***
— Ты, очевидно, хорошенечко ёбнулась, ласточка моя, — говорит ей Кассиан, приспуская очки на переносице и оглядывая добытый ею арсенал оружия. — Ты на войну собралась или да? Я, конечно, слышал о твоих подвигах после экзамена, но слышать и видеть — разные вещи. — Это была не моя идея, — сухо отвечает Йола, загоняя патроны в магазин глока. — Я предлагала Мэдоку сделать всё быстро и тихо, но ему нужно шоу и хаос. Будь её воля — ствол в руки, оттянуть крайнюю плоть пистолета и вусмерть упиваться оргазмами спускового крючка, рывками отгружать-отгружать-отгружать в молодого волка рубленные свинцовые струи, пока магазин разбухшего инструмента не испустит в разомлевшего Чонгука остаток. Но у тени нет воли, зато есть Мэдок, воспитанный тонким ценителем экстремально драматических пьес. — Ну смотри, взрывчатку я ещё хоть как-то могу себе объяснить, окей, но вот это, — тычок указательным и средним пальцами в сторону живого мяса, — вот этого друга я никак не могу объяснить. Помоги мне, Йола, — пускающий слюни «друг» норовит коснуться лбом собственных коленей, испытывая своё тело на гибкость. Венгерскому послу совсем необязательно знать, что «друг» — это саламандра среднего звена, которую не жалко пустить в расход, но и неприятности обеим общинам он тоже может доставить. Например, наследив своими пальцами на всём оружии, которым будет вырезана добрая половина волчьего выводка. Найти саламандру в Сеуле оказалось достаточно просто. Напоить смесью из транквилизаторов и наркоты, чтобы на следующий день казалось, что прошел через самый лютый трип — задача уровня easy. И самое главное, все в выигрыше: у парня радужные, хоть и ложные, воспоминания о горячей ночке с европейкой, у европейки на руках два в одном: козел отпущения и яблоко будущего раздора для двух кланов. — Мне нужны его пальцы, — как бы между делом сообщает Кирай, не добавляя более никаких деталей, потому что избыток знаний в их мире всё ещё путь к беспокойном сну. — Ты чего хотел-то? — Нас на ужин позвали, — отводя взгляд от тела под убойной дозой снотворного, отвечает Кас. — С целью официально задокументировать новые отношения между общинами. — Звучит, как головная боль, — Йола морщит лицо, излучая максимально доходчивым образом своё нежелание идти туда. — Выпей таблетку и всё пройдет. Нам придётся там появиться, — Кассиан так и сияет ребяческим предвкушением от будущих страданий своей временной подопечной. От передозировки чувств на его лице лопается шрам самодовольной улыбки, заставляя её угрожающе щёлкнуть предохранителем.***
У Ким Намджуна объективно классный дом в новой части Каннама — два этажа, гараж, лужайка и достаточно высокий забор, а ещё собаки на заднем дворе — и Йола по привычке подмечает слепые зоны камер видеонаблюдения с той же скоростью, что и фотографии на каминной полке (это профдеформация, а не план отхода на будущее). В любой другой ситуации дом показался бы Кирай очень уютным местом, изо всех углов которого пышет дружелюбием, вот только на пороге гостиной уже ждёт Ким Гаён. — Х-а-а-а-а-й, Гаё-ё-ё-н, — Кассиан изо всех сил тянет гласные, изображая приветственные объятия, чтобы после изобразить картину ещё более двуличную: представляет младшей Ким Йолу, подталкивая её в чужие руки. Кирай не то кивает, не то кланяется, клея к лицу улыбку максимально радостную, и поддакивает на девичье щебетание о красоте её блузки (охуенно рада знакомству, ага, где тут наливают?). Кассиан тащит её дальше, называя какие-то не особо важные имена, а после вручает в руки бокал с вином. И глоток белого сухого снижает зуд в районе лопаток, образованный настойчивым девичьим взглядом. Тем самым, которым оценивают потенциальных соперниц, будучи заранее на сто процентов уверенным в собственной победе. — Кирай, — повторяет она то одним, то другим; падает на стул, протискиваясь между Кассианом и (вот, блять, незадача!) Гаён за обеденным столом. — Что-то не так? — обманчиво ласковым голосом спрашивает Ким. — Нет, просто это не мой тип вечеринок, — Йола жмёт плечами и царапает ножом дно тарелки, разрезая кусок мяса. — Понимаю, — кивает Гаён, пока краешки её губ сминаются в такой презрительной улыбке, что открой кто олимпийский вид спорта по ним, она бы автоматически заняла все призовые места. — Для вас, наверное, это что-то из ряда вон выходящее, что у нас полукровок пускают за общий стол, — и выгибает бровь, вздёргивая подбородок выше, сильнее, насмешливее, а после аккуратно нагибается к уху и шепчет, едва коснувшись пальцами чужого плеча: — Нельзя начинать есть, пока глава общины или клана не сядет за стол. Не то, чтобы Йола не знала обычаи и этикет (просто ебала их в рот очень некрасиво), но очень хотелось посмотреть, как девчонка распушает свой хвост и выпускает зубы, готовясь откусить кусок, который по итогу не сможет проглотить. Не то, чтобы Йола не знала обычаи и этикет, но та Йола Кирай, что сидит за большим столом — она не должна знать. Она должна смущённо краснеть, кусая губы