Killing butterflies

      Мегуми тщательно убрал все осколки. В квартире не осталось и следа от ночного рандеву, словно они только проснулись и собирались заваривать чай. Правда целых кружек не осталось также как и тарелок, а у хрустального старого чайника треснут носик. Сукуна чувствует себя потрескавшимся чайником. Его тело ломит, глаза не слушаются и веки опускаются на каждом вдохе — спать хочется немыслимо, но он старается держать рассудок только благодаря одной скребущейся мысли — стоит ему уснуть и он окажется в пережитом кошмаре снова. Голова раскалывается. Без преувеличений, вдоль неровного пробора раскалывается как спелый орех и доходит до загривка. Такая ноющая, потрескивающая боль, что ранее он не испытывал. Ничего против неё не работает и ему остается только поскуливать и терпеть, потому что таблетками её запить не получится, в этом он уверен. Фушигуро возвращается обратно с тремя кружками, которые он одолжил у соседки. Узнав о предстоящем чаепитии, она всучила в руки Мегуми коробку с печеньями и дайфуку, попросила парней больше не ссориться. Странно, но Мегуми прежнего стыда испытать был не в силах, только кивнул ей и вернулся поскорее в квартиру. Оставлять Сукуну одного надолго не хочется. Это боязно, это неизвестно чем может кончиться. Хотя парень уверяет об обратном — теперь он спокоен как удав и мало какие вещи могут его потревожить. Фушигуро возвращается обратно на кухню, где и оставил Рёмена сидеть одного на несколько минут. Парень не удосужился и шелохнуться. Мегуми ставит кружки на стол, предлагает Сукуне взять одно печенье — если ему не изменяет память, парень не ел со вчерашнего обеда. Розоволосый съедает с рук предложенную сладость. Рот сушит моментально, он просит стакан воды и запоздало понимает, что того в их доме нет. Мегуми наливает в кружку теплой воды и подает Сукуне. Парень принимает воду. Понимает — у него жажда. Он просит налить с графина следующую кружку и моментально её высушивает. Мегуми за всем наблюдает внимательно. Он осматривает расцарапанное лицо, следит за перебинтованными руками, на некоторых местах кровь просачивается сквозь марлю. Лицо осунулось, мешки под глазами приобрели четкую форму и уродовали взгляд Рёмена под определённым освещением. Мегуми не может понять — неужели все эти изменения пришли за одну ночь? Ненормально исхудавшее лицо точно не кажется какой-то иллюзией. Фушигуро готов растерзать себя прямо на месте. Насколько слепым нужно быть, чтобы не замечать подобного состояния? Он вспоминает, что в морозильнике лежит говядина, и решает быстро пожарить её. — Почему ты не уходишь? Будь на твоём месте кто угодно, давно б в спину дышал, — бинты пережимают руку, они тяжелеют от попыток привести их в обычное состояние. Мегуми приготовил чай, но Рёмен даже пальцем не способен поддеть ручку кружки, поэтому аккуратно держится за горячий край и тихо отпивает. Обеспокоенных взглядов Мегуми заметить несложно. Сложно поверить в то, что даже после пережитого ужаса, брюнет сидит вместе с ним в одной комнате и готовит ему мясо на обед. — Потому что стоило мне пропасть на несколько часов, как ты изрезал все живое в этом доме, — не отрываясь от готовки, отвечает Мегуми. Концентрация на еде не дает его мыслям свободно разгуливать. А сейчас именно тот случай, когда мысли нужно держать в узде. — Может уйдешь? Этот тон невзначай бьет по терпению. Будто бросает вызов и берет на слабо. Но Мегуми не будет таковым, если в свою очередь не проявит удивительное фушигуровское терпение, что годами противостояло Годжо Сатору и Тоджи Зенину. — Я думаю, ты не хочешь сейчас быть один, — брюнет на его месте не горел бы желанием оставаться с самим собой. Тяжело стоять ровно на ногах и забивать себе головой мантрой — все хорошо, все в порядке. Мегуми лишний раз боится обернуться, но ведомый инстинкт самосохранения твердит, что оборачиваться время от времени нужно, если не хочет пропустить нож в спину. Мегуми перебивает инстинкт разумными мыслями. Все же сложно противостоять страху. — Я убивал животных, — особенно сложно, когда за спиной звучит подобное. — Слышишь? — О, да, прекрасно слышит. — Убивал их. Мясо начинает бурно скворчать на сковороде. Мегуми уменьшает огонь и накрывает говядину