***
Раннее утро. Я не спала, свиные опухшие глазки, джинсы еще не просохли, достаю из шкафа другие, слёз уже нет, не осталось, только едкая горечь в горле. И не осталось чувств; только б добраться до дома. Тут я остаться не в силах, тут каждый миг убивает. Свитер и куртку — в сумку, зашнуровать ботинки, летнюю обувь в сумку, дверь входную прикрыть, не будить. Блеклое низкое небо — обрывки, клочки, кусочки. Не замечала раньше, что в городе так мало неба. Автобус едет небыстро, ненужные остановки, в райцентре толпа выходит, заходит толпа поменьше, куры, ящики с почтой, кого-то в хвосте укачало, две тетки треплются рядом, и солнце ползет к закату. На остановке — вечер. На остановке — осень. И воздух. И много неба. И холод. И очень тихо. Спасибо — и до свиданья — и по тропинке к дому. А у меня за спиною хлобысь водительской дверцей, и тетка с привычным ворчаньем спешит — я знаю — к салуну. Дом ждет меня — молчаливый, промёрзший — и всё же теплый. Я падаю на кровать и в тот же миг засыпаю.***
С утра, едва собрав волосы, я беру сучковатое полено и принимаюсь кромсать его резаком — без набросков, прямо так. Я читала про дядьку, у которого внутри был мумифицированный близнец. Паразит. Еще в утробе как-то забрался внутрь брата и тянул из него жизненные соки, а потом помер. Белая заготовка. Ровная, прямая. Слишком прямая, слишком ровная. Тошнотворная выпуклость сбоку — как нарыв. Вскрываю его, взрезаю, вгрызаюсь, стружки летят, завиваются, остаются по краям отвратительной раны. Отрываю — никаких завитушек, ничего изящного! Внутри — что-то черное. Уродливое. Заталкиваю туда стружки, законопачиваю, закрываю. Вываливаются, и вновь зияет — черное, уродливое. Моя сестра-паразит. Уже вечер. Выхожу на улицу, иду куда глаза глядят. Ноги приводят меня на мостки. Огромная коряга чернеет под водой. У берега озеро покрылось прозрачным ледком. Скоро корягу будет не увидать. Но я-то знаю, что она есть — страшная и постыдная тайна. Иду домой в темноте. Если Рэйчел — на самом деле я, то тогда, в детской, друг отца… изнасиловал меня. И мне никто не помог. Потому что я не кричала. Но я ведь говорила маме! Сказала ей наутро! Ее ответ сам собой всплывает в памяти: «Прекрати выдумывать! У нас приличная семья!» Мама знала. Она поняла, что случилось. И промолчала — не вынесла сор из избы. Никто не должен был знать, что отец пьет. Никто не должен был знать, что у меня проблемы с головой. И никто не должен был знать, отчего они возникли.***
Из почерневшего куска плавника я вырезаю кривые когтистые лапы. Лапы нависают над сияющим кусочком чего-то светлого. Над кусочком, расколотым пополам. Тогда, в детстве, я расколола себя. На гадкую Рэйчел, с которой творили ужасные вещи, и на хорошую Лею, с которой ничего не случится. Как бы иначе я объяснила себе, за что со мной так обошлись?***
Тащу домой валежник, кривой, бесформенный. Я срезаю кору, счищаю луб, и темная фигурка светлеет, выпрямляется. Белая, гибкая, нежная. Беру топор и раскалываю сверху донизу. От изящества и гармонии остались два печальных осколка. Прикладываю их друг к другу, обматываю проволокой. Крепко-крепко. Рэйчел была ребенком, когда ее осквернили. Не могу ни сказать, ни подумать «меня». Каждый раз, как мне грозила опасность, я исчезала. И удар принимала Рэйчел — грязная, гулящая, бесстыжая девка. Всё, что я думала о ней, было неправдой! Она защищала меня. Защитила от Шейна, от домогательств Эбби. От прикосновений, которые бы напомнили мне того урода в детской. …Что бы ни делал с ней Кэл, он не спрашивал согласия. Он брал ее силой. Иначе она бы не появлялась, а я бы не исчезала. Это Кэл сжирал куски моей жизни, мою учебу и уважение преподавателей. И с моей первой работы выдергивал меня тоже он. Я надеюсь, он никогда не найдет меня тут.***
Как-то зимой я просыпаюсь от глухих ударов. Выскакиваю за дверь — во дворе трактор с полным прицепом березовых кругляков. Сын Робин, в одной толстовке и драных джинсах, стоит на прицепе и флегматично бросает кругляки наземь один за другим. Робин выпрыгивает из кабины и смеется, глядя на мое изумленное лицо: — Доброе утро, соня! Что, забыла про свой день рожденья? Как, уже двадцать третье? Я давно потеряла счет дням. — Робин, я заплачу́! Сколько… — Нисколько! Подарок! — фыркает она. — Но как вы узнали… — Так у магазина календарь висит, не видала, что ли? Там все праздники, и кто когда родился… Ты ведь у мэра регистрировалась? Ну вот! Теперь мы всё про тебя знаем! — смеется Робин. — Завтра на Пир-то придешь? — Какой еще Пир?***
На площади, расчищенной от снега, полно народу. Тут и малыши, и подростки. Вокруг огромной елки — столы с едой. Из-за дальнего стола машет мне Робин, улыбается Деметриус. У меня на шее повисает Эбби: — Рэйчел пришла! — Почему ты меня так зовешь? — я каменею. — Ну ты ведь сама говорила, что это твое настоящее имя! Когда я у тебя ночевала! — хихикает Эбби и наконец разжимает объятья. — Забыла, что ли? — И ты поверила? — А что? — она хлопает глазами. — Мало ли кого как зовут! Вот Сэм, прикинь, — он на самом деле Самсон! Только не говори никому — он стесняется! Она задумывается: — Только знаешь, стремная ты была какая-то. Будто не ты! Вроде такая, ну, опытная, а сама как будто не здесь, холодная такая. И плакала почему-то… Я не успеваю ничего ответить, а она уже меняет тему: — Прикинь, у меня новый смартфон! Сама заработала! Я ведь медиум! — Что? — Ну спиритические сеансы, ну! — она смотрит на меня снисходительно. Телефон у нее в руке гудит и пиликает. Эбби подносит его к уху, дружелюбно машет мне и погружается в разговор. — Да, моя котинька! И я по тебе! — слышу я, пока она вприпрыжку бежит к дальнему столу. Кто-то дергает меня за карман куртки. Совсем крохотный малыш. — Это тебе! — протягивает он мне большую бирюзовую ракушку. И добавляет застенчиво: — Я на твоей площадке люблю играть… Ракушка теплая — наверное, малыш долго держал ее в руке. И очень красивая. — Подарил, Винс? — подходит к нему белобрысый юнец. — Ну, пойдем к маме! Гас подмигивает мне из-за маленького столика, а рядом с ним, не улыбаясь, смотрит и смотрит на меня Эллиот.***
Я работаю над скульптурой, а слезы просто текут, и будто что-то давно утерянное возвращается ко мне. Из одного корня растут две фигурки. Одна — ровная и гладкая — растет прямо вверх, другая, сучковатая и кривая, заваливается на сторону. Но вот ровная склонилась к сучковатой. Обняла ее, переплелась с нею. И вновь они стали единым целым. Я не знаю, сколько еще скульптур продерется сквозь пыльную паутину моей памяти. Может, когда-нибудь я сумею утешить маленькую перепуганную Рэйчел. И боль отступит.