*
— Ой, блять, да как этот глинтвейн по-английски или по-чешски хотя бы, — с досадой бубню под нос я, стоя у киоска праздничной ярмарки и разглядывая написанное от руки мелом меню на доске. Телефон на морозе отказывается открывать мне хотя бы переводчик, про словарь я вообще молчу. В витиеватом почерке я не могу хотя бы примерно узнать знакомое слово, что-нибудь типа hot wine казалось мне идеальным переводом, но такого тут однозначно нет. Зато косо нарисованных еловых ветвей и звёздочек в избытке. — Я по-русски понимаю, девушка, — с широкой улыбкой говорит приятная румяная женщина за прилавком, и я смущённо улыбаюсь, наверняка покраснев до самой макушки. В основном, молодёжь в Праге не говорит по-русски, отдавая предпочтение международному английскому или родному чешскому, однако представители старшего поколения часто помнят русский ещё со времён Советского Союза. — Хорошего вечера, дорогая! — женщина протягивает мне дымящуюся картонную чашечку, в которой плавает одинокая звёздочка бадьяна. Я надеялась хотя бы на дольку апельсина или палочку корицы, но и так сойдёт, главное согреться и вкусно выпить в честь праздника. В конце концов, я никогда не буду моложе, чем сейчас! — Большое спасибо! — с улыбкой отвечаю я, приняв напиток и отдав деньги. Женщина выглядит заметно повеселевшей после нашего короткого разговора, будто бы соскучилась по русской речи и даже по мату. Чашка не обжигает сквозь ткань перчаток, но согревает ощутимо, я вдыхаю пряный сладкий запах и делаю несколько маленьких глотков. Телефон в кармане жужжит, я беру трубку, ткнув носом в экран, чтоб не снимать тёплые варежки и не морозить пальцы — к вечеру температура опустилась аж до минус десяти, хотя в январе в Праге обычно минус пять максимум. Из-за близости экрана к глазам я не могу разглядеть имя абонента, но надеюсь узнать того хотя бы по голосу. — Рен, солнце, с днём рождения тебя, — я едва не роняю телефон в сугроб, услышав такой родной и ничуть не забытый голос Антона, и краткое обращение. Я не слышала Шаста тысячи тысяч тысячелетий: дружба сошла на нет, оставив в нашей переписке редкие сухие поздравления с праздниками и благодарности. Сколько бы я ни извинялась, всё без толку: Шастун обижен смертельно, не понимает мотивации моих действий и просто бесится. Ему больно за себя, за Арса и за меня тоже — я не держу зла, лишь жалею о том, что лишилась самого близкого друга. Иногда особо тёмными ночами я была вынуждена закусывать уголок одеяла и сдерживать скулёж, неслышно плача: кажется, никто на планете не испытывал и сотой доли той тоски, что я чувствовала по такому родному и важному Шасту. Про Арсения, пожалуй, и говорить не стоит: порой действительно хотелось влезть в петлю и выбить у самой себя из-под ног шаткий табурет. Я без него не умерла, но и жить хочу не особо. — Спасибо тебе большое, Тошка, — наконец выдавливаю я, потихоньку приходя в себя (вру, до себя ещё, как до Луны на велосипеде). Закусываю до боли нижнюю губу и пытаюсь вернуть себя в привычную эмоциональную дрёму, но тишина на том конце провода нарушается редкими завываниями ветра и скрипом снега, видимо, под антоновыми ногами. Я мысленно представляю, как мог измениться за полтора года Шастун: стал ли мрачнее или, может, продолжает ясно улыбаться, несмотря ни на что? Я медленно опускаюсь на лавочку, предварительно стряхнув с неё целый сугроб, и вытягиваю ноги, глядя в носы собственных ботинок. Из-за стресса сознание предлагает сейчас же приобрести где-нибудь влажные салфетки и почистить обувь, я вслух усмехаюсь тому, как психика саму себя бережёт и предлагает способы отвлечься. — Слушай, я… Блин, короче, я в Праге, я так больше не могу, — я роняю из рук чашку с глинтвейном и наблюдаю, как кровавым пятном горячее вино расползается по припорошённой снегом брусчатке. Таким же наверняка при ближайшем рассмотрении выглядит моё сердце — жалким, простреленным и окровавленным. — Повтори, — хрипло прошу я, слушая нетерпеливые вздохи Шастуна. Тот недовольно фыркает в трубку и, я почти уверена, закатывает глаза. — В Праге я, бля! Обнимать тебя приехал! — уже почти кричит Антон, звуча слишком контрастно по сравнению с моим недоверчивым полушёпотом-полускрипом. — Вацлавская площадь, доберёшься? — стараюсь произнести название места по слогам и максимально внятно — непривыкшему человеку может быть тяжело вникнуть. Хотя Антон, кажется, приезжал в Прагу однажды на новогодние праздники вместе с Кузнецовой. — Или мне к тебе? — Пятнадцать минут пешком до площади от отеля, как-нибудь доберусь, — и голос смехом искрится: таким важным и почти забытым, таким любимым, что я нахожусь в ступоре до самого прихода Антона, даже не удосужившись выйти к нему навстречу и найти того в незнакомом месте. Парень подходит незаметно и тихо, о своём присутствии заявляет лишь тихим смешком и скрипом снега под ботинками. У меня кратко ёкает и очень болезненно сжимается сердце, хоть завтра же беги кардиограмму делать — могло ведь и не выдержать, не железное. — Тошка, — и в этом одном слове столько отчаяния и слёз, ребяческих каких-то и совсем не таких красивых, как это бывает на съёмочной площадке, где я работаю — там девушки все сплошь как с обложки, и лишь одинокие слезы катятся по бледной коже. Под прицелом видеокамер, в свете ярких софитов и под слоем грима все такие идеальные, сладкие и