от досады, и глотать чужое снисхождение и пренебрежение. Она должна, потому что в их мире такое отношение мудреца к идиоту, это ёбаное отношение сквозит во всём. Дело ведь не только в сути давно устаревшей иерархии: кто-то ловит, кто-то жрёт, — всё куда больше, чем кажется. Превосходство и чувство собственной важности, ощущение неопределимой исключительности, которое призвано сделать вклад в твои мясо да кости. Все они строят из себя смертоносных и кровожадных, играют то в ножички, то в богему, и наслаждаются, можно даже сказать — кайфуют, улавливая на слух вязкое и такое жалкое хлюпанье под кулаком. Это нормально. Здесь всё ещё нет ничего такого, честное и понятное для Йолы чувство — радость урвать жирный шмат на этом празднике жизни «Возьми побольше власти, обозначь своё место на две ступени выше, чем у ближнего своего». То, что каждый из них является таковым, особенно хорошо просматривается на расстоянии пары-сотен метров от парадного входа. Все эти стаи и клички: каждый из них на самом деле так отчаянно хочет выделиться, хочет быть особенным, что в этом видится только лишенное оригинальности и пубертатное «не такой как все». Такой расклад ей, на самом деле, нравится. Не может не нравиться в этой умиральной яме беспросветной, вялой, бесформенной скуки. Снисхождение и пренебрежение — Йоле было бы даже обидно, не будь всё равно. — Ой, — смешком рвётся из её рта, который она тут же прикрывает ладонью. Безупречная картинка застигнутой врасплох за чем-то постыдным деревенщины налицо. Сегодня Гаён самоутверждается за её счет, размечивает свою территорию и пренебрежительно фыркает, насмехаясь над чужим невежеством, а спустя пару-тройку дней сгорит в огне, как и все сидящие за этим столом. Йола Кирай не злопамятная по природе своей, просто любит делать работу свою хорошо. Дотошно. Гаён делает вдох, явно собираясь продолжить свой непрошеный урок хороших манер, как тут же давится воздухом, когда замечает в дверях его. Йоле же оборачиваться нет нужды, она почувствовала его ещё на подъездной дорожке, когда он только открыл дверцу автомобиля. Сил развернуть корпус, голову и взгляд нет, а всё, чего ей хочется прямо сейчас — изучать этикет для чайников на курсе Ким Гаён. Хочется нырнуть в уютный алкогольный сплин и забыться на сутки, хочется, как и тогда четыре года назад, оставить этого человека за закрытой дверью, только в этот раз самолично заколотить дверь досками, вбить молотком железные шляпки гвоздей, а затем скрупулёзно, с упоением вынимать из ладоней занозы. Чонгук словно чёрт из табакерки, чьи руки для её плеч созданы, чьи речи — музыка факира, повинуясь которой теряешь волю. — Добрый вечер, — густой голос Чонгука обволакивает, заставляет стихнуть всё и всех, кажется, даже собаки на заднем дворе перестали выть на луну (может, это всё-таки не собаки, а?). Какие-то секунды Йола чувствует, как звуковые вибрации приветственной речи поглощают её целиком, голос молодого волка, не пропущенный через призму истинности, лишается своего очарования, его отрезвляющая «колючесть», чётко угадывающаяся за выдержанностью, заставляет подробно проследить за учащающейся пульсацией в районе запястья — там тихо, лишь раздражение от затаившегося дыхания Гаён тонкой плёнкой затягивает слизистые. Она позволяет себе расслабиться и слегка опускается на спинку стула, рука автоматически перестает сминать сложившуюся красивой драпировкой скатерть. В конце концов, в любую минуту она может покинуть этот дом и оставить Кассиана в одиночестве расхлёбывать политические вопросы. Йола повторяет это как мантру, на протяжении всего вечера, но так и не уходит, скрипнув ножками стула по паркету. Вместо этого она смотрит, как пропасть стола со второстепенными предметами дополняют десерты и обновленные напитки. Жёсткость и агрессия чонгуковского виски и ягодный с ванилью оттенок её пирожного составляют неповторимый смак, очень критический, драматический нюанс, от которого плывёт перед глазами. Кирай поднимает взгляд всего на секунду, но этого оказывается достаточно, чтобы поцарапаться о цепкий зрачок Чонгука, который смотрит с неподдельным интересом в её сторону, изучает, пока рядом с ней, словно бенгальский огонёк, полыхает ненавистью и завистью Гаён. Мелкая дрожь сотрясает плечи и доходит до грудной клетки, после чего горячим выдохом обжигает связки, освобождая проход для смеха. Это всё нелепо. Это всё никак не вяжется с её шипящими суетой гонками на выживание буднями, это внеплановое разнообразие, пусть и не самое приятное, пьянит и ввергает в хаос ощущения, устои и привычные реакции на те или иные события. Может быть, поэтому ей становится неприлично весело. Звонкий смех сразу же привлекает взгляды со стороны, не скрашивая молчаливо-неловкой ситуации: — Простите, я к такому не привыкла, и это немного выбивает меня из колеи, — что правда, то правда, и Йола всё-таки встаёт из-за стола, направляясь в уборную, пока в спину летит ядовитое шипение с соседнего стула в стиле «деревенщина, что с неё взять?» На обратном пути её ловит в тесном коридоре цепной пёс Чонгука. Хосок бесцеремонно хватается за острый локоть, толкая в небольшую нишу к фикусу, что стоит на подоконнике безмолвным свидетелем не одной такой встречи. — Уезжай, — немногословно, зато однозначно выперхивает Хосок, обнажая уголок рта в оскале. Кирай понимает сразу — это, хоть и банальное, но вступление перед основной пьесой, у содержания которой всего два варианта. Первый — Хосок затолкает в её черепную коробку проникновенную речь о том, что она Чонгуку не пара, и если не глупая, то всё и сама понимает, поэтому: вещи в чемодан, себя с чемоданом в самолет, конечная точка которого дом в Венгрии. Второй вариант — старые, добрые угрозы свести в могилу при любой попытке приблизиться к родной крови. Йоле не то, чтобы любопытно, какой конкретно сценарий ожидает её, но из образа выходить нельзя, поэтому она изображает на плотной маске интерес. — Я хочу для Чонгука другой жизни, не той, которую ты принесёшь за собой, если позволишь ему приблизиться к себе. Я не против конкретно тебя… хотя нет, в данном случае я, получается, против именно тебя, — Хосок облизывает пересохшие губы, прокручивая на языке заботу о младшем брате и необходимость быть дипломатичным, не срываться на животный рык. — Суть в том, что Чонгук уже достаточно поел дерьма в жизни, больше не надо. Упрости ситуацию, и тогда никому не придётся страдать. Собери свои вещи, закрой рот на замок и возвращайся к своей обычной жизни. Кирай выстраивает звук на несколько децибелов громче и ей даже удаётся расслышать отдельные фрагменты патетической речи Хосока. Он принимается канифолить ей мозги, а Йола чувствует, что к глотке подползает усталый зевок, которому нельзя дать прорваться наружу. Нельзя выдать себя и свой откровенно поганый характер, которому наплевать на чужие потуги в заботу, хоть и где-то под ребрами вдруг неприятно щемит. — Полагаю, спрашивать об альтернативных вариантах развития событий не имеет смысла? — она тянет ленивую улыбку, щелчком указательного об большой пальцы снимая невидимые пылинки с лацкана хосокова пиджака. — Не думаю, что они у вас с братом сильно отличаются. — Я рад, что ты поняла меня, — кивает Хосок, демонстрируя полное отсутствие брезгливости, столь привычное для человека его статуса, разговаривающего с кем-то вроде неё. А дальше оба возвращаются к размокшим десертам, чтобы после основные действующие лица уединились в кабинете для подписания документов, перекидываясь набором дежурных фраз. Намджун дотошно уточняет, сколько ещё Кирай планирует гостить у них, запечатывая между срок логичный вопрос «что ты здесь забыла?». Кассиан изо всех сил тужится разрядить обстановку совершенно тупыми и неуместными шутками. И когда Йола уже думает, что всё, отмучилась, стоя на пороге в ожидании своей куртки и Каса, в коридоре всплывает фигура улыбающейся Гаён. Кирай ловит боковым зрением, как девичьи пальцы несмело пробуют кончиками кожу Чонгука в расстёгнутом вороте безукоризненно белой рубашки. Назойливое и едва ощутимое, насекомое, рептильное прикосновение, от которого хочется только отстраниться, и он небрежно сбрасывает руку удивленной Гаён. Он не смотрит на неё, обескураженная и чуточку обиженная детская гримаса уходит в молоко, Чонгук ловит в этот момент жест Йолы и немного поплывший от вина насмешливый взгляд. — Оппа, — тянет обиженно Гаён, встревая в их молчаливую перепалку взглядов. — Я думала, ты останешься подольше, дела с Намджуном обсудить, например. — В другой раз, — смягчаясь за долю секунды, отвечает Чонгук и поворачивает голову обратно: — Надо поговорить, госпожа Кирай, и закрыть последние вопросы. — В другой раз, — парирует его же словами, вкладывая во фразу всю легкомысленную небрежность, на какую только способна. Это как складывать оригами из мятой салфетки, демонстрируя талант мастера над худыми обстоятельствами. Йола рисует на лице улыбку, хорошо знакомую тонким ценителям местного этикета, безупречно вежливую, короткую, пресекающую возможность дальнейшей беседы. Ситуацию спасает возникший в коридоре Кассиан, что ласково укрывает её плечи курткой, подталкивая к выходу и выдавая очередную порцию чуши, которую Йола не может разобрать. Невидимая ментальная затрещина, щедро отвешенная тонкими пальцами Гаён на коже Чонгука, что по праву принадлежит ей, и прагматичное шевеление шестеренок в голове, наконец, отрезвляют. Её будто полоснули кнутом меж глаз, открыли годами спящее третье око. Кожу рвёт на ремни, злость вгрызается в загривок, заставляет трепетать крылья носа от сладостного вкуса ярости, пришедшего на смену кисейному состоянию, в котором она варилась с минуту назад. — Домой? — спрашивает Кассиан, когда они стоят на крыльце, глотая ночной воздух. — Я подвезу госпожу Кирай, — за спиной раздаётся злое и хриплое, приправленное горечью табака и запахом терпкого чая.***
— Зря ты так грубо с будущей миссис Чон, — одна из вечных проблем Йолы — неподвластное искусство крепежа языка за зубами. Он никогда не может надежно улечься за грядой ровных моляров, то и дело выскальзывая, высверкивая, одним своим наличием создавая Кирай сотни проблем. Как сейчас, например. Изо рта неконтролируемо падают лишние слова. Чаще, чем капли рубиновой руды. Черными мокрицами ревности прочерчивают хлопок рубашки на груди Чонгука, заползают в чужие уши, шуршат-гундосят-эхом множатся. Полукровка хочет спешно собрать собственный мусор недо-истерики, запихать его в пасть, прожевать и внезапно покорно скорчиться на коврике — но поздно пить боржоми, когда почки всего две. Чонгук выворачивает тумблер арктической невозмутимости на МАКС, со скрипом проезжая все серединные деления. На заднем сиденье автомобиля по барабанным перепонкам бьёт тишина — её крайняя разновидность, ноль децибел, вонзающийся в уши сверлом. Водитель безмолвным болванчиком подливает масла в огонь, даже дорога будто бы нарочно в миг опустела, лишь мигающий светофор на перекрестке служит доказательством того, что всё реально — они не застыли в моменте, словно букашки в тягучем янтаре. — Я хочу отблагодарить тебя за помощь с китайцами, ёлочка, — негромко и оттого устрашающе произносит Чонгук. — Скажи мне, чего ты хочешь? Сознание Кирай окрашивается извращенным любопытством на тему широты границ, в которые реально может втиснуться загаданное ею желание. Где ноль — это рассыпчатый смех Чонгука, пока пальцы ведут по её ключичным впадинам, а после звучит хриплое «Это всё пранк, дорогая, вон там камера, улыбнись». А десять — это простить ей убийство отца, начав жить с ней ту жизнь, о которой мечтают все: дом, семья, работа с графиком 5/2 и лабрадор золотистого окраса. Йола глотает горькую хину всплывающего противоречия и улыбается вдруг искренне, без подтекста: — Я ничего не хочу, хотя бы потому что меня учили — за всё в этой жизни приходится платить. Чонгук, который на «отлично» знаком с формулировкой данной истины, улыбается сладко, едва заметно кивая сам своим мыслям. Ему тоже так говорили: сначала отец, когда погибла мать, не вдаваясь в дополнительные объяснения (позже он всё же объяснит, за что конкретно им пришлось расплатиться жизнью любимой матери и жены, но лучше бы вовсе молчал до самой надгробной плиты); потом Хосок, когда они клан по крупицам собирали, но он всё время заканчивал с тяжелым вздохом «ты свою уже заплатил, Чонгук». Может, поэтому Чонгук сейчас точно не уверен, кого лучше винить в дальнейших своих действиях и словах — Хосока, который четыре года вдалбливал ему эту мысль или себя самого, вдруг уверовавшего в то, что ему море по колено, и он ничем не рискует. Ведь нельзя проиграть своё сердце в глупой игре жизни, если сердца у тебя вовсе нет. — А я, — резкий и грубый захват девичьего запястья в кольцо пальцев с целью дёрнуть на себя и притянуть ближе, — хочу. Один день: ты, я и никаких бухгалтеров, глав общин, полукровок и чистокровок. — Я передумала, — шипит сквозь плотно сомкнутые зубы, — хочу не встречаться с вами, Чонгук-ши. — Объясни. Вот оно — идеальный момент, чтобы выкатить список того, почему они с самого начала обречены не быть вместе, как минимум, счастливыми. Список, что ширится изо дня в день не без их помощи. Но Йола никогда не умела пользоваться моментом, когда дело касалось взаимоотношений — недостаток жизни тенью, в которой всё сводится к простому «убить/не убить». — Ты один раз удовлетворишь своё любопытство, а страдать будут оба. Если тебе на себя плевать, то подумай обо мне. Я буду вынуждена оставить здесь своего истинного, уехать за океан и, в некотором смысле, работать против него. Пока он будет тут жить, строить своё идеальное государство и, в конечном итоге, женится на той девчушке, что знает все правила этикета, потому что родилась с ними вместо мозгов. И ты сейчас предлагаешь усугубить это всё чувствами? Может быть, в этой ситуации дерево у нас ты, а не я? Он позволяет себе мученически закатить глаза, чисто по-чонгуковски, как будто он всё ещё беззаботный студент, баловень судьбы с перспективным будущим, пустой и чистый. Как будто если ласково придушить Йолу, лишить её глотка воздуха на десяток-другой секунд, то она заткнётся, наконец. А проследуй он ниже по горлу, неуклюже спотыкаясь пальцами, собирая капли испарины и тягучий томный жар с ароматом граната, то непременно выхватит долгий бархатный стон или доверчивый всхлип, когда порция кислорода протаранит дорогу в легкие. Зрачок слепит металлом сережки Кирай — это служит своеобразным триггером, зубы сами захлопываются на мягкой мочке и после раздается тугое рычание, сквозь девичий ступор: — А я всё равно хочу. В конце концов, у тебя появится реальный шанс срубить меня, — разворот к щеке, чтобы губами касаться чужой скулы, — только будь осторожна и не запутайся в моих ветках, иначе не отпущу. Тормоза у машины скрипят в унисон с тормозами самообладания Йолы. Она не делает вдохов, потому что воздух в тесной кабине автомобиля пропитан липой, чаем и коньяком с гранатом. Она закрывает глаза, отодвигается от него, открывая дверь и напоминая себе, что вот она — её остановка. Разобраться бы ещё в каком именно смысле. Упорно ускользающая из машины и омертвелых пальцев Йола оборачивается куском натрия, брошенного в воду; обширные химические ожоги, серная вонь чистилища, брызги и пар — стремительно растворяется, персты Чонгука ловят только фантомную серую хмарь. Ту, которая выплёскивается через край, когда она говорит с ним через презрительно сжатые зубы. Хлопает дверь и Чонгук чувствует, как он теряет последний болт своего рефрижераторного усердия, где висела наклейка «не приближайся к ней».***
— Слышал, ты на свидание идёшь? — глумливый голос Мэдока раздаётся через телефонный динамик. Йола на секунду переводит недовольный взгляд в сторону Кассиана и снова возвращается к зеркалу. В тонкокостной европейке — от силы сто десять фунтов веса, и едва ли можно сказать, что это компенсирует рост. Йола приглядывается к собственному отражению с некоторым скепсисом, но решает оставить всё как есть: обманываться внешней дистрофией можно сколько угодно, в конечном счете пропорции фигуры едва ли повлияют на скорость, с которой миловидная полукровка будет отрывать одну конкретную голову. Она, впрочем, рассчитывает, что до этого не дойдёт. По крайней мере, сегодня. — Ты там нигде по дороге лбом не ударялась? — Мэдоку идея со свиданием явно приходится по душе целиком и полностью (нет). На невозмутимом девичьем личике появляется вполне типичная для Кирай ехидная гримаса, которую босс, к сожалению, не видит: — Раз или два. — Я так и понял. — Если тебе станет легче, могу отменить. Выйти к нему и отменить, он как раз уже у подъезда стоит. — До дедлайна делай, что хочешь, — взамен на щедрое предложение она удостаивается тяжелого вздоха и коротких гудков — сарказм остается не оценённым. Телефон многозначительно бренчит сообщением «оденься попроще» и не то, чтобы Йола любила вставлять палки в колеса, но сейчас до зуда в черепушке хочется вырядиться, как в последний раз. Вместо этого она отбивает короткое «выхожу» и проглатывает уже остывший кофе залпом, хватая со стула джинсовку. Закрывая входную дверь в многоэтажный дом, она вынимает мысли из черепа, действуя дальше на автопилоте. Два шага вперед, кривая улыбка и такое же кривое приветствие. А дальше тишина, единожды прерванная щелчком ремня безопасности. Ни привычная, ни нынешняя, наизнанку вывернутая, субординация не располагает к обмену колкостями, хотя манеры Чонгука вне работы она запоминает и оценивает: как и вообще всё, что касается Чонгука, от походки до того, как он держит голову, управляя машиной. — Поговорить не хочешь? — первым не выдерживает Чонгук, нарушая молчание и плавно встраиваясь в достаточно плотный поток машин. — Дорога всё-таки долгая будет. — Не хочу, — бросает спокойно Йола и опускает глаза к экрану телефона, где новостная лента, электронная почта и множество других, на самом деле, ни хрена не важных задач, просто раздражать Чонгука ей нравится особенно. — А я хочу, — таким же ровным голосом парирует Чонгук, вынуждая щелкнуть зубами. Она ловит себя на мысли, что эти искалеченные с момента их зарождения отношения всё больше напоминают взаимодействие с Мэдоком, где у неё нет никакого права на собственное мнение. Кирай морщится, как от стеклянной крошки, засевшей под ногтями. — И о чём же ты хочешь поговорить? — О тебе? — Конкретизируй, потому что, насколько я понимаю, общую информацию обо мне ты уже знаешь, — шкурка около носа морщится от раздражённого и немного обиженного оскала исключительно для вида, а не реальной обиды ради. — Интересы, увлечения, хобби? — Дебет с кредитом, числа, решать задачи, — коротко чеканит Йола и смотрит боковым зрением на чужую реакцию, а там… бумага, смола, никотин и раздражённый щелчок зажигалкой. Чонгук пускает дым, благословенный и едкий, тот самый, что притупляет острое обоняние волка, который чует своё слишком рядом. Он прикрывает веки, когда они тормозят на светофоре. Табачный смог размывает девичий силуэт в эфемерный перламутр. Ироничная ухмылка уплывает влево, туда, где нервно дергается мышца на щеке. Чонгук изначально не рассчитывал на душевный эксгибиционизм, но всё равно чувствует, как нелогично его перетряхивает от раздражения. Ну неужели, сука, так сложно сказать на пару слов больше? Задать ответный вопрос, хотя бы из вежливости, раз уж не желаешь заниматься демонстрацией своего словарного запаса?! — И, конечно, ты ничего не спросишь у меня? — Чонгук витиевато взмахивает рукой с зажатой в пальцах сигаретой, стараясь забить кислород между ними никотином, потому что это троебучий запах… Запах-запах-запах. Как же хочется блевать. Как же хочется её сожрать. — Ну почему же, могу и спросить. Расскажи о себе что-нибудь такое, что мне нужно знать, — её слова звучат для зверя, сидящего внутри Чонгука, как отрезвляющая и абсолютная дезориентация, поэтому он неожиданно, даже для себя самого, выдаёт