крышкой. Пробивающийся запах жареного вызывает рвотный рефлекс. Фушигуро вспоминает, что с утра не заходил в ванную. — Я знаю, — неожиданно шепчет. В этот момент он хочет звучать более убедительно, но дрожь выдает Сукуне, как сильно слова его задевают. Рёмен этого и ждал. — Щенка твоего прикончил, — Сукуна начинает наступать решительно. Вкладывает в голос больше души, чтобы его слова никаким образом не смогли ускользнуть от чужих ушей. — Задушил эту вонючую псину, переломал ему шею. — Взгляд невольно опускается к рукам. Перебинтованные и дрожащие от любых прилагаемых усилий. С такими руками он проиграет в армрестлинге девятилетней девчонке. Несколько часов назад этими руками он сжимал тонкую шею. — Знаешь, они быстро затихают стоит им переломать пару костей, — он не помнит как щенок оказался под рукой. В какой-то момент, когда посуды вокруг не осталось, а чувствительность в истерзанных руках пропала, агрессия только начала полной силой бить ключом. Сукуна помнит тяжесть в голове и то, с какой частотой разносился смех по углам квартиры. — Он пытался поднять голову, но без толку. Сука скулил так погано, мне даже стало жалко его. — Осознание пришло в тот момент, когда после мелкого хруста, сопротивление в его руках сошло на нет. Когда маленькое тело повисло в схватке и больше не дергалось. Стоило выпустить из рук тяжесть и щенок шлепнулся на кафель с гулким звуком, точно мокрая тряпка. Какое-то время он тяжело дышал, маленькая грудь вздымалась и с каждым вздохом бороться за жизнь было сложнее. Из пасти щенка доносился хрип, пару раз он дернулся в попытке встать, но сломанная шея не дала и шанса. Рёмен наблюдал за его смертью с мыслью, что это был спусковой механизм, который не даст шанса начать все заново. Звучит как полный вздор. Сукуна давно перешел черту, которая не позволит ему даже обернуться назад. — А потом вспомнил, что делал не раз такое. — Ему навсегда перечеркнут вход в нормальную жизнь. Он отлично понимает, что пока все сидят в домах, он будет вынужден до конца жизни торчать на крыльце и наблюдать за тем, каково быть нормальным. — Иногда и более изощренно. Ломал ноги, рвал уши. — Сукуна рыдал тогда навзрыд от сожаления. Трудно поверить? Сожаление разъедало его ещё задолго до этого происшествия. Быть честным — его сплошное существование можно было описать нескончаемым сожалением, которое копилось до тех пор, пока не заполнило до краев. В четырнадцать лет сожаление за все его проступки нахлынуло ночью одной волной. Сукуна не нашел способа лучше, чем покончить с собой. Огромное лезвие ножа он запомнил надолго. Его отражение в нем — собственное перепуганное лицо и тени за спиной, что не отступали ни на секунду со дня смерти матери. Улыбались, глядя как металл острым лезвием разрывает кожу и впивается в мясо, как оно окрашивается кровью и скользит дальше, поперек кисти, вонзаясь все глубже и глубже. Сукуна сумел отдернуть руку только потому что услышал дедушкины шаги по лестнице. Страх быть пойманным с поличным был сильнее страха перед этими существами в его голове. А дальше бездумная попытка исправить положение, двухчасовые извинения и поклоны дедуле, что оплакивал разодранную душу внука. — Знаешь, кроличий лоб очень мягкая штука. Я убил одного такого просто стукнув его ложкой меж глаз. — Рёмена окатило желание засмеяться. Ситуации абсурдней быть не может — обыденно сидеть и рассказывать о том, что сумел рассказать только своему врачу под гнетом белых стен и препаратов. Делиться этим по собственному желанию невероятно. Чувство угасшего облегчения начинает трепетать. — Бедолага умер не сразу, мучался и пытался убежать, но вряд ли далеко убежишь с проломленным черепом. — Черный кролик, с которым мама дала ему поиграться. Тогда она аккуратно усадила ушастого в коробку, убрала неглубокие блюдца с кормом и водой, а затем пропала на три часа. По возращении она не заглянула в коробку, куда Сукуна уложил мертвое тело. Мама закрыла её, убрала в сторонку и своим пронизывающим взглядом осмотрела сына, более спокойного и молчаливого, с улыбкой чуть приобняла, будто так ему и нужно было поступить. — Никогда не любил этих лохматых существ. — Любил. Очень. Но руки сами тянулись к маленьким зверям, стоило хотя бы