нежные. Мой же нос наверняка краснеет, тушь течёт по щекам и смазывается о поднятый воротник свитера. И будь рядом со мной оператор, тот бы хлопнулся в обморок от настолько не киношной картинки. Но мне так сильно плевать, существуют сейчас лишь глаза напротив, лучистые и тёплые. В висках начинает неумолимо стучать, сердце ощущается где-то в горле, все конечности немеют от тоски и безоглядного, невыносимого счастья. Моя Москва и мой Питер, да вся моя Россия и прошлая счастливая жизнь в одном лице — стоят себе рядом и по-доброму улыбаются, с любовью неприкрытой, трепетной и почти материально ощутимой, вот руку протяни и почувствуешь. Я цепляюсь пальцами за ворот куртки Антона, рыдая в голос, и это никак не вяжется с тем, какой я всегда была с другом, с ним нельзя было не улыбаться, ему невозможно было не радоваться, но выстроенная по кирпичикам, выгрызенная зубами искусственно созданная кома вдруг прекращается, я вспоминаю себя: ту, от которой отказалась. Становится так непростительно сильно больно, как обухом по голове, осознание этой боли почти пришибает к земле, заставляет нечеловеческими усилиями сжимать челюсти, чтоб не взвыть в полный голос. Всхлипы смешиваются с неразборчивой речью, я однозначно пытаюсь донести до Шастуна, как сильно мне жаль, как я люблю его и соскучилась, но на выходе не получается ничего внятного. Антону, кажется, нормально. — Ш-ш-ш, — успокаивающе шепчет Шаст и кладёт ладонь мне на спину, в районе лопаток, поглаживает мягко и ласково. Отстранившись, я изучаю лицо, — бывшего? — друга, подмечаю, что не изменилось практически ничего, разве что чёлка лежит немного иначе, а в остальном: в каждой чёрточке и родинке Антон, родной и тёплый. Воображение само рисует картинку, что и курит он тот же «Парламент» тонкий с кнопкой, и ругается матом так же смешно и искренне, и смеётся, как и всегда, заразительно и чисто. Хрустящая ткань пуховика под пальцами пахнет морозом и парфюмом, каким-то новым, сладко-терпким, но всё же горьковатым, будто бы взрослым. Значит, пытается измениться, стать старше — а в глазах всё тот же блеск дурашливый. Пока остальные молодятся, Антон старается накинуть себе несколько лет и хотя бы соответствовать своему возрасту, но чистая и светлая душа делает из него юнца. Не наивного, с прочным стержнем, но всё-таки паренька, которым я всегда искренне восхищалась. — Пойдём куда-нибудь посидеть? Замёрзла, и глинтвейн… того, — совершенно по-детски шмыгаю носом, перебираю подмёрзшими пальцами под тканью варежек и киваю в сторону жалкой лужицы, Антон молча соглашается и сам ведёт меня по направлению к какому-то ресторану, куда я прежде даже не заходила: а с кем? А зачем? Вечер довольно приятный, безветренный, но какие-то сухие и колючие снежинки то и дело покусывают за неприкрытую кожу щёк. В заведении синхронно сбрасываем куртки, усаживаемся за самый отдалённый столик в углу и без интереса изучаем меню молча, отчего-то обиженно насупившись. Я хочу слышать друга каждую секунду, но понимаю, как тяжело даётся тому предстоящий разговор, наверняка недюжинных усилий стоил и приезд сюда посреди зимы, чтоб поздравить и просто обнять. — Ты очень изменилась, Регина, — заявляет Антон, изучая взглядом оседающую на пиве пену и крутя между пальцами салфетку, комкая её беспощадно. Я осознаю, что при последней встрече я была почти длинноволосой, а теперь я, как настоящая брошенка (или беглянка) не изменяю классическому каре, разбавив образ чёлкой. — В лучшую сторону? — спрашиваю без надежды, знаю: нет. Охладела ко всему, даже к жизни как будто бы, очерствела, как люди, которые лишились тепла и света. Самолично отказавшиеся от него выглядят и того хуже наверняка. Шастун неоднозначно ведёт плечами, и в этом больше, чем в словах. Я киваю. — Похудела. Черты лица острые такие стали, — ко мне тянется длинная рука в неизменных кольцах, пальцами Антон проводит по состриженным волосам, по коже от виска к подбородку. Я под прикосновениями плавлюсь, чувствую импульсы тока у скул и ниже, едва сдерживаю обессиленный скулёж — себя становится невыносимо жалко и так непростительно хорошо, потому что он здесь, вот — живой и настоящий, действительно тёплый. Я бы ущипнула себя, чтоб убедиться, что это не сон, но так боюсь проснуться. Господи, я так боюсь проснуться. — Кстати, здесь меня называют Реджина, — без смысла ляпаю я, стараясь игнорировать неоднозначность ответа Шастуна и перевести тему на что-то более отвлечённое, пока местное пиво не сделало меня сговорчивее, и пока новая порция слёз не подобралась к глазам. — Звучит по-королевски. Очевидно лучше, чем наше дураческое Рена, — губы Антона сами собой складываются в какую-то кривую и вновь обиженную усмешку, я слепо шарю рукой по столу в поисках тёплой ладони и сжимаю пальцы друга. — Не говори так, пожалуйста, хорошо? Я знаю, как сильно ты сердишься на меня, но я ни на секунду не прекращала любить тебя и ценить всё то, что у нас было, — заверяю я, глядя в майскую зелень глаз, наблюдая, как Антон смягчается, опускает напряжённые плечи. Отражаться в этих сказочных глазах — одна из лучших вещей на планете, я клянусь. — Хорошо, не буду. Я на самом деле давно тебя простил, Регина, — спокойно отвечает Шастун, прочитав между строк извинения в каждом произнесённом слове. Эти слова дорогого стоят, в горле встаёт жёсткий ком. Я стараюсь протолкнуть тот, но ни пиво, ни рваное дыхание не помогают ничуть. — Спасибо, — с надломом выходит, неожиданной оголённой искренностью сквозит. Шаст только поглаживает меня по запястью и растерянно смотрит по сторонам, не выдержав моего взгляда просящего, болезненного. Наверняка тяжело выносить такую наготу души, прежде ведь я чаще пряталась за улыбчивой маской, но я знаю: у Антона большое сердце, Антон сильный, и он переживёт один вечер такой надломленной меня. За алкогольными парами становится легче, со стороны нашего столика по залу то и дело разносятся переливы искреннего смеха. Весь разговор построен на избегании, мы вспоминаем что-то неважное и давно забытое, лишь бы снова битыми стёклами не ранить. Полтора года я старательно прятала внутри, в самых дальних ящиках под грифом «совершенно секретно» себя настоящую, а теперь так легко рвётся наружу всё скрытое, всё несказанное. Всё прошедшее время я определённо была живой, нет никаких сомнений, но с Антоном я явно живее — тоже факт, аксиома. Не нуждается в доказательствах и подтверждении, но я вижу во всех отражающих поверхностях свой сияющий взгляд и истинную улыбку. Страшно представить, каким количеством эмоций снесло бы меня от присутствия Арса, но об этом я очень стараюсь не думать, пусть и получается паршиво. Шастун будто мысли читает и старается плавно перевести тему в нужное одному ему русло. — «Импровизацию» хоть смотришь? — спрашивает Антон, булькая в уже не первый стакан с пивом. Взгляд у него как будто даже просящий немного, я улыбаюсь криво и виновато: оправдания искать не нужно, но озвучивать всё вслух тяжеловато. Может, Шастун по-настоящему хотел бы, чтоб я следила за карьерой парня, гордилась им, но мне необязательно включать «ТНТ», чтоб всем сердцем гордиться Шастуном. — Я честно пыталась, когда вышел новый сезон, ещё тогда, потом спустя полгода возвращалась, но не вышло. Слишком больно, — признаюсь я, устыдившись собственных слов. — И тем не менее я уверена, что ты добился всего, чего хотел, и даже больше, ты же этого заслужил, — я мягко улыбаюсь. — Кстати, как с Ирой? Уже поженились? — Рен, я в ахуе с тебя иногда, правда. По-твоему я мог жениться и даже не рассказать тебе? Про то, чтоб тебя пригласить, я вообще молчу, — Шастун ворчит, нервно бросает фисташку обратно в вазочку и цепляет заусенец, принимаясь яростно его теребить. Я опускаю взгляд в стол и разглядываю чистую отутюженную скатерть. Антон выглядит действительно оскорблённым до глубины души. На пару долгих секунд я по-настоящему теряюсь, поскольку уже успела привыкнуть к чешскому менталитету, местные всегда скрытные, пусть и с виду доброжелательные. Вероятно, я бы уже не удивилась тому, что Шастун женился бы без моего ведома: кто я ему теперь такая, чтобы претендовать на хоть какое-либо доверие со стороны парня? Несмотря ни на что, тот нервно сопит с присвистыванием вечно заложенного носа и даже не поднимает на меня взгляда. Я пытаюсь протянуть вперёд руки, но Шаст по-детски одёргивает свои кисти и прячет под стол, на колени. — Слушай, прости, — говорю я немного резче, чем планировалось, тут же смягчаю тон, — я правда слишком изменилась. Была вполне уверена, что произошедшего между нами достаточно для того, чтобы ты вычеркнул меня из своей жизни. Сейчас осознаю, что херня какая-то, я бы тебе несмотря ни на что сообщила про собственную свадьбу, — брови Шастуна взлетают чуть ли не до линии роста волос, и я усмехаюсь, — но я не собираюсь замуж от слова совсем. — Кстати, у меня есть небольшой подарок в честь дня твоего рождения, но я забыл его в отеле, так что подарю завтра, хорошо? — отвечает Антон уже ласковей, удовлетворившись моим ответом и смазанными извинениями. Я активно киваю, хватаюсь за новую тему, как утопающий за соломинку. Перспектива «завтра» радует. — Ты надолго в Праге? Какой у тебя сейчас график? — я помню о том, что друг неисправимый трудоголик, а отпуска в году у Шаста всего недели три, размазанные по двенадцати месяцам. Максимум, который может позволить себе парень, это неделька где-нибудь в тепле посреди лета. — Я приехал к тебе на неделю, — сообщает Антон и тут же вгрызается зубами в куриное крылышко. Настаёт моя очередь в изумлении вскидывать брови. — А что? Соскучился, имею право. Стас, только заслышав про тебя, тут же отпустил при условии, что я передам тебе привет. Так что лысый шеминовский привет тебе, Реджина! — О, какая прелесть, — с напускной иронией говорю я, хоть внутри и скребутся кошки — Шем помнит обо мне спустя столько времени, а я, признаться честно, о нём практически не думала за все эти месяцы. — Чувствую себя отвратительно, кстати. Мне стыдно перед тобой, Тош, я не должна была сбегать так быстро и оставлять тебя, поддавшись эмоциям. Это было ужасно глупо, признаю. Признаю свою вину, меру, степень, глубину… Антон с громким причмокиванием облизывает липкие пальцы, затем вытирает их о салфетку и протягивает ко мне руки, глядя в глаза. На автомате я протягиваю вперёд свои ладони, не подумав даже о том, что измажусь в остатках медового соуса с курицы. Вместо всяких объяснений о том, что Шаст меня давно простил, тот просто ласково гладит мою кожу и улыбается искренне, даже без тени обиды и злости. Я благодарно сжимаю его пальцы и вдруг отлетаю мысленно куда-то в воспоминания, едва ощутив тепло серебра под подушечками пальцев. Таких окольцованных я больше не встречала никогда, а Шастун тем временем верен привычкам и продолжает носить по триста граммов красоты на каждой кисти. Настоящее чудо. — Рен, ты залипла, — друг уже отнял руки от моих ладоней и щёлкает пальцами прямо перед моим носом. Я смущённо хихикаю. — Да, прости. Задумалась. Я очень по тебе соскучилась, но сейчас не представляю, как общаться дальше. Чувство вины и отвыкание делают своё дело — я даже в глаза тебе смотреть побаиваюсь, не то что спрашивать о чём-либо. — Ты и не спрашивай, я сам всё расскажу, — легко отзывается Антон. Друг действительно заводит долгую историю о том, как живёт каждый из наших общих знакомых. Только тему с Поповым тот аккуратно обходит, даже не упоминает имя мужчины в разговоре. Я снова смотрю благодарно и трепетно на друга, с удовольствием комментирую подробности семейной жизни Позовых и радуюсь успехам Матвиенко в обмене — Серёжа наконец-то доменялся до настоящего дома, точнее, фундамента. В «Импровизации» появились какие-то новые форматы, канал на Ютубе процветает и набирает подписчиков изо дня в день, а сам Шастун вписался ещё в миллиард разных проектов: все, разумеется, юмористические. Ночь накрывает город плотным одеялом безо всяких волшебных закатов, просто солнце плюхается за линию горизонта и погружает Прагу во тьму. Мы с Антоном, вдоволь наговорившиеся и разогретые знаменитым чешским пивом, выходим из ресторана на подмороженную улицу, цепляемся друг за друга, чтоб не растянуться на льду, и продолжаем простые беседы о новостях: по сути обо всём и ни о чём. Вопрос о том, как дела у Арсения, застревает костью где-то в горле и никак не вырывается на морозный воздух, а Антон не заводит эту тему, видимо, пока я сама не спрошу. В итоге я добредаю с Шастуном до его отеля и нехотя прощаюсь до завтра, по-прежнему не веря в то, что это завтра настанет. Так сильно я отвыкла от этого человека, что произошедшее кажется просто приятным сном, от которого придётся долго отходить и приводить себя в прежнее состояние анабиоза. Однако уже сквозь сон в своей комнате я слышу жужжание телефона и вижу на экране: Шастунишка, (00:18): я очень рад, что мы увиделись, Рен. до завтра и спокойной ночи) В этих нескольких словах столько тепла и той же тоски, которая рвёт грудь изнутри, кроша в пыль рёбра, что я ещё несколько минут тупо пялюсь на уже плывущие буквы и улыбаюсь во все зубы. Через несколько минут я осознаю себя в том же положении: зависшей со смартфоном в руках и с дурацкой улыбкой на лице. Ночь в Праге ещё никогда не была такой по-настоящему счастливой и спокойной для меня, даже если наша дружба с Антоном воскресла всего на неделю — этого уже достаточно с головой. Я даже о пяти минутах прежних разговоров не смела мечтать раньше. И он — мой самый лучший подарок на день рождения, как бы я ни отрицала это всё прежде.*
Наутро всё произошедшее в этот день рождения кажется приятным, пусть и немного болезненным сном. Я спокойно потягиваюсь и прокручиваю в голове голос Антона: если мне действительно всё приснилось, я слишком хорошо запомнила речь друга, и это осознание ощутимо жалит. Хочется сильно стукнуться головой о стену, чтоб стереть мысли о прошлом, пусть это наверняка окажется неэффективным. Силюсь вспомнить, почему будильник не прозвонил, как обычно, в восемь, но вовремя очухиваюсь — сегодня первый выходной, впереди ещё два, пусть недавно закончились новогодние каникулы. Смартфон гудит, брошенный под подушкой, я нехотя снимаю блокировку и жмурюсь от яркости экрана, долго не могу собрать в слова плывущие буквы уведомления. Шастунишка, (10:13): мы договаривались увидеться сегодня в 11, так что ты, надеюсь, не спишь. я вот тока глаза продрал)) Я глупо хлопаю ресницами (но не взлетаю), снова и снова пробегаюсь глазами по строчке сообщения. Вчерашнее пожелание спокойной ночи также висит в переписке, будто отрезав всё то, что было выше: сплошные «с новым годом — спасибо, и тебя — с днём рождения — спасибо». Острой секирой перерубается канат, сплетённый из недопониманий, обид, горечи и тоски. Переписка снова похожа на ту, которая была два года назад, не хватает только какого-нибудь нелепого видеосообщения от сонного Шастуна, но парень быстро исправляет недоразумение и присылает ролик, как тот зевает, лёжа на пышной отельной подушке. Попытавшись отбросить очевидную неловкость, я записываю подобный ответ, где сонно моргаю и хмурюсь, включая настольную лампочку. Антон читает мгновенно и отправляет мне гифку с псом. Интересно, завёл ли парень наконец собаку, о которой так долго мечтал? Вчера о ней не было ни слова, значит, Люк пока остаётся единственным хозяином в доме. С Шастом мы встречаемся около отеля, где парень поселился, и тот радушно приглашает зайти в номер и позавтракать вместе заказанной в местном ресторанчике едой. Желудок жалобно отзывается на приглашение, и Антон весело усмехается, проходя через холл. Говорить неохота, все «лёгкие» темы были обсуждены вдоль и поперёк ещё вчера, поэтому я молчу, стараясь придать себе максимально безмятежный вид. Зеркальные стены лифта убеждают в обратном — неосознанно я кусаю нижнюю губу и тереблю пуговицу на рукаве, Антон учтиво делает вид, что ничего не замечает, но сам выглядит озабоченным чем-то. Завтрак в номере проходит в той же неловкой тишине, Шаст растягивает на тысячу лет крошечную чашку кофе и отводит взгляд. — О, я же должен тебе подарок! Арсений тоже что-то передавал, но я тебе это не отдам. Боюсь, что ты не готова, — парень вдруг находит, за что зацепиться, чтоб разорвать гнетущее молчание и не подступаться к какой-то сложной теме. Я выпрямляю спину, закрываю глаза и протягиваю вперёд руки, постаравшись проигнорировать фразу о Попове. На ладонях оказывается практически невесомая коробочка. — Открывай. Я пытаюсь встряхнуть коробку, чтоб разобрать по звукам, что может быть внутри, но ничего не слышу. Долго оттягиваю момент и в итоге резко распахиваю крышку, а затем и глаза. На пышном облачке из бумажных полосок лежит серебряная подвеска-кулон, и это кажется забавной традицией: дарить друг другу исключительно украшения. Что с Арсением, что с Антоном. Я усмехаюсь и беру украшение в ладонь: тяжёлое и прохладное на ощупь. — Кулон тоже открывай, там наша фотка. Я подумал, что это прикольно и немного сентиментально, как ты и любишь, — с довольной ухмылкой вещает Шастун, глядя, с каким трепетом я разглядываю подарок. Внутри украшения и правда фотография — крошечная до того, что лица различить почти невозможно, но я прекрасно помню момент, в который был сделан снимок, и на глаза наворачиваются слёзы. — Ну, не настолько сентиментально же, — мягко говорит Антон, но без осуждения, и забирает из моих рук кулон, тут же застёгивая тот на моей шее. Я с улыбкой прижимаю ладонь к украшению. Мой мостик к прошлой жизни, моя рука, протянутая над жерлом вулкана — мой Антон. — Спасибо, это прекрасно. Правда я старательно пыталась забыть обо всём полтора года, а ты мне даже шанса не дал, — хмыкаю я скорее саркастично, чем всерьёз, и друг настроение улавливает — хихикает в ответ и кивает. — А теперь немножко о грустном. Я, конечно, импровизатор, но вообще слов собрать не могу, — Антон усаживается обратно на стул и трёт глаза ладонью, глубоко вздыхает. — Нужен твой совет, больше не к кому обратиться. — Я наивно полагала, что ты просто без всякого соскучился, — я шутливо-обиженно надуваю губы. — Но ладно, выкладывай, что случилось. Хоть и с трудом верится, что я единственный человек на планете, способный помочь. — Правда-правда единственный. И я действительно без всякого соскучился, просто повода не было приехать и ворваться в твою жизнь. А тут и день рождения, и проблема эта, и вообще… — Антон в качестве подтверждения своих слов подходит ближе, устраивается рядом на кровати и кладёт голову на мои колени так, чтоб можно было спокойно смотреть в глаза друг другу. Как бы говоря: я тебя люблю, но есть ещё дельце. Я смиренно выдыхаю. — Рассказывай уже, заинтриговал, — я практически на автомате запускаю пальцы в волосы Шасту, начинаю мягко перебирать прядки и с удовольствием отмечаю, что ничего в парне всё-таки не изменилось — и волосы такие же немного непослушные и очаровательно вьющиеся на кончиках. Антон довольно улыбается, жмурится и трётся затылком о ладонь, затем подставляет виски. Я охотно одариваю парня лёгкими ласковыми касаниями, и тот выглядит так, будто вот-вот по-кошачьи замурлычет. — Арсений Сергеевич Попов решил уходить из проекта, надо популярным языком объяснить, почему этого делать нельзя совсем-совсем. Понятное дело, что люлей и Стас вставить может, но вряд ли это будет эффективно — контракт-то мы каждый сезон заново подписываем, и вот сейчас у Попова есть шанс тупо ничего не подписывать. Без него «Импровизация» окончательно и бесповоротно развалится, гением быть не надо, чтобы понять это. У нас и так проблемы, интерес потихоньку спадает. Количество просмотров и лайков, конечно, приемлемое, но билеты продаются со скрипом, про мерч вообще молчу. Безусловно, Арс имеет право на это всё, но я думал, что проект закроется по обоюдному согласию, а не вот так. Мне страшно, Рен. Антон вздыхает одновременно с горечью и облегчением, будто тема назревала давно, а шанс высказаться выпадает только сейчас. Я старательно пытаюсь обработать информацию, но тараканы в моей голове просто бегают и верещат в неистовой истерике. В мире есть константы, суть которых меняться не должна, и одна из них — Арсений на «ТНТ» в этом проекте, который привёл того на телевидение и открыл сотни новых дверей. Иногда даже по местным каналам мелькают сериалы, где я смутно узнаю Арса — только по взгляду, а так тот похудел и сменил причёску — и быстро переключаю, чтоб не делать себе ещё хуже. Но мысленно для себя подмечаю, что тот добился многого в киноиндустрии, значит, всё-таки живёт, как и обещал мне когда-то давно (как будто бы в прошлой жизни). — Он уходит, потому что успех проекта уже не такой крышесносный, как когда-то? Решил развиваться в другом направлении, идти за «Оскаром»? В случае с таким вариантом развития событий я даже готова поддержать Попова, потому что кино и театр всегда были мужчине ближе, чем юмор, желаннее, важнее и роднее. Так что если «Импровизация» и правда тонет — я ни за что не посмею осудить за бегство, да и кто я вообще такая судить за это, если я сама, поджав хвост, при любом удобном и неудобном случае сваливаю чёрт-те куда? — Если бы так, никто бы и рта не открыл. Распустили бы «Импровизацию» и шли дальше своей дорогой. Он и предложения о съёмках отклоняет, я случайно подслушал несколько раз беседы Арса по телефону с агентом — наотрез отказывается от всего подряд, — от этой информации неосознанно вздрагиваю и несильно дёргаю Антона за волосы — тот удивлённо ойкает, но не отстраняется. — Может, собирается уходить в театр или дизайн, Тош? — я стараюсь найти оправдание Попову, хотя это выглядит и звучит очевидно жалко. — И вообще с чего ты взял, что я хоть что-нибудь смогу сделать или посоветовать? — Честно? — Антон тяжело вздыхает и прикрывает веки. — Я не знаю, с чего это взял. Арсений помнит и любит тебя, подарок же тоже передал. Я так сильно боюсь его отдавать тебе, почему-то искренне кажется, что ты можешь не пережить. У Арса руки дрожали, когда он мне его передавал, — усмехается то ли грустно, то ли с издёвкой — мне неясно, потому что вселенная накренилась и поехала в непонятном направлении после слов «помнит и любит». — Ну, конечно, помнит, — я придаю голосу немного строгости и беззаботности одновременно. — Вряд ли у него такие серьёзные проблемы с памятью. Полагаю, что Арс всех своих женщин помнит. Наверняка даже по именам и фамилиям. С чего бы мне становиться исключением? Было бы даже обидно. — Ты не поняла, Рен, — Шаст наконец встаёт и разминает затёкшую шею, дёргает ногами, как лошадь. Голос звучит не холодно, но прохладно как минимум, друг качает головой как-то осудительно. — Нет у него никаких женщин, так, девицы проходящие, и есть подозрение, что ты на это повлияла. — Не говори глупостей, пожалуйста. Вы просто не в курсе, как это и было всегда, — я пожимаю плечами и начинаю бессмысленно расправлять складочки на покрывале рядом с собой. Антон вздыхает так тяжко, будто вот-вот признает меня абсолютно недееспособной. — Не давай мне почувствовать себя особенной, это будет большой ошибкой, и снова будет очень-очень больно, — жалостливо произношу я, зажмурившись и ощущая, как в уголках глаз скапливаются слёзы. Да неужели я ещё не всё выплакала о нём? Встряхиваю головой в попытках отогнать наваждение, но дополняю его лишь лёгким постукиванием в висках. За не зашторенными даже тонким тюлем окнами видно начинающийся снегопад, я пытаюсь сосредоточить взгляд и мысли на хаотичной пляске снежинок, но Антон не даёт этого сделать, напоминая о своём присутствии очередным тяжёлым вздохом. Матрас рядом со мной прогибается, я чувствую тепло тела Шастуна даже через две наших толстовки, делаю глубокий вдох и задерживаю дыхание, чтоб не дать себе провалиться окончательно. — Ты жалеешь о том, что я приехал, — без вопросительной интонации произносит Антон и так же, как я, устремляет взгляд в окно. — Я не должен был нарушать твой только устоявшийся покой, — в голосе парня такое смирение, даже без примеси вины, я жмурюсь, вдруг накрывает ломящей в затылке головной болью. — Ты же знаешь, что это был не покой. Это была не жизнь, — произношу я тоже бесцветно, наконец загнав внутрь непрошенные слёзы. Шаст пожимает плечами, я неосознанно тянусь к кулону и касаюсь кончиками пальцев тёплого серебра, которое нагрелось от кожи. Якорем кажется этот кулон, нитью, связывающей меня с настоящей мной. Нарастает ощущение, что серебро уже не просто тёплое, а по-настоящему горячее — и я почти могу расслышать требовательный писк «живого» украшения прийти в себя и засунуть куда подальше гордость и прочую чушь. Спасти того, кто держит меня на плаву. Того, кого я люблю и любила столько лет. — Забудь обо всём, что я сказал, можем просто провести несколько классных выходных вместе. Если захочешь, назовём их прощальными, я хоть морально подготовлюсь и уеду совсем. Теперь окончательно, — опять этот ровный тон, который вышибает во мне все предохранители, я бросаю на Антона испепеляющий злобный взгляд и обессилено рычу сквозь зубы. — Не хочу никаких прощаний, я ничего этого больше не хочу, не вывезу без тебя, — меня всё же накрывает, по щекам градом катятся слёзы, будто прорывает плотину. Несмотря на это, я не издаю ни звука: никаких всхлипов и шмыганий носом, будто бы всё происходит помимо воли. Шастун вдруг выглядит растерянным и озадаченным, даже не рвётся утешать. — Тогда я вообще не понимаю, чего ты хочешь. Сначала улепётываешь, сверкая пятками, аж в Чехию, а теперь что? Жалеешь о том, что уехала? — наконец тема поднята, Антон выглядит успокоившимся и отпустившим, даже плечи опускаются — наверняка этот вопрос давно гложет того, но собственная гордость не позволяет спрашивать о подобном просто в сухой переписке после того, как было решено больше не созваниваться — каждый разговор неизменно заканчивался громким скандалом. — Блять, Боже, Антон, — с мольбой и жалостью к себе и ситуации поскуливаю я и закусываю губу сильнее, чем стоило бы — на языке ощущается привкус железа. — Разумеется, я жалею, но иначе быть не могло, понимаешь? Всё бы так или иначе кончилось плохо, и лучше раньше, чем позже. Или ты искренне верил в то, что у нас с Арсением сложится иначе, как-то по-особенному? Как в сказке? Мы бы любили друг друга до последнего вздоха, да? — А сейчас ты не любишь его? — задаёт вопрос Антон и присаживается на корточки передо мной, немного раздражённо стирая со щёк слёзы рукавом толстовки. Чувствую себя пятилетним ребёнком и слишком резко отпихиваю руку Шаста, но тот не обижается, просто усаживается задницей на гостиничный ковёр и смотрит мне в лицо в ожидании ответа. Как будто не знает, что я скажу. — Люблю, но ему жить надо, — я произношу это даже спокойнее, чем ожидала, поскольку верю в это больше, чем во что-либо, — отдельно от меня. Я сил много высасываю, меня всегда много, а для него важнее карьера, Попов же женат на работе и заодно на камере. С такими характерами, как у меня и у него, мы вообще не должны были сходиться даже на чуть-чуть, это всем векторы посбивало в итоге. Одуматься вовремя не вышло, вот и расхлёбываем теперь. Оба, видимо. — Ты бы сначала поинтересовалась, как там с его векторами! И вообще, кто тебе, блять, сказал, что у Арсения карьера на первом месте, если он сейчас собственноручно губит эту самую карьеру? Может, у него на первом месте семья? Может, он из-за проблем в личной жизни и топился в работе, а теперь бежит непонятно куда? Об этом твоя голова дурная не подумала? — Антон пыхтит, надувая ноздри, нелепо и гневно всплёскивает руками, от злого и осуждающего тона я устала и уже немного отвыкла: в таком духе мы общались сразу после моего переезда в Чехию, ежедневно друг устраивал мне сеансы психотерапии (я — псих, Шастун — терапевт). Наша песня хороша, начинай с начала. — За идиотку меня не держи и вообще притормози, Шаст! — я прикладываю ладонь к губам Антона, пока парень набирает ещё воздуха в лёгкие для продолжения гневной воспитательной беседы. Он стушёвывается и замолкает, подняв глаза на меня. — Мы обсуждали это точно больше сотни раз, я ещё раз напоминаю, что всё это с Арсением обсуждалось словами через рот. И Арс сказал, что и правда фокус внимания смещается, на съёмочной площадке становится неуютно, а я душить талант не намерена. Как говорил когда-то Шем, мы нашли для себя общие выгоды, тыры-пыры, трали-вали. И разошлись, как в море корабли. К тому же у Арса всегда была и будет семья: Алёна и Кьяра. Даже не вздумай препираться, это реально так. Мы приняли, блять, совместное решение! — Вот сейчас у него точно фокус сместился, — ощущение, что половину слов Антон тупо не слышал или намеренно пропустил мимо ушей. — И крышечку поехавшую надо ставить на место, чайничек наш ебанутый совсем того, — с печалью произносит Шаст, разглядывая короткий ворс ковра. — Отдай мне то, что Арс передал, — тихо прошу я, не поднимая глаз, и сжимаю руки в кулаки до боли: ногти впиваются в кожу до бледных лунок. Антон поднимает сомневающийся взгляд и в нём так и читается: «Уверена?». Я молча киваю и наблюдаю, как Шастун поднимается на ноги и бредёт к рюкзаку. — Я честно не знаю, что там, но судя по тому, как Попова мотыляло, когда он мне этот подарок передавал, там что-то важное для него или тебя, — оправдывающимся тоном говорит Антон, отдавая мне конверт. Я распечатываю медленно, боясь увидеть что-то, что вышибет из-под моих ног почву окончательно. И не ошибаюсь. — Если ты хочешь, я уйду, — тихо произносит Шаст, я коротко мотаю головой. В конверте лежит крошечный атомайзер с духами, даже думать не нужно, чтоб догадаться: там парфюм, который всегда носил Арсений; Шанель, блять, чёртова. На маленькой фотографии самого Попова, улыбающегося, написано ручкой «Чтобы ты меня всё-таки не забыла». Чтоб забыть тебя, мне даже амнезии будет мало. Конечно, в конверте помимо этого обнаруживается письмо, начавшееся со слов «Я пишу к тебе в полной уверенности, что мы никогда более не увидимся», и вставить отрывок из «Героя нашего времени» — по-прежнему очень в стиле Арса, и я мягко улыбаюсь. Тот не меняется совсем, даже на немного (только улыбка не такая сияющая, как прежде, и это огорчает слишком сильно). Читать следующие строчки письма пока не хочется, чтоб не растерять настрой и не утопить в слезах себя и Антона заодно. Тот смотрит внимательно, готовый при первом же изменении в моём состоянии примчаться с водой, платочками (рукавами) и утешающими словами. — Я поговорю с ним, Шаст, — серьёзно произношу я, у друга от изумления забавно вытягивается лицо. — Когда подписание следующего контракта? — Антон задумчиво скребёт по щетине ногтями и хмурится. — Около трёх месяцев. За это время надо переубедить Попова, но я тебя не тороплю и вообще не принуждаю. Может, нам с парнями что-нибудь придумается, — взгляд становится ещё более задумчивым, будто парень мысленно прикидывает варианты, но я ни на секунду не сомневаюсь в том, что все возможные выходы он с импровизаторами и командой перебрал. Три месяца — ничтожный срок по сравнению с тем, что на протяжении полутора лет я собирала себя по кускам и криво сшивала толстыми нитками прямо по живому. Перспектива даже простого звонка по телефону будоражит и одновременно вводит в состояние жуткой подавленности. Едва зажившие шрамы будто вновь начинают кровоточить. Мозг призывает к здравому смыслу, умоляет забросить дурацкую затею и жить, как жила прошедшие месяцы. Но внутри зреет какая-то странная злость: ну, я же просила тебя нормально жить, чудовище, неужели ты решил всё просрать? Я нервно перебираю волосы пальцами и пялюсь в ковёр, пытаясь сформулировать нечто, хотя бы отдалённо напоминающее план. По черепушке задорно скачет перекати-поле. — Арс не менял номер? — выдаю я спустя несколько минут бесцельных размышлений, которые ни к чему не приводят. — Нет, уже лет пять с этим живёт же, — Антон непонимающе смотрит на меня, будто непонятно, зачем я спрашиваю. — Вдруг после моего отъезда он решил оборвать все связи. Хотя да, согласна, это скорее в моём стиле, — я невесело усмехаюсь, и Шастун кладёт ладонь мне на макушку и ласково перебирает пальцами, путаясь кольцами в прядях. Я не сопротивляюсь и лишь стараюсь хотя бы немного замедлить почти болезненный мыслительный процесс.*