совершенно честно и не подумав: — Я не люблю смерть. — Как же ты тогда убиваешь? — резонно спрашивает Йола, отрываясь от телефона. — «Не люблю» и такие понятия, как «надо», «долг» — разные вещи, — выталкивая окурок в открытое окошко, объясняет Чонгук. — Терплю. В ответ молчаливый кивок головой, в котором запечатывается такое же немое понимание. Тишина тянется черным мазутом до самого съезда с магистрали к коттеджному посёлку в лесной чаще. Они тормозят в паре километров от посёлка у большого супермаркета, чьи стеклянные окна с богатой витриной намекают, что средний чек данного заведения равен минимальной зарплате по стране в лучшем случае. Йола закатывает глаза, выходя из машины, и почти в голос хмыкает, когда в голове пронеслось колючее, вопросительное «это он так пытается произвести впечатление кошельком?». На входе Чонгук впихивает в её руки небольшую корзинку и произносит: — Бери всё, что хочешь. Он растворяется в лабиринте пёстрых продуктовых полок, оставляя её наедине с закономерным и вопрошающим выражением на лице «какого, собственно, хуя происходит?». В течение получаса хождения меж стеллажей и монотонного прокручивания в голове всех корейских обычаев, с целью найти хоть какое-то логичное объяснение чонгуковому поступку, кроме заурядного — «личный заёб», Йола так ничего и не складывает в свою корзинку. Возле кассы её встречает скептическое и хмурое лицо Чонгука, чья поклажа оказалась забита приличной горкой различного рода снеков. — Возьми что-нибудь, не позорь меня, а то решат, что я жадничаю, — едва ли не шипит на неё Чонгук, беря разгон от холодного, почти буддийского, спокойствия до бешенства примерно за ноль целых одну десятую секунды. Йола закатывает глаза, и будь у этого явления звук, то все в супермаркете и радиусе километра давно б оглохли. Она фыркает, кидая корзинку под кассу к другим таким же, и сверлит скучающим взглядом полочки напротив. Не то, чтобы ей не хотелось побесить Чонгука ещё сильнее и ничего не брать, но темнота, плотно сгущающаяся вокруг его зрачка, даёт понять — она критично близка к черте срыва. Чонгук уже хочет зарычать на неё, когда очередь к ним подходит, а её руки все также пусты. Объяснить на пальцах, что магазин хоть и большой, но чисто для оборотней, как и сам коттеджный поселок, поэтому тут все друг друга знают, а значит — любое действие самого Чонгука и его спутницы будет потом перемолото не одну сотню раз злыми языками. Но спустя пару секунд он замечает, как она тянется к полкам с шоколадом, и выдыхает с долей облегчения, улыбаясь девушке за кассовым аппаратом. А потом… — Ого! — орёт она на весь магазин, кидая на ленту шоколадки и пачку презервативов. — Если у тебя опять не встанет — так мы это горе Сникерсом заедим, как в прошлый раз! … лучше бы они разбились где-нибудь на шоссе, так и не доехав до супермаркета и этих сочувствующих взглядов в очереди, заставляющих краснеть даже уши Чонгука. — Какого, сука, хуя, ёлочка? — Чонгук вжимает её в дверцу автомобиля прямо на парковке, не стесняясь прохожих, потому что смысла в этом больше не видит. Он рычит низко, так низко, что в каждой его глухой согласной живет по змее потревоженной, а в каждом «ёлочка» бушует отголосок реальной атомной катастрофы. — Я тебя, блять, спрашиваю, какого хуя, ёлочка? Кто нагадил тебе в твою башку, что ты позволяешь себе такое? Над большинством местных Чонгук возвышается мрачной оглоблей, но с такой яростью смотрит на человека впервые. Дело даже в не шутке, за которую в другой день он с радостью разложил бы её прямо на капоте своего спорткара. Дело в том, что она всю дорогу его нарочно драконила, подстёгивая кнутом напускного равнодушия и искреннего раздражения не то любопытства ради, не то с целью доказать ему свою правоту. Она замирает. Даже когда инстинкты кричат на зашкаливающих децибелах, когда слух царапает рычанием. Когда в глаза одна за другой падают буквы, складывающиеся в лаконичное: «ОПАСНОСТЬ». Она замирает, прижатая к машине весом чужой ярости и нехорошим предчувствием. Раздается удар по металлической обшивке, мир за прикрывшимися веками качает от тяжести кулака. Она как будто даже слышит чавкающий хруст стекла, всхлип металла у себя под диафрагмой. Она не разбирает слов волка — смысл минует зигзаги извилин. Отстранённо фиксирует влажную нить, горячую, как кровь, сбегающую по его виску. И думает, что если простой набор букв из её уст способен породить в нем это, то может и к лучшему, что она его убьёт — возможный риск того, что власть друг над другом станет непомерно высокой, откровенно пугает. — Я всего лишь исполнила твоё желание, Чонгук-ши, и купила что-нибудь себе. Долгий, мучительный и столь необходимый вдох носом, а после рваное движение рукой, чтобы достать пачку сигарет и закурить, сменяя клокочущую в самом нутряке ярость на никотиновую дозу. — Ну хор-р-рошо, — перекатывая на языке клубок дыма и рокочущую «р», произносит Чонгук, — раз ты у нас сегодня фея-крёстная, то исполнишь ещё одно моё желание. — Охренел? — звучит вполне логичное со стороны Йолы, которая всем своим существом излучает озлобленность. Так бесится от его наглости, что Чонгуку её злость хочется немедленно слизать языком. Он, не скрываясь, подпитывается от раздражённой полукровки — вкусно. — Допустим, — обезоруживающая откровенность. — Ты можешь что-то с этим сделать? Нет, — фалангами пальцев цепляет шёлковую кожу на шее, проезжаясь вниз и заводя пальцы на затылок, вминая в позвонки подушечки и притягивая её к своему лицу ближе. — Думать надо было своими мозгами и соображать, кого решила подразнить, — потому что он сам в подобном состоянии: осоловелом, оголодавшем, взведённым до последней пружинки не может думать головой. — У тебя будет фора, пока я буду заезжать на территорию поселка и парковать тачку. Твоя задача — забежать в лес и пойти по тропе с красными флажками. Если на финише у тебя будет больше добычи или ты не окажешься чьей-нибудь добычей — я исполню твоё желание, и ты спокойно уедешь домой обратно. Если выиграю я — ты исполнишь ещё одно моё желание, — его взгляд скользит по открытой шее, спускаясь ниже к ключицам, где в тусклом свете лампочки горит белизна кожи Йолы. Хочется облизнуть и смотреть на переливы вязкой от желания слюны, но Чонгук уговаривает себя подождать до финиша. — Лес и вся территория поселка принадлежат общине, поэтому смотри, не прикончи одного из моих оборотней в запале. До этого он давил в себе приступ бешенства, который из имитации вежливости деликатно стучался в виски весь день. И вот теперь тот вскрывает его сознание с ноги: — А теперь, ёлочка, — низким шепотом, касаясь улиточной раковины уха языком, приказывает, не просит даже, Чонгук, — беги! Полотно реальности покрывается паутинкой трещин, когда Йола оборачивается в чёрного, словно ночь, волка, сливаясь с машиной, и только глаза цвета талой воды выдают в ней тигра. Саркастичная мысль о том, что он и белая шкура его волка слишком хорошо будут смотреться рядом с её черной, глохнет под тяжестью взгляда, которым Чонгук провожает её. Он чувствует, как жилы, ходящие ходуном под грязно-смуглой кожей, сообщают о тотальной вовлечённости морзянкой из трех слов: рвать-жрать-драть. Йолу выкручивает в железной хватке охоты: запахи, звуки, зрение становятся ярче. Но и они не уходят на задний план — важно не просто видеть, важно проникнуть в суть. Слиться со зверем, чьё изображение выстругано из кости черепа. У охоты в их мире есть собственные правила: всё, что нашёл — твоё; своих убивать нельзя, в противном случае принято мстить. У волчьей охоты есть одно-единственное правило: держи своего зверя в наморднике. Рожденный волком всегда будет вести борьбу и в маске зверя, и в маске человека. Имя этой борьбы — голод. Голод, сковывающий в тиски сосуды, скребущий по черепу ржавыми прутьями металлического ёршика. Нечеловеческий, туманящий рассудок красным маревом и одним-единственно важным инстинктом: выжить, выдрав другую жизнь с мясом в буквальном смысле. Рано или поздно у каждого оборотня-волка, даже у полукровки, сносит крышу, и он удобряет лесную почву литрами густой и горячей крови. Волчьи кланы уважают, не смея оспаривать их величие на территории леса, и в приступе страха уничтожают свинцом, не давая им обращаться. А полукровок с волчьим геном крадут, чтобы воспитать из них теневых псов. С волков их мир начинается и ими заканчивается. Кирай чувствует, как под лапами кишит что-то стрекочущее, чешуйчатое, с приятным звуком ломающегося хитина. Теплая, как исходящий паром ливер, торфяная жижа брызгает на шерсть и подсыхает щекотно. Впереди добыча, а позади — голодная шакалья стая из одного-единственного волка. Жажда выдрать кому-нибудь, кто не ты, кусок плоти, тем непреодолимее, чем дальше она уходит в болота по лесной тропе с красными флажками и факелами. Она чувствует кислый запах страха прячущейся добычи, рыскает в поисках первой жертвы и находит. Клыкастая, пенящаяся слюной пасть вот-вот сомкнётся на белоснежном хребте зайца. Горячая кровь, льющаяся в глотку, и мягкий хруст позвоночника вышибают из Кирай человеческое и впускают внутрь существо иное — архаичное, иррациональное. Её лающий скулёж приглушён чужой тушкой. Масляные глаза вглядываются в густой лес остро и темно. Чонгуков вой влетает клинком между лопаток, словно он потянул за поводок отрезвляющим «не теряй голову». Странным образом это успокаивает бег крови внутри. Её попускает от лихо закручивающейся гонки, когда с пасти свисают две перемолотые тушки кролика. А потом… одно душное нескончаемое мгновение, в которое Йола глохнет, накрываемая силой чужого рычания. Голова жмется к мокрой земле, мир раскачивается от глухого удара чужой лапы, ещё одного, и треска дерева. Сверху обсыпает листьями, как пеплом или конфетти — каждому под настроение — когда раздается смачный звук раскусанной плоти. Чонгук оттягивает кожу зубами и купает глотку в тёплом и вкусном, отдающим железом и чем-то близким, понятным. Истинной. Такая