Связанные кровью

Дни состоят для Джени из любви, нежности и заботы. — Лежи и не вставай, пока я не разрешу, — говорит Этери тоном, не терпящим никаких возражений. — Отходить после своего опыта будешь под моим внимательным присмотром, поняла? — Поняла, — послушно кивает Джени. Девушка по-прежнему чувствует себя так, будто из нее выпили все соки, и тут она полностью согласна с наставницей — сейчас ей лучше лежать, не вставая. Первым делом Батори раскрывает тетрадь со своими медицинскими записями, подробно расспрашивает Джени о том, что она чувствовала, начиная с того момента, когда ввела под кожу оспенный гной. Записывает ее ответы своим аккуратным округлым почерком, потом что-то долго пишет от себя. — Все должно быть не напрасно, — говорит женщина, наконец захлопнув тетрадь. — Даже такие эксперименты. — Ну хорошо, внушение за безрассудство я уже получила, — Джени придает своему лицу выражение абсолютной невинности. — А где моя награда за вклад в медицину? — Хитрюга, — смеется Этери. — Еще один поцелуй тебя устроит? — Только один? — девушка изображает задумчивость. — Ну-у-у, magistra, я считаю, что это несерьезно. — Для начала один. Не все сразу. — Тогда устроит, — и Джени снова тянется губами к губам графини. Любовный опыт Джени совсем невелик, людей, с которыми она целовалась, можно пересчитать по пальцам одной руки, а Батори, наоборот, сходу не сможет вспомнить всех, кто удостоился прикосновения ее губ, но сейчас они обе уверены: поцелуи друг с другом — лучшие, что были в их жизни. Несколько дней Джени действительно лежит, практически не вставая, и набирается сил. Этери берет на себя и уход за нею, и всю работу по дому: прием больных на время закончен, сейчас у нее только одна больная, самая важная. Девушка счастлива, и дело не в том, что они с Батори как будто поменялись ролями, что Этери всячески обхаживает ее. Она счастлива оттого, что теперь все точки расставлены, все главные слова сказаны. Что можно обнимать Этери, шепча на ухо: «люблю-люблю-люблю-люблю вас» и слышать в ответ: «я тоже тебя люблю-люблю-люблю-люблю, девочка моя». Что можно ловить руку Этери, когда та проходит мимо, просто потому, что захотелось ощутить ее прикосновение, и видеть, как женщина улыбается в ответ, беря ее за запястье. Что можно целоваться — легко и мимолетно, словно срывая лепестки с цветка, или медленно и чувственно, пока голова не начнет кружиться. Что можно любить, не таясь от наставницы, и быть любимой, не опасаясь ухода Этери к кому-то другому. Что никаких других больше нет и не будет. — Magistra, — спрашивает Джени однажды вечером, глядя как Батори, уже переодевшись в ночную сорочку и готовясь отойти ко сну, сидит перед зеркалом. — Мне не дает покоя один вопрос. — Слушаю тебя, — Этери оборачивается к ней, заплетая при этом себе косу. — Почему я? — Джени приподнимается, садясь на кровати. — Девушка — а ведь любовь женщины к девушке вряд ли у кого одобрение найдет, эта не та любовь, о которой можно посторонним рассказывать. Вдвое младше вас, в дочери вам гожусь. Без роду, без племени, понятия не имею, кем были мои родители. Никак не ровня благородной госпоже, служанкой у вас была. Упертая. Необдуманные поступки совершаю. А вы меня любите, не более достойного кого-нибудь. — Почему ты? — Батори улыбается. От ее улыбки и взгляда Джени ощущает, как внутри у нее поднимается какое-то неописуемое чувство счастья и радости; кажется, будь у девушки крылья — сейчас взлетела бы. — Все просто, Джени. Людям, которые на протяжении многих лет были рядом со мной, от меня так или иначе что-то было надо — денег, власти, возможности потешить свое тщеславие моей благосклонностью. Тебе не надо было ничего. Ты осталась со мной, когда разумнее было бы держаться от меня подальше. Ты спасла меня либо от смерти, либо от участи, которая хуже смерти. Ты пообещала защищать меня, когда все отвернулись. Ты искренняя в своей любви и в своем безрассудстве. Ты — это Настоящее, то самое Настоящее с большой буквы, в котором я так нуждалась, и которого я так давно была лишена. Поэтому если кто и достоин моей любви, так это ты. — Magistra, — глаза Джени сияют. Этери никогда еще не видела в ее взгляде столько любви и обожания. Она за свои без малого сорок лет вообще никогда не видела, чтобы на нее так смотрели, как смотрит сейчас эта девушка. — Я… я знаю, что так нельзя, и что это неправильно, и я ужасно волнуюсь и ужасно боюсь, потому что я неумеха, но я… Она мучительно подбирает слова, чтобы не получилось похабно, но и по-ханжески не получилось, и не может подобрать. — Не волнуйся, — Батори смотрит на нее с нежностью. — Я все поняла. Не волнуйся и не бойся. Для меня разрешено и правильно все то, что взаимно. Она садится на кровать рядом с Джени, распускает только что заплетенную косу, наклоняется к девушке, и тонкие руки той тотчас же обвивают плечи графини. — А умений в любовных делах с женщинами у меня не больше твоего, — жаркий шепот над самым ухом обжигает Джени. — Но мы что-нибудь придумаем. Джени снова целует ее, и тонет, словно в омуте, в этом поцелуе, в этих карих глазах, в волнах темных кудрей, в нежности и ласке, тонет в этой женщине, чтобы отдать ей всю себя, и забрать себе всю ее. — Люблю тебя. — Люблю вас. *** Сквозь сон Этери слышит, как кто-то ходит по комнате. Протянув руку, нащупывает рядом с собой пустоту, и понимает, что кто-то — это Джени. Приоткрыв один глаз, видит, что за окном едва начинает брезжить серый осенний рассвет. — Джени, любовь моя, чего тебе не спится? — осведомляется Батори, снова закрыв глаз и завернувшись в одеяло. Она вставать так рано не намерена. Она намерена вернуть Джени в кровать и насладиться восхитительным ощущением ее тепла и близости рядом. — Важная вещь, — вполголоса отвечает Джени, чем-то стуча и звеня. — Я проснулась, и поняла, что непременно надо это сделать. — Что за важная вещь ни свет, ни заря? — ворчит Этери в подушку. — Вымыть вам голову, magistra. От удивления с Батори даже сон слетает. Женщина садится на постели, глядя на Джени, которая возится с кадушкой, тазом и ведрами горячей воды. — Во-первых, она у меня, вроде бы, не грязная. А во-вторых, «выкать» человеку, с которым предавался любви — это как-то странно, ты не находишь? Поэтому давай так: отныне, когда мы наедине, я для тебя просто Этери. Договорились? — Договорились, — смеется Джени. — Хотя первое время я буду путаться. А по поводу мытья головы — я хочу вернуть вашим… то есть, твоим волосам их настоящий цвет. Мне кажется, пришло время. — Ладно, — соглашается графиня, немного поразмыслив. — От Чахтице мы уже далеко, а если вдруг встретится еще кто-нибудь, хорошо со мной знакомый, то он меня с любым цветом волос узнает. В этом мы уже не раз убеждались. Так что давай, снова стану светлой. — Ты знаешь, — вспоминает Батори, когда она уже уселась на табурет, склонившись над тазом с горячей водой. — Я все забываю сказать, что мне тебя предсказали, Джени. Когда-то давным-давно Дарвулия увидела мое будущее, и напророчила: мол, спустя семь лет после смерти Ференца моя жизнь переменится, а еще мне не избежать оспы и любви. Ну так и вышло, как знахарка предсказывала. — Будешь смеяться, но мне вас… то есть, тебя, тоже напророчили, — отвечает Джени, щедро намыливая ей голову. — Уличная гадалка. Я тогда еще совсем ребенком была. Предсказала, что в будущем меня ждет женщина с молочной кожей, золотыми кудрями, губами, алыми, словно кровь, и руками по локоть в крови. — «Девочка-девочка, кровь с молоком, смола»? — догадывается графиня. — Ты, пока лежала в горячке, пела это. — Да, именно, — кивает девушка. — Только гадалка в самом главном ошиблась. Обещала, что эта женщина принесет мне беду, а она принесла мне счастье. *** Они покидают Торгау спустя пару недель, дождавшись, пока Джени окончательно встанет на ноги, закончив все дела и распрощавшись со всеми знакомыми. Мебельщик Кремер тоже совсем оправился от последствий оспы. — Ну что, отважная ученица доктора, удался твой опыт? — Удался, — улыбается Джени. — Хотя и не скажу, что он дался мне легко. — А доктору, отважная ученица которой ставила на себе опыт, он дался еще тяжелее, — Этери шутя демонстрирует светлую прядь волос. — Видите, побелела вся от волнения. Подъезжая к городским воротам, обе бросают последний взгляд на громаду замка Хартенфельс, что возвышается над черепичными крышами Торгау, и думают об одном и том же: пускай прошлое остается в прошлом. Там ему самое место. — Ну что, — Батори снова вынимает свою карту. — Я предлагаю двигаться на юг. Если не будем сильно задерживаться нигде, то до морозов успеем добраться в Нюрнберг. — Почему именно в Нюрнберг? — удивленно вскидывает брови Джени. — Хотя я не против, конечно. — Потому что там делают знаменитые нюрнбергские пряники. На Рождество особенно вкусные, — отвечает Этери. — А я тебе их обещала. Чем не причина? — Вполне веская, — соглашается девушка. — Значит, в Нюрнберг. *** Многие рассказывали потом, что встречали женщину-доктора и ее ученицу в разных городах по всей Европе, и в богатых домах, и в лачугах бедняков, и в переполненных больницах во время эпидемий, и в полевых госпиталях во время войн. Им всегда удавалось спасти самых безнадежных больных. Проходили годы, потом десятилетия, потом столетия, и давние эпохи сменились сначала не столь давними, а потом современностью, но истории о них продолжали рассказывать. И всегда рассказчики встречались с ними лично, и всегда в этих историях женщине было чуть меньше сорока, а девушке — чуть больше двадцати. Может быть, Этери и Джени стали легендой. А может — графине Батори и ее ученице в самом деле был известен секрет вечной молодости, кто знает. И не исключено, что однажды, заглянув в ближайшую больницу, вы увидите, что с некоторых пор там работает прекрасная женщина-врач со светлыми кудрями и ледяным взглядом, а рядом с ней — ее темноволосая и глазастая младшая напарница.