто потому что Пак Чимину, мальчишке, что опускает глаза при слове «убийство», такое поведение несвойственно, словно кто-то неаккуратно приклеил чужую маску. — Она была хорошей, лучшей в своем деле, но волк оказался сообразительнее. — Я дам знать, когда понадобится твоя помощь, — Чимин обрывает его и кладёт трубку, откидываясь на спинку дивана и запуская пальцы в тёмную копну волос, чтобы взъерошить, разбудить мыслительные процессы в голове, которые, кажется, застыли и превратили мозг в густой холодец. Нужно что-то придумать, потому что он уверен, что утром на пороге квартиры найдёт кого-нибудь из волчьей стаи, кто поведёт его на допрос. Просто потому что правящий клан общины и его глава имеют право ходить где им угодно, хватать за шкерятник любую подозрительную личность и допрашивать. И хорошо, если допрос не будет из разряда тех, что заканчиваются чёрным пластиковым мешком и собственным телом в нём. Мысли жалят черепушку многообразием вариантов дальнейших событий, пока сам Чимин запрещает себе чувствовать и перерабатывать эту эмоциональную жижу во что-то удобоваримое. Он бредёт в спальню, где в нижнем ящике комода лежат телефоны для связи с «полезными» людьми на любой случай жизни. Пак отбивает сообщение на одном телефоне своим китайским друзьям, чтобы просто проверить слухи о местонахождении Бан Чана. Тут же подтягивает другой рукой второй телефон и набирает номер лидера побочной ветви своего клана. — Джисон, мне нужно, чтобы ты кое-что сделал для меня, — на том конце трубки звучат глухие басы музыки, которые мгновенно обрываются, стоит человеку опознать голос звонившего. — Я не в Сеуле, и не смогу сейчас туда попасть, ибо волки патрулируют все подходы к городу, но у меня есть в городе люди. Я передам им твои инструкции, и они свяжутся с тобой, когда всё закончат, по этому номеру, — Джисон говорит быстро, словно зачитывает текст на скорость на экзамене в начальной школе, это заставляет Чимина непроизвольно улыбнуться. — Хорошо, — Пак растягивает гласные буквы, читая сообщение с другого телефона: «Да, он под защитой клана монахов где-то в Тибете». Облегчение едва заметно кусает за шейный позвонок, но пока ещё не растекается приятным теплом по всему телу, напряжение не дает выдохнуть окончательно. Чимин делает глубокий вдох и возвращается к Джисону, начиная диктовать ему всё, что необходимо сделать, чтобы стрелки указывали на Бан Чана, но не слишком очевидно. В таких делах нужно соблюдать баланс, иначе возможность того, что ты попадёшься, увеличивается. Чем меньше следов, тем лучше, тем менее подозрительно всё выглядит. А к утру волки наверняка будут знать о денежном переводе Мэдоку, значит, нужно раскидать лишь ещё пару неочевидных крошек, чтобы они поверили и не сомневались. — … Самое главное, Джисон, чтобы нигде не звучало имя Бан Чана прямо. — Понял, — короткий ответ не заставляет себя ждать. — На какой-то конкретный клан указывать будем? — Нет, чем меньше конкретики, тем лучше, — они ещё немного говорят о деталях, и после Чимин кладёт трубку, переводя взгляд на незаметную серебристую раскладушку возле колена, которая безжизненным куском железа лежит на полу. «Не сейчас», — уговаривает себя Чимин, — «ещё рано». Он складывает всё на место, встряхивает постель, создавая видимость того, что на ней кто-то сегодня спал на случай, если волчий посланник решит зайти к нему на чай. Чимин зарывается лицом в ладони и шумно, сквозь зубы, выдыхает, пытаясь угомонить сердцебиение. Он соскребает себя с пола и идет в ванную, чтобы умыться и замазать синяки под глазами, которые легко выдадут его бессонницу и могут послужить ненужным подозрением. Он должен выглядеть, как человек, которого подняли с постели и вытащили из привычной колеи жизни плохими новостями. Нет, не просто плохими — ужасными, трагичными, жуткими. Смерть Йолы Кирай тянет, минимум, на трагедию, хотя бы для Чимина, который в свои шестнадцать влюбился в мутный взгляд серых глаз, и плевать, что ему уже двадцать. Он должен быть убит этой новостью, потому что Чимин, которому шестнадцать, умер бы на месте. В шесть ноль две утра раздается первый стук, и