Два с лишним месяца за кучей дел пролетают незаметно, я не чувствую в себе ни капли решимости и лишь изредка спрашиваю у Антона, как идут дела: в ответ неизменное и печальное «никак», которое не даёт даже шанса снять с себя эту ответственность и забыть. Повод отправиться в Россию находится сам собой, а вернее — вынуждает меня в панике бронировать ближайшие билеты на самолёт. Европейская страна — это волшебно, столько возможностей и шансов, совершенно другой менталитет, и я готова целовать Прагу сотни раз, если бы не крошечное «но». Медицина в Чехии развита, врачи сочувствующие и понимающие, однако страховая компания вряд ли признает случай страховым, если ты не умираешь сию секунду. Буквально. Если у тебя невероятно сильно болит живот, но тебя не рвёт кровью — всё ок, просто выпей таблеточку и ложись спать. Я определённо умираю — зуб болит и нарывает так, что в ушах звенит. Консультант из страховой компании сообщает, что покрыть расходы на это лечение не получится, и рекомендует обратиться в платную клинику. Даже с учётом перелёта, в России всё равно дешевле (тем более у отца есть знакомый врач, делающий огромную скидку нашей семье), поэтому я обречённо вздыхаю, закинув в себя вторую таблетку обезболивающего, и нервно бросаю в чемодан всё, что вижу поблизости. Едва не складываю в багаж торшер и жмурюсь: от зубной боли мозг не работает от слова совсем. Папа несказанно радуется моему скорому прилёту и даже не пытается изобразить грусть по поводу сильнейшей боли, прогрызающей всю челюсть. Антон обещает, что заскочит в Питер, если будет такая возможность, чтоб обнять меня — поездка в Чехию вышла весьма накладной с учётом классного отеля и моря пива, которое мы выпили вдвоём за неделю. Не обошлось и без типичного туристического отдыха: вместе нам даже удалось сходить в несколько музеев, что опять же вышло в копеечку. Не думая даже об Арсении, Антоне, отце и окружающем мире, я сажусь в самолёт и молюсь только о том, чтобы долететь и не потерять сознание от боли. Хвала небесам, я урвала последний билет на прямой рейс без пересадок — в Шереметьево за двухчасовой перерыв я бы точно взвыла и полезла на стену. Три часа в небе прибавляют к и без того отвратительному физическому состоянию головокружение и заложенность в ушах — просто блеск, просто сказка. Пулково навевает не так уж и много воспоминаний, чтобы разрыдаться прямо здесь, но в салоне такси меня начинает потихоньку накрывать: за окном мелькают до боли знакомые и любимые пейзажи, по которым я ну просто безбожно сильно соскучилась. Даже таксист, включивший радио «Шансон», вызывает улыбку и умиление. Экран телефона показывает 21:17, я без зазрения совести набираю отцовский номер и не боюсь разбудить. — Папуль, я в Питере, еду в такси. Ты дома? — из-за нарывающего зуба речь становится менее внятной и доставляет сильную боль, я молюсь лишь о том, чтоб отец не попросил повторить погромче. — Дома, доча, как же! Купил твои любимые конфеты! Уже записал тебя к доктору, в течение двух часов можешь приезжать, — папа звучит взбудораженным, я разделяю это чувство настолько, насколько это возможно с охуевшим от боли ртом. Даже улыбаюсь (правда косо, но кому какое дело?). Буркаю невнятное «спасибо» в трубку и долго сверлю взглядом список контактов в Телеграмм. Спустя несколько глубоких вздохов наконец решаюсь и пишу Антону сообщение. Рен, (21:20): Привет) Я в России. Арс в Питере? Шастунишка, (21:23): да, до послезавтра. дерзай, я верю в тебя. ты наша последняя надежда, Джина Настроение друга я не разделяю: какое дерзай, когда у меня сейчас голова от боли отвалится и бодро покатится по салону автомобиля? Видимо, Антон действительно видит во мне единственное спасение, и подводить я не намерена. Таксист долго кружит по двору в поисках клиники, пока я практически на ходу не вываливаюсь из машины, не доехав до пункта назначения — десну будто бы взрывает невыносимой болью, и я с чемоданом наперевес иду в стоматологию. На ресепшене очаровательная девушка приветствует меня таким родным и приятным «Добрый вечер» и провожает в кабинет, пахнущий медикаментами. — Ну привет, Регина, — громко говорит седобородый доктор, надевая перчатки. — Показывай, где бо-бо. Я вполсилы хмыкаю, вспоминая первые походы к стоматологу ещё лет в пять к тому же врачу, и открываю рот, едва не взвыв. Надеюсь, мне хотя бы дадут в подарок жвачку или шоколадную медальку, иначе зря все эти страдания что ли?*
Я держу в руках телефон не меньше получаса, гипнотизирую последнее в переписке с Арсением сообщение и не решаюсь набрать текст. Заношу палец над клавиатурой и вновь убираю, не находя в себе сил собрать мысли в слова. Реакция на предложение о встрече может быть слишком непредсказуемой, я не думаю, что готова ко всему. Если быть точнее: я не готова ни к чему. Я не готова вздрогнуть от уведомления, не готова назначать встречу, не готова, не готова, не готова. Голова кругом идёт, мысли хочется заткнуть, закрыть уши и глаза, провалиться в крепкий сон и переложить с себя ответственность за уход Арса. Это Антон не смог переубедить друга, это Серёжа, это Стас, это Дима — кто угодно, но не я. Так и не сочинив текст сообщения, я откладываю телефон и обещаю себе подумать обо всём наутро.