*
— Доброго дня, Вы в качестве зрителя? Начало через несколько часов, я пока могу проводить Вас, у нас открыта выставка рисунков… — администратор на входе с сияющей улыбкой тараторит наверняка много раз отрепетированный текст, я лишь вяло отмахиваюсь и протягиваю открытый паспорт. Девушка начинает водить пальцем по распечатанному списку. — О. Поняла. Антон на шестом этаже, можете подниматься по правой лестнице. Дверь напротив картины с цветами. Для Вас подготовлен бейджик организатора, чтоб у персонала не возникало лишних вопросов. Подслушивать под дверью — отвратительное занятие, но мне необходимо выяснить, внутри ли Арсений. В ушах шумит кровь, ноги становятся ватными, приходится вцепиться в дверной косяк едва ли не ногтями, чтоб удержаться и не упасть, второй рукой я кручу пластиковый бейдж на шнурке. За дверью — оглушающая тишина, не комфортная, которой хочется укрыться, а пожирающая, злобная. Дело, конечно, не в тишине, а в липком страхе, опутавшем всю мою суть. Прерывается молчание звонком телефона внутри гримёрной, я вслушиваюсь в диалог и понимаю, что Антон беседует с Арсением. Значит, я могу спокойно зайти внутрь. Мысленно сосчитав до трёх, жалобно скребусь в дверь, затем, не услышав ответа, настойчиво стучу по тёмному дереву костяшками, и в качестве ответа звучит бодрое «Войдите». Захарьин сидит на стуле и изображает на своей коже нечто, напоминающее собачью мордашку. Я невольно усмехаюсь, услышав тихое «Да блять» из уст мужчины. Тот откладывает кисть и жестом приглашает меня сесть на соседний стул. Глазами изучает меня медленно, с любопытством, я вся сжимаюсь под этим взглядом и опускаю плечи, жмурюсь от яркой подсветки около зеркала, прячу лицо за ладонями. Кажется, я вновь испытываю этот жгучий стыд, как при звонке Попову. Не уверенность в собственном решении, не тоску, а обычный примитивный стыд. За то, что другим было больно, пока я оберегала одну лишь себя. Антон хмыкает, видя мои жесты, отворачивается. — Что за неотложное дело? Арсений будет здесь через двадцать пять минут, вещай. — Если я буду недостаточно убедительной, выпрешь меня? — я усмехаюсь, криво изломив губы, Захарьин не реагирует практически никак. — Никаких сомнений. И бейджик с тебя позорно сорву. Я слушаю. Я долго и с огромными усилиями выкладываю всё, что знаю, путаюсь в показаниях, стараюсь опустить лишние имена, а в итоге всё равно болтаю то про Шастуна, то про Попова. Антон молча слушает, изредка легко кивает или совсем незаметно хмурится. Я ощущаю себя, будто на допросе, с каждым последующим словом мои аргументы и оправдания кажутся всё менее и менее убедительными. С учётом того, что сам Захарьин не стал лицом на телевидении, стал скорее наставником для многих, да и в конце концов он учитель Арсения, вряд ли я услышу такое же бодрое «дерзай», как от Шаста. Кажется, будто мужчина непременно рассмеётся мне в лицо и выставит прочь, напоследок сообщив, что Арс большой мальчик и сам волен разбираться, уходить или нет. — Наломали Вы дров, миледи, — подытоживает мужчина, когда я наконец заканчиваю говорить. Скребёт короткими ногтями по подбородку, смазывает недавно нарисованное подобие грима и чертыхается. — Не верится мне, что он просто так решил карьеру сгубить. Был бы я судьёй, точно бы заключил: виновна. И молоточком бы стукнул, не сомневайся даже. — Знаю, дорогой, знаю. Пришло время собирать камни, — я бросаю нервный взгляд на наручные часы и одним жестом указываю на запястье, намекая, что скоро мне нужно будет бесследно испариться и не мозолить глаза Попову. Антон понимающе кивает. Мысленно я пытаюсь распробовать сказанное «виновна», пытаюсь придумать, есть ли на свете адвокат, который оправдал бы меня перед всеми, а главное — перед собой. Даже адвокату самого Дьявола подобное наверняка не по силам. — Вечером поговоришь с ним, а я постараюсь почву подготовить. Спрошу, как дела на «ТНТ», всё такое. Только позже, всё позже, сегодня благотворительный проект надо поднимать, делать деткам праздник, — быстро Захарьин переключается, погружается в работу, за это я уважаю того безмерно — этот мужчина готов любую дрянную весть за пределами сцены оставить, чтоб выложиться до конца, всю душу до дна вытряхнуть. Эта черта передалась, видимо, в ходе обучения и Арсению: тот и с зубной болью на сцену выходил, и с травмами, о банальной простуде я вообще молчу. После моего исчезновения, после развода с Алёной — всегда Арс выходил на сцену и сиял, готовый посоревноваться в яркости с солнцем. — Я тогда поеду к отцу на работу, вернусь часам к семи, хорошо? — Антон лишь кратко кивает и машет рукой в сторону двери, мол, вали давай, потом разберёмся. Я покорно покидаю помещение и воровато озираюсь, прячась за угол. С лестницы слышны быстрые шаги тяжёлых подошв ботинок и мурлыканье под нос: Попов напевает какой-то назойливый мотивчик, устремив глаза в экран смартфона. Я не дышу совсем, лёгкие сжимаются до размеров спичечного коробка, пока я наблюдаю за тем, как силуэт мужчины скрывается за дверью. Ноги совсем-совсем не держат, хочется выть волком: соскучилась так, что никаких сил нет. Арс неизменно красив, как Бог или Чёрт, кто б его знал. Так близко, но так невыносимо далеко.*
Захарьин вздыхает тяжко, едва завидев меня, будто надеялся, что я всё же не приеду, но кивком головы указывает в сторону небольшой толпы людей, облепившей Арса. Внимание привлекает ладонь мужчины, лежащая на женской спине. Тихая тоска расплёскивается по всем внутренним органам, укрывает их прочным и тонким шёлком, пока я наблюдаю за большим пальцем, оглаживающим шов чужого пиджака. Это правильно, ты заслуживаешь быть любимым, но Господи, блять, Иисусе! Вдохи застревают в глотке, пока от Попова потихоньку отходят все, желавшие побеседовать. Холл дворца культуры пустеет, Арсений за ладонь тянет девушку к лестнице и быстро поднимается с ней на тот же, наверняка, шестой этаж. — Ты же не думала в самом деле, что он будет один? — над ухом раздаётся низкий голос Антона, я вздрагиваю от неожиданности и коротко мотаю головой. Я напротив надеялась, что он будет счастлив не со мной, я верила в это всем сердцем. О том, что и сама бы была не прочь стать счастливой, но всё просрала, лучше умолчать. — Ни в коем случае, — и в этом ни капли лжи. — Просто я хотела бы поговорить наедине, но это детали, — отмахиваюсь я и лишь крепче сжимаю в руке блокнотный листок с заранее написанными тезисами на случай, если при виде арсеньевских глаз у меня откажет мозг. А оно точно так и случится, в этом нет никаких сомнений. Путь до шестого этажа кажется восхождением на Эверест, с каждой ступенью моё сердце всё ниже опускается. Вдруг отчаянно хочется курить, прямо здесь и сейчас затянуться горьким дымом так, чтоб нёбо жгло, а горло драло нещадно. Я поднимаю голову и вижу систему пожарной безопасности — в такой обстановке перекурить однозначно не светит, разве что я решила заплатить пару-тройку штрафов и заиметь проблемы на свою дурную голову. За дверью тихо, до щемящего сердца тихо: не разговаривают, не смеются. Вряд ли просто любуются друг другом, поэтому я заношу руку над тёмным деревом и вежливо стучу трижды. — Входите, — тягуче и медленно произносит женский голос, от чего я немного кривлюсь: слишком приторно и наигранно. Я не успеваю протянуть ладонь к ручке, как дверь распахивается перед моим носом, в проёме стоит Арсений: какой-то разочарованный и смертельно уставший, но выражение лица меняется за доли секунд при одном взгляде на меня. Я замираю на месте, как вкопанная, обратившаяся в камень от взгляда Медузы Горгоны. Эти глаза байкальские — настоящая верная смерть, меня тянет на их дно беспощадно. Я даже о спасательном круге не прошу, не хватаюсь за осколки льда на поверхности, не нужно, мне вообще ничего, кроме этих глаз н е_н у ж н о. Губами не удаётся ни кусочка воздуха ухватить, я будто рыбка беспомощно наблюдаю за тем, как взгляд Арсения всего несколько секунд скользит по моему лицу и вновь возвращается к глазам, словно примагниченный намертво. Я и сама в синь эту васильковую, как и прежде, с головой. Я задыхаюсь стремительно, а он будто ответы ищет, сам спрашивает, зачем я появилась, зачем я ему была вообще нужна, если в итоге исчезла? Губы Арса, немного искусанные и сухие, двигаются, но из-за шума крови в ушах я не слышу ни единого слова. Вслушавшись, понимаю, что тот настойчиво и строго произносит одно-единственное: «Можешь идти». Не успеваю осознать, кому это адресовано, как меня локтём выпихивают из дверного проёма: девушка устремляется вниз по лестнице, путаясь в ногах и ступенях, пока Попов по-прежнему вглядывается в мои зрачки. Поднимает руку, подносит к моему лицу и одёргивает, будто от раскалённого металла. Инстинкт самосохранения. — Я каждую твою родинку помню, каждое пятнышко на радужке, Боже, как же это тупо, — тихо произносит мужчина и проходит внутрь помещения. Дверь перед носом не захлопывает, я воспринимаю это как приглашение войти и с тихим щелчком замка закрываю гримёрку. Мне так сильно хочется коснуться Арсения, что кончики пальцев нешуточно покалывает, но я лишь складываю руки на груди в защитном жесте и не могу представить, с чего начать непростой разговор. Арсений начинает сам: — Не молчи, ты же хотела поговорить. Я много всего могу тебе сказать, но… не сейчас. — Арсений прячет ладони в карманы джинсов и смотрит на меня выжидающе, почти с мольбой, кусая нижнюю губу. В какой-то момент мужчина тихо шипит, я вижу, что губа треснула и кровоточит. — Чёрт, Арс, — нервно говорю я и озираюсь в поисках аптечки, которая находится на одном из стеллажей среди десятка париков. Выудив оттуда антисептик и вату, нервно посмеиваюсь. — Меньше нужно целоваться на морозе, — с такой фразой мои трещинки на губах всегда обрабатывал отец, я не вкладываю особого смысла в произнесённое, пока не встречаюсь с потемневшими от злости глазами Арсения. Осознаю, что ляпнула лишнего, а впрочем… неважно. — А вот это теперь не твоя забота, — сухо произносит мужчина и забирает из моих рук пузырёк с ваткой. Я тяжело вздыхаю и опускаюсь на стул, наблюдая, как Попов морщится и кряхтит в попытках совладать с крышкой антисептика. Разматываю шарф и сбрасываю с плеч пальто, пока мужчина воюет с медикаментами и пытается делать вид, что меня рядом нет вовсе, но по напряжённым плечам и подрагивающим кончикам пальцев всё ясно. — То, как ты бросаешь нахуй всё, что у тебя было, тоже не моя забота? — тихо и с нажимом произношу я, вырвав из рук несчастную бутылочку, и в одно движение скручиваю крышку. Арсений нервозно и истерично усмехается, подняв на меня злобный взгляд. — Это твоя тактика, — едко выплёвывает Попов. Я до цветных кругов перед глазами жмурю веки и стараюсь дышать хотя бы через раз. Туше. — Ранил. Ты же видишь, что я ужасно проебалась. Я жалею об этом каждый день. Глупцы учатся на своих ошибках, умные — на чужих. Не повторяй моих, а? — в голосе моём почти плаксивая просьба, мольба, я стараюсь заглянуть в глаза Арсению хотя бы через зеркало, но тот отворачивается будто нарочно и делает вид, что очень увлечён разглядыванием комка ваты в руках. — Я не приехала, чтобы спасать тебя, мне это никогда не удастся. Просто скажи мне, почему и зачем ты это делаешь? Почему готов угробить нахуй проект и карьеру в кино? Ради чего или… ради кого? — в голове звучит недавно заданный вопрос Захарьина, и я думаю, что спровоцировать на такой поступок Арсения могли только какие-нибудь сильные чувства или сомнения. Это давно не моё дело, но этот вопрос неприятно скребёт изнутри тонкими коготками. — Ради себя. Я хочу притормозить и понять, действительно ли это всё важно? — Арсений долго мнётся перед тем, как начать, снова кусает губу, а потом резко прекращает, почувствовав горечь антисептика. Крутит печатку на пальце и теребит браслет, тот самый браслет, а затем снова прячет ладони в карманы и делает глубокий вдох. — Когда ты уехала, я почувствовал, будто потерялся. С тобой было сложно, а без тебя вообще хоть на стену лезь. А я лез вместо этого на сцену — Боже, какой дурацкий каламбур — забил себе всю голову и окончательно запутался в том, что правда, а что — выдумка и самовнушение. — Вот я, — шутливо произношу я и обвожу лицо ладонью, как бы демонстрируя собственное наличие. Арсений качает головой в ответ на этот дурацкий жест, будто строгий папа в ответ на глупую выходку несносного ребёнка. — Давай разбираться, я хочу помочь. — Я все стадии принятия неизбежного прошёл, а ты снова здесь. И так просто говоришь: «Вот я», что даже смешно. Где ты была, Рен, когда мне это было жизненно необходимо? Где ты была, когда я ел таблетки горстями? Что стало с вами, моими друзьями? — до меня не сразу доходит, что это строчки из недавно вышедшей песни группы, на чей концерт мы ходили вместе той зимой. Я замираю, не дыша, и слушаю, как Арсений продолжает немного дрожащим голосом. — Неделями тишина… Я знаю, я сам виноват в этой драме, но драма ли это, когда тебя тянет до самого дна? — Где ты был, когда я дождём проливалась на Невский проспект, потом вспоминала, как тесен мир… Но мы одни*, — заканчиваю я диалог и едва слышно судорожно вздыхаю, схватив крохотный кусочек воздуха сухими губами, и вижу, как лёд в глазах его синих трогается, будто саму радужку заливает теплом и болью. — Девочка, — выдыхает Арс и прикрывает глаза, болезненно жмурясь. За обращение это из его губ хочется умереть, душу Дьяволу отдать. Он практически никогда не добавлял «моя», но оно чувствовалось в каждом выдохе, и теперь ощущается острой болью выстрела — уже не моя. Я закусываю кожу на тыльной стороне ладони, чтоб не потерять сознание здесь и сейчас. Это слишком всё, слишком. Сердце заходится в непонятном рваном ритме, отбивает чечётку о рёбра и норовит проломить их, выскочить навстречу этим рукам, которые по-прежнему сжимают многострадальную вату, упасть в них и раствориться. Вместо этого я делаю небольшой шаг назад по направлению к выходу и титаническими усилиями заставляю себя не плакать и не рваться в объятия. «Ты же не думала в самом деле, что он будет один?». И нечего лезть в эту жизнь. Всё, что важно, я выяснила. — Прости меня, Арс, — улыбаюсь я и кладу руку на плечо Попову, от чего тот мгновенно дёргается и отшатывается, как от огня. Я усмехаюсь и понимающе убираю ладонь, ощущая фантомное тепло кожи мужчины. Сердце гулко бьётся в горле, — думаю, мне пора идти. Спасибо, что был откровенным. — Антону скажи, что контракт ещё на сезон я подпишу. Может не беспокоиться, — тихо бурчит мне в спину Арсений, я оборачиваюсь и одними губами шепчу «Спасибо», уже взявшись за ручку двери. Мужчина отмахивается от меня и плюхается на стул, устало потирая веки пальцами. По венам плывёт тепло тела Арса, я сжимаю руку в кулак, надеясь сохранить это ложное ощущение касания надолго, а желательно, конечно, навсегда. Экран телефона напоминает, что на дворе уже семнадцатое марта, и я чертыхаюсь, пересчитывая ступеньки. Вспоминаю стихотворение, услышанное добрую тысячу лет назад, и киваю собственным мыслям: поздравлять Арсения ни к чему. Пора отправляться обратно в безэмоциональную кому.ты говорила, что скучала, что беспамятно скучала,
даже не написала. заскучалась, наверное.
я хотел отпустить, но ты не отпускала.
просто это что-то последнее.
и в комнате только птицы бумажные.
просто это что-то последнее.
и послушай, пожалуйста, это самое важное:
не поздравляй меня с днём рождения.
«тебе», белинда наизусть