Чимин тянет время. Ему нужно дождаться хотя бы пяти толчков в дверь, потому что людям спросонья требуется время на осознание происходящего и реальности, а он прямо сейчас спросонья. Он открывает на восьмом стуке, находя у своего порога Хосока — плохо, волк прислал свою лучшую псину. — Хосок? — Собирайся, ты едешь на допрос, — холодное дыхание старшего Чона режет тёплые щеки. — Что случилось? — волнение рвется в голосе фанфарами отличной актёрской игры. Вот так, всё правильно, продолжай, Чимин, в том же духе, ты большой молодец. — На Чонгука было совершено покушение. — Господи, он в порядке?! — застыть, замереть в мгновение ужаса, вытащить его из себя через силу, вспоминая мёртвое тело отца, которое до сих приходит к нему в ночных кошмарах. — Я не понимаю, что происходит. — Чонгука пыталась убить Йола Кирай, — звучит, как приговор. — Дай мне пять минут, — и Хосок кивает молча, не стремясь зайти внутрь квартиры, что не может не радовать и вселяет некоторую надежду. А дальше всё слишком быстро и неконтролируемо: рубашка, брюки, быстрое сообщение Мэдоку, телефон в один карман и серебристая раскладушка в другой; молчание в машине, разделённое с Хосоком, стеклянный муравейник корпораций, кабина лифта. Его привозят в офис транспортной компании Чонгука — не на базу, значит пытать и убивать не собираются, лишь поговорят. С другой стороны, если разговор зайдёт не в то русло, можно отключить и перевезти Чимина в более укромное место. Чонгук в костюме и с выглядывающей вязью татуировок из-за края рукава выглядит инородным пятном в собственном кабинете: слишком молодой для такой непосильно-взрослой ноши. Чимин глотает воздух приёмной и переступает порог кабинета, когда за его спиной раздаётся глухой звук закрывающейся двери и бесшумные шаги Хосока. Пак чувствует, как эмоции, крепко сдерживаемые всё это время, начинают пролетать сквозняком и оседать на мебели в стиле модерн, не задерживаясь долго внутри. Он всё ещё не мёртв, слава богу. Медленный, скользящий разворот вокруг своей оси жизни, пёстрые картинки, до упора уплотнённые событиями, людьми, впечатлениями; контрастных, пряных, изумительно вкусных. С запахом почвы после дождя и свежескошенной травы во время первой охоты. Пудовым касанием цветного мелка о подушечки пальцев, щербатостью поверхности согретого солнцем стола, на котором стыла мамина запеканка, невнятным скулёжем, доносившимся из спальни, в которой стратегически неверно был спрятан приблудный щенок — все эти незыблемые воспоминания всплывают слишком выраженно, свежо и конкретно. Это его единственный способ сохранить прямо сейчас рассудок, не потерять шанс стать кем-то, а не быть чем-то. Оправиться, встать и идти. Уйти. — Ты же догадываешься, почему здесь? — Чонгук смотрит на него выжидающе, выстукивая пальцами по лакированной поверхности стола. — Да, Хосок мне всё рассказал, — Чимин сглатывает комок слюны и мнётся на месте, не решаясь на шаг в сторону, словно именно он будет решающим в определении, уйдет он отсюда сам или его вынесут. — Но я не понимаю, при чём здесь я, Чонгук. Я её просто привез сюда и всё, — язык скользит по пересохшим губам, взгляд мечется по полу. — Да, мы с ней учились вместе и даже общались, когда мою семью отправили в Венгрию, но я не понимаю… — слова путаются, крутятся на языке и слетают неловкой очередью запинающихся друг о друга звуков. — Я не знал. Нам было шестнадцать, я даже не в курсе был, что она как-то связана с делами клана… она же полукровка. Да и откуда? Меня тогда вообще всё это не интересовало, я думал лишь о девчонках и как бы прогулять урок химии. — Ты с ней спал? — вопрос ставит в тупик всех в комнате, кажется, даже самого Чонгука, не ожидавшего от себя подобного. — Нет, господи, — выдыхая задушено, глухо и глазами в пол. «Не спал, но хотел» остается где-то между рёбер давно похороненным незакрытым гештальтом, и Чонгук его считывает слишком легко: — Но ты ведь хотел, да? — окончание риторического вопроса заостряется волчьим рычанием и красной радужкой глаз. У волков цвет глаз меняется с жёлтого на красный, когда они первый раз убивают человека. Чонгук