капле агрессии разразится в крови мальчика. Рёмен со временем понял, что если не сделает больно кролику, хомячку, кошке или щенку, то обязательно сделает больно другому. Маме, папе, брату или дедушке. Или мальчику забияке с противным голосом, у которого уже остались последствия его сдержанности. Поэтому легче уверить себя в том, что любой вид животного вызывает чувство неприязни, чем позже размышлять о том, куда деть мертвое тело в коробке. — Может, скажешь что-нибудь? — добавляет последнее Сукуна, потому что по всем законам рациональности он должен был заткнуться ещё на середине этой исповеди. Но его никто не затыкал, даже не дышал, чтобы не срывать словесный понос. Всё что Мегуми мог сделать во время своеобразной исповеди — молча слушать и следить за тем, чтобы мясо не подгорело. Со вторым он не справился. По комнате летает едкий шлейф горечи. Правда, это беспокоит Фушигуро в последнюю очередь. Все его мысли заняты рассуждениями о том, как такое вообще могло произойти. Из рассказов братьев Итадори, Мегуми может сделать лишь одно возможное предположение: — Это мама тебя надоумила? Несильный удар по столу. В нынешнем состоянии Сукуна вряд ли способен на что-то большее, чем плюхнуть руку на деревянную поверхность. — Ты меня, блять, не слышал? — тем не менее, голос его полон силы. И если раньше этот голос раздражал и вызывал язвительный смех, то сейчас вызывает настоящий страх. — Я животных убивал, щенка твоего прикончил. Он все ещё лежит в ванной у стиральной машинки. — Ты можешь заткнуться? — ещё слово о прошлой ночи Мегуми не выдержит. Он держится из последних сил, старается сохранять блеклое спокойствие, чтобы уверить себя в том, что он способен быть хладнокровным. Как-никак это должно быть у него в генах. — Вставай и уебывай отсюда, пока я тебе череп не проломил. — Проломи! — Мегуми кричит и швыряет ложку в стену в нескольких сантиметрах от головы Сукуны. От неожиданности тот дергается в сторону. — Сломай ноги! Оторви уши или задуши! — Фушигуро готов на себе волосы рвать. Руки попросту некуда деть, отчего остается размахивать ими. По крайней мере, дрожь так становится еле ощутимой, — утопи, сделай хоть что-нибудь! — Мегуми цепляется за волосы, отдергивает пару клочков, что несомненно успокаивает, — но только если это поможет! Не поможет. Уймет поток горящих мыслей, успокоит голоса под коркой сознания и приведет чувства в порядок, но не более чем на неделю, если не меньше. Потому что каждый раз требуется больше. Лучше ему никогда не станет, и Фушигуро прекрасно об этом догадывается. Сукуна поражен. — Не знал, что у тебя синдром спасателя, — на лице появляется привычная ухмылка. Мегуми не думал, что будет по ней так сильно скучать. — Называй это как хочешь. Мегуми небрежно подает на стол зажаренное мясо прямо в сковороде. Будь это обычный день, он бы выслушал огромный поток претензий по поводу прожарки, но сегодня Сукуна и слова не скажет. Парень без аппетита принимается поглощать еду и давиться сгоревшими кусками.

* * *

      Фушигуро может и не говорит, но на лице его вопросы отлично отражаются. У Сукуны давно ответы припрятаны на эти вопросы. Вовсе неутешительные ответы. «Это настолько необходимо?» Да, необходимо. Это вошло в привычку также легко как и чистка зубов по утрам. Ненадолго, но позволяет держать рассудок в норме. Страшно представить, что такая бесчеловечная часть его желаний способна держать в узде разум, позволяет оставаться в глазах других неотъемлемой ячейкой общества.       Сукуна помнит как впервые в своей жизни столкнулся с галлюцинацией. С тихой тенью за углом, ведущим к спальне родителей. И сотню таких же бегающих возле. День за днем они собирались в одну сплошную плотную массу и росли. Росли большие, жирные и черные. Поглощали свет. Являлись бельмом на глазу. Ему было страшно, он не понимал, что за чертовщина росла в углу и питалась светом в их доме. Страшнее стало, когда у этого вылезли глаза. Глубокие и черные. Глаза, что не отводили своего бесконечного взора от его силуэта. Невозможно было спокойно пробежать и не почувствовать на себе их гнилой взгляд. Они ловили каждое движение и каждый шаг, а тень всё росла, расползаясь по стене. Росли и глаза. День, когда этот сгусток пропал, