Одним словом

Глупо же. Глупо, глупо, тысячу раз глупо расстраиваться из-за потери части своей техники. Тем более, что она никуда не делась: сила белой гончей перешла к черной, та теперь намного мощнее, смертоноснее. …Пальцы расчесывают жесткую белую шерсть, шикигами поворачивает голову. Преданный собачий взгляд, умный — не у каждого мага в колледже такой увидишь. Пасть будто улыбается. Иллюзия, но Мегуми привык. …Собачья голова, впечатанная в стену, окровавленная белая шерсть топорщится, глаза застыли, как стеклянные пуговицы. Мегуми сжимает кулаки, зубы, веки, глубоко вдыхает, медленно выдыхает. Не думать. Не вспоминать. Она была первой из его шикигами. Столько полудетской радости, когда наконец научился вызывать свою гончую. Столько лет. Столько проклятий. Но сейчас он уже не ребенок. Взрослые не плачут. Взрослые не жалеют сломанные инструменты. Годжо вон даже из-за Юджи не особо расстроился. Это жизнь. Их жизнь. Больше всего Мегуми сейчас хочет стать ребенком, чтобы нареветься от души, не думая, насколько это правильно. Прижаться к чьему-нибудь плечу и страдать навзрыд, до икоты, выплескивая боль в того, кто поймет и погладит по голове. Или не поймет, но все равно погладит. Не то чтобы у него в детстве было для этого много возможностей… Мегуми привык скрывать и сдерживаться. Так правильно. Только так можно стать хорошим магом. Годжо, правда, не слишком сдерживается, но он другой. Он сильнее. Он защищает себя, смеясь. Мегуми так не умеет. Он умеет только не плакать. Слезы жгут глазницы, глазные яблоки, но не щеки. Он не выпустит их наружу. Он тоже сильный. По-своему. Теплая рука ложится на плечи. — Чем занимаешься? — Все в порядке, — невпопад говорит Мегуми. Годжо пристально вглядывается в него — хорошо хоть, смотреть в глаза не заставляет — и не уходит. Обнимает крепче. — Она была хорошей шикигами, верно? Это как удар. Мегуми трет грудь — там больно, — старается, чтобы голос звучал нормально, но выходит все равно сдавленно, через силу: — Да. — Тебе жаль, что ее больше нет? Ну вот зачем он, зачем? — Это всего лишь часть техники, — говорит он, каждым словом предавая свою белую: боль болью, клин — клином. — Сила никуда не исчезла, она перейдет к другим. Это всего лишь один палец из десяти. О чем тут жалеть? — А вот Сукуна высоко ценит каждый из своих пальцев, — ухмыляется Годжо. Мегуми не успевает вспыхнуть негодованием, как обнимающая рука прижимает его к теплому, надежному плечу. — Разве потерять один палец не больно? Разве это не заслуживает слез? — Но Юджи… — еще находит Мегуми силы возразить, притиснутый лицом к плотной рубашке. Рубашка пахнет Годжо. Теплом. Чужой силой. — И Юджи тоже. Не дели по рангам тех, кто тебе дорог, Мегуми. Они все заслуживают твоей печали. Теплая ладонь опускается на затылок, будто нажимая клапан. Слезы льются ручьем, потоком, сначала жгучие, потом просто горячие. Соленые. Горькие. А когда источник почти иссякает, Мегуми пронизывает, словно иглой: Годжо тоже не бессмертен. Мегуми вцепляется в мокрую ткань и поднимает к сэнсэю зареванное лицо: — Пообещай, что я не увижу твою смерть. Пообещай, что я умру первым. Лицо Годжо искажается, будто у него вот сейчас, только что, вырвали сердце. — Будущее непредсказуемо, Мегуми. — Большим пальцем он стирает влагу с худой щеки. Распухшие от плача губы еще подрагивают. — Как я могу обещать. Как бы ни тряслись губы, взгляд Мегуми тверд и непреклонен: — Обещай, слышишь, Сатору. Годжо любуется им — юным, бесстрашным, имеющим право требовать. Он тоже не хочет видеть его смерть. Одна мысль о гибели Мегуми опустошает сердце, выжигает душу. Годжо не хочет знать, как это будет на самом деле. Он тоже мечтает на полчаса стать ребенком, прячущимся в чьем-то плече. Но он не может себе такого позволить. — Обещаю, — говорит он, — я обещаю. Это трудно выговорить, но еще труднее — не поцеловать такие близкие губы Мегуми. Годжо справляется и с тем, и с другим, тихо ненавидя себя за то, что способен на такое.