много убивал и ещё больше убьёт, и, возможно, прямо сейчас, потому что Чимин смотрел, думал, хотел то, что принадлежит не ему. — Похуй, лучше объясни мне как, будучи послом, ты не мог знать в лицо тень Мэдока? Твой отец перед смертью не поделился с тобой столь важной информацией? Это похоже на разрыв перепонки: мощно и оглушающе. За одну секунду Пак Чимин обрастает толстой кожей, шипами, обнаруживая в себе рудименты хищного животного, вскидывающегося в агрессивном вопле: — Ну, блять, прости, что он не повесил на неё табличку! Не мне объяснять, что далеко не все, у кого есть тень, афишируют их личности, — рваное дыхание падает сгустками не отболевших воспоминаний по родителю, которые Чонгук так неосторожно вскрыл своим словом. — Он её никому не показывал толком и представлял как бухгалтера. Откуда мне или отцу было знать, что у них из полукровок штампуют убийц? Думаешь, они нам за чашкой чая рассказали о школах для киллеров, код от сигнализации и номер своего банковского счета? — Юнги же как-то узнал, — усмешка на волчьих губах пухнет кривым хирургическим швом, а по краю чёрных глаз плещется нечто, напоминающее веселье. Его всё это, блять, веселит. Чужая боль, первая на его памяти вспышка чиминовой агрессии — всё это веселит Чонгука. — Я. Не. Юнги. — Действительно, — смешок падает на раскрытую папку. — Ладно, до того, как мы проверим всё, будешь сидеть у меня на базе под охраной… Слова обрываются телефонным звонком. Наконец-то, блять. Чимин едва не закатывает глаза, вовремя спохватившись и встряхнувшись, тянется к карману, где лежит его мобильный и пялится на экран, удивлённо округляя глаза больше для вида. — Это Мэдок, — заполошным выдохом. — На громкую, — чеканит Чонгук, подбираясь и нагибаясь корпусом ближе. — Чимин-ши, — по кабинету разносится голос Бьорна из динамика мобильного, — добрый день. Думаю, вы уже в курсе произошедшего, поэтому, как к послу Кореи в моей стране, у меня к вам просьба. Взгляд на Чонгука, чтобы узнать его реакцию, получить долгожданную отмашку в виде кивка и продолжить заранее заготовленный спектакль: — Я вас слушаю, господин Бьорн. — Я хочу, чтобы вы забрали прах моих людей и привезли его домой. Мы должны похоронить их согласно обычаям, — пауза, за которую Чимин успевает поймать в фокус нахмурившиеся брови своего вожака. — И, учитывая всю ситуацию, до назначения посла в Корею я хотел бы, чтобы вы находились здесь и регулировали всевозможные бюрократические вопросы между нашими общинами. — Мне нужно обсудить это с Чонгуком, — язык заплетается, он жмет отбой на середине «понимаю, я буду ждать…». В просторном кабинете виснет тишина, давящая на плечи, и Чимину ужасно хочется дёрнуть ими, чтобы стряхнуть напряжение. Хочется прикрыть глаза и помолиться каким-нибудь богам, потому что видит Кришна, у него нет запасного плана. Он этот-то придумал на ходу, пока натягивал брюки. Отвезти прах погибших венгров — отличный предлог, по ряду очевидных причин: а) он сможет провести необходимые тесты и убедиться, что в урнах горстками сложены действительно Кассиан и Йола; б) он официально уедет из Сеула, не привлекая при этом к себе лишнего внимания, в то время как разбросанные зацепки будут толкать Чонгука в сторону Бан Чана. Тишина длится долгую, мучительную минуту, за которую Чимин успевает несколько раз похоронить себя, ибо видит в антрацитовых глазах сопротивление этой идее. Он видит, что подозрения всё ещё пузырятся на лице волка. Молчание нарушает кашель Хосока, который внезапно решает напомнить о своем присутствии и заставляет остальных вздрогнуть, смахивая наваждение. — Собирай вещи, Чимин, — голос Чонгука служит иголкой, лопающей шар напряжения внутри Пака, — через пару дней уедешь в Венгрию, когда мы тут всё закончим. Чимин кивает и разворачивается на пятках, стремясь поскорее вынести своё тело из этого кабинета, офиса, здания. На улицу, ему нужно на воздух и поймать такси, чтобы на заднем сиденье вытащить серебристый телефон и написать короткое сообщение. p.j.: «не сработало, я залягу на время в венгрии».***
— Я убил Чимина, — ложь, но Чонгуку необходима реакция, как крючок, за который можно зацепить плотный слой кожи и потянуть, раскрыть грудину, дабы основательно повозиться в её содержимом и отбросить ненужное навсегда. Он говорит это не с целью проверить — все подозрения касаемо причастности к этому делу Чимина были развеяны, а четыре часа назад самолет с лидером клана оленей улетел аккурат в Венгрию. Он говорит это, чтобы увидеть эмоции, потому что Чимин, узнавший о смерти своей школьной подруги, расплёскивал их по всему кабинету, но то Пак, а Чонгуку нужна она. Нужны её чувства, мысли, эмоции (называй вещи своими именами, чонгук, тебе нужна она вся). — Плевать, надеюсь, перед смертью он не разревелся, как сука, зовя мамочку, потому что в школе он был таким мягким и жалким, — выцеживает по слогам метаморфирующая в чудовище Йола. Бледно-синюшные губы разъезжаются в имитации улыбки, обнажая острые клыки; так скалятся обезьяны, срывая скальп соперника. Её учили не показывать слабости, даже когда дышать остается пара секунд, но если честно, то её происходящее попросту не трогает. Ни смерть Чимина, ни перспектива собственной. Наоборот, хочется уже поскорее к результативной части перейти, ибо смазанные в одно сплошное боке дни под препаратами вымывают из башки всё: от мыслей до чувств и желаний. — Заебали вы все. Даже сдохнуть не даёте. — Ну какое «сдохнуть», ёлочка? — ласково, костяшками по скулам и вязким спрутом в уши. — Ты пойдешь со мной в одно место, хочу тебе кое-что показать. Легкий кивок вожака — и охрана ловко подтягивает, прихватывая подмышками, и вычитает её из помещения камеры. Йола волочит ноги, прислушиваясь к чужим тяжелым шагам за спиной, пока жидкий сплав из усталости и злости вытесняет спинной мозг, юркой ртутью ползёт вверх по позвоночному столбу, полируя хрящи и кости, и выстреливает токсичными шариками куда-то в гипофиз, снося к хренам чердак. Она проводит языком во рту, нащупывая случайно, что в верхнем ряду не хватает пары зубов по обе стороны, а потом щелчок двери, яркий свет, три промаргивания и… абсолютно физическая, животная реакция — бежать. Безотчётное, стихийное чувство, базирующееся на первобытных инстинктах. Орущую благим матом интуицию перебивает равнодушное рацио — некуда. На осовремененном столе, который является бастардом секционного и инквизиторского, чудом садисткой мысли или модной штучкой на местном пейзаже лежит Кассиан. — Подойди поближе и пристегни его крепко, — голос Чонгука зашкваривает вылизанное хлоркой помещение. Инструменты на стойке зудят блеском нержавеющей стали. — Тетродоксин, дабы наш пациент не трепыхался, а нервишки сохраняли свою чувствительность. Адреналин, чтобы не отключился в процессе, — заботливо разжёвывает Чонгук, пока Йола, которую привели в чувства аккурат к его приходу, еле движет скованными немой судорогой пальцами вдоль ремней. — Сколько же ты пиздишь, Чонгук, — ой. Космический шлюз открывает поток пранической энергии и Кирай глотает воздух впрок. Дерзко и самонадеянно низводя волка до своего, смертного уровня, возвращает себе возможность держать удар привычным, фамильярным общением. Чонгук терпеливо ждёт, пока она складирует ему в уши очередную чушь. Она ещё совсем волчонок, а уже рычит на альфу. Смешно и глупо. — Не забывай про замки, — влажно и по делу. Одухотворенный взгляд палача мягко, почти любовно ложится на стройный ряд инструментов. Он откладывает несколько и отходит, чтобы ухватиться пятерней за чужое горло, пройтись большим пальцем вдоль йолиной челюсти, и рывком усадить её на стул. — Я тебя очень прошу, — тихо, спокойно, выверенным голосом под стать движениям, которыми он приковывает её руки к подлокотникам, — не отключайся. Тебе обязательно надо досмотреть всё представление до конца, чтобы запомнить: у тебя снова два варианта — вести себя тихо, не рыть подходы ко мне, не пытаться дышать в мою сторону или ты окажешься на этом столе. — Чего-о-о? — потрошит лёгкие удивленная Йола, которая уже примерила на себя такие эксклюзивные аксессуары, как «улыбка Глазго», «колумбийский галстук» и ожерелье асфиксиофилии на своем цыплячьем горле. Но, видимо, сегодня музыка примерит новый фасон, актуальный в грядущем сезоне для фаворитов Чонгука. — Ты, очевидно, не поняла меня в наш первый разговор или не захотела принимать всерьёз, поэтому я вынужден продемонстрировать, что происходит, когда меня не слушаются. Смотри и запоминай, — стройные фразы затекают в уши, в горло, в нос, ласкают слизистые и дурманят остатки серого вещества. Чонгук заходит ей за спину, открывая обзор, и складывает свои руки на хрупкие плечи. Пара человек в масках: один настраивает свет, другой цепляет пальцами в резиновых перчатках скальпель. Лезвие, подконтрольное движению рук, скользит вдоль кожи Кассиана, окрашивая первыми каплями багрянца начищенный пол. Йола давится воздухом, дергается, но её плотно вминают в спинку стула. Скальпель уродует рубашку, рвёт полотно кожи от солнечного сплетения до пупка неглубоко, но достаточно неприятно, чтобы захотелось сдохнуть, а Йола почему-то вмиг теряет всю свою многолетнюю выдержку. Вот так, по щелчку пальцев, с чавкающим звуком плоти, человека, натренированного и приученного убивать, выворачивает на пол. Ей кажется, что кричит она, а не Кассиан. Она не смотрит вверх, она смотрит на швы между кафельных плиток и снова выплевывает содержимое желудка. Чонгук хватает пятернёй клок девичьих волос и тянет вверх, туда, где Кассиан долбится затылком, видимо, мечтая поскорее размозжить себе черепушку и не терпеть, не чувствовать боли. Они его не пытают — насилуют. Разбирают его, словно конструктор — кожа, рёбра, почки, сердце, язык, глаза. К концу красноречивой демонстрации своего потенциального будущего Кирай слизывает с губ желудочный сок с желчью. Носки ботинок, испачканные в скудном меню завтрака, скрипят о пол в надежде снять с себя прилипшую рисинку. В голове проносится уничижительное сравнение себя с этой рисинкой, когда к уху наклоняется Чонгук, придавливая лопатки тяжестью своего тела: — Официально ты и Кассиан умерли несколько дней назад. И знаешь, как отреагировал твой вожак на новость о твоей смерти? Он уточнил, не нужно ли выслать кого-то ещё, чтобы подписать новые документы, потому что у него таких, как ты — много. Ты для него лишь кучка испражнений жизни, поэтому не будь дурой — веди себя хорошо. Ведь ты ещё дышишь только потому, что я так решил, — Чонгук эякулирует гадостью в адрес своей истинной пары. Кирай сплёвывает, а не сглатывает. Минуты распада отсчитываются неправдоподобно гулким стуком слева от центра груди. В ожидании нового фортеля вздуваются заплетенья вен. Йола косит серым глазом, не зная куда зацепиться зрачком, чтобы не впитывать матовое, застывшее на глазах отчаяние мертвого Кассиана и мерцающего довольством, возвышающегося теперь над ней палача. Тончайший узор реальности идёт трещинами. Цепляясь за подлокотники, выблевывает из себя последнее, что осталось ей от Мэдока — собственную ненужность. Чонгук видит: кулисы опущены; последний акт спектакля «оторвать от родного с мясом» разыгран. Он выходит в тёмный коридор, который выплёвывает его в ещё один такой же, ведущий на первый этаж базы. Он не раздумывает. Не оглядывается. Не. Ступени вниз. Щемящая теснота в грудине и преступное желание охватить лапами, убаюкать и пообещать, что всё будет хорошо, потому что он сделает это «хорошо», даже если придётся из собственных костей. Истинность царапает нутро нежелательными чувствами (а правда дело только в этой паскуде-природе?). Он вырывается из утробы базы во двор, где меж лопаток прицельно бьёт голос Хосока: — Как прошло? — Хорошо, — отвечает ему вожак Чон Чонгук, но почему-то эфемерные душевные лопасти замедляют вращение, а за рёбрами копошатся метастазы саморазрушения, которое он запустил в пыточной камере. Он рефлекторно подносит руку к горлу, тяжело прогоняет вниз по глотке комок угрызений — сейчас не до осмыслений, не до перестановок фигурок ценностей на окраинах полушарий, просто хочется не существовать до надрывного воя. Стать одним из таких, кого он регулярно отколупывает от своего стола в подвале — прозрачным и пустым. Это-всё-блять-слишком. Это первый надлом Йолы Кирай из множества будущих, таких же ярких и болезненных, которые ей щедро подарит Чон Чонгук.