Йола на вкус. Они добегают до финиша, и он смотрит в тусклом освещении фонарей: там, на коже, было бело — стало капиллярно-алым. Промокшая ткань футболки безбожно красится в невыразительный тёмный. Язык всё ещё по-звериному собирает сладкую кровь с добывших её губ. Стекло в глазах плавится в текучую, горячую массу — рвёт башню от пятна над вырезом одежды. От расцветающей розы под ключичной впадиной, и неуместного (разве?) желания добрать ещё этой мякоти, выцедить сока и прокатить его по пищеводу. — Полагаю, за магазин я расплатилась, — смешливо фырчит полукровка, натягивая сухой клочок ткани на рану и обнажая полоску живота. У Чонгука скручивает нутро от желания попробовать, если не на вкус, то хотя бы на ощупь кожу. — Надо это дело шоколадом заесть и запить чаем, — он отворачивается и направляется в сторону, где оставил машину. — Зачем это? — удивлённо спрашивает Йола. — Ты сейчас серьёзно? — он даже тормозит, чтобы посмотреть в её лицо и проверить, не очередная ли это шутка, но девчонка и правда выглядит удивлённо и даже немного смущённо. — Ладно, окей. Давай начнем с простого — сколько раз ты обращалась в волка? — Раза четыре, — она не вдаётся в подробности, не раскрывает личных карт о том, что в школе будущих киллеров не учат усмирять своего «волка». Там учат морить его голодом, держать в постоянном напряжении, потому что голодный волк равен волку, который не смотрит на имя, положение, окружение и чувства добычи. Она не рассказывает о том, что всё ещё боится своего волка, но почему-то именно сегодня, рядом с ним непроизвольно обернулась в него, смогла хотя бы на мгновение взять его под контроль. — Обычно, когда мы оборачиваемся обратно в человеческий вид, то наш метаболизм замедляется, а после охоты в нас бурлят такие гормоны, как адреналин и кортизол, а это нагрузка на надпочечники. Ну и чтобы они не отвалились раньше времени, надо поесть тёмного шоколада и углеводов, а чтоб наверняка, то можно ещё запить зелёным чаем, — почти что на пальцах он объясняет ей прописные истины, давя в себе резонный интерес к причинам такой неопытности в плоскости самопознания своей природы. Он боится спугнуть эту заинтересованность, что ложится едва заметной печатью на девичье лицо, когда он рассказывает о настоящей охоте в стае. — Стоп. Так ты поэтому просил меня выбрать что-то в магазине? — глаза у неё горят ярко, будто она тайну создания мира открыла секундой ранее. — Я думал, ты сообразила, когда увидела лес, что мы будем охотиться. Кто ж знал, что по части волчьей природы ты неофитка, — беззлобно хмыкает Чонгук. Они говорят об особенностях волчьей природы всю дорогу до машины. Йола продолжает с дотошностью отличницы закидывать его вопросами разной сложности, пережёвывая бутерброд и закусывая плиткой шоколада. Она не глядя опустошает почти весь термос с чаем, и не замечает, как его губы ширятся в тёплой улыбке, пожалуй, первой искренней за долгих четыре года пустоты в районе грудины. Кирай отрубается от передозировки эмоциями и информацией почти сразу, как только хрупкая спина касается спинки сиденья. Момент, когда он слишком резко выруливает из-за поворота, подъезжая к её дому и заставляя Йолу головой коснуться его плеча, так отдаёт неуместной в рамках их реальности театральностью, что Чонгук жмурится, по живому отрезая себя от мира. В бархате темноты остается ощущение волос, щекочущих щёку, тяжести на плече, тепла тела. Она была права — зря он это затеял, но уже слишком поздно. Всё схлопывается, коллапсирует внутри него, выгорая до крошечной точки пространства машины, в которой отчётливо ощущается подспудная естественность происходящего. Он открывает глаза только чтобы вновь поймать в поле зрения фрагментированную реальность, мозаично складывающуюся в действия: упереться взглядом в открытую шею Йолы, мягко выделенную дугой ворота, и не почувствовать внутреннего сопротивления, когда пальцы тянутся заткнуть прядь волос за ухо. Это останется здесь, в салоне его машины, вдали от реально существующих вещей и происходящих событий, от общин и всего, что с ними связано: выгрызенный из континуума кусочек жизни, которой быть не должно. Он оставит его в своей памяти, чтобы после положить всю жизнь на то, чтобы забыть. — Просыпайся, ёлочка, — мягко, ласково, впервые и больше никогда, — мы приехали. Сонное ворчание полукровки глушится оповещением о новом сообщении, но Чонгук не тянется смотреть, он провожает её взглядом, искусственно продлевает момент внезапной близости. Клацающий звук дверцы заставляет вернуться к реальности, где салон автомобиля забит запахом граната, коньяка и липового чая. Он открывает окно и тащит сигарету в зубы, чтобы пламя зажигалки заискрилось на её конце до дымного выхлопа и принесло ему его личную инъекцию морфия. Доза обезболивающего уходит в молоко в момент открытия сообщения, а на лице отображается треснутая улыбка — он совсем не удивлён: min_suga: «она — вороний глаз, и она приехала убить тебя, я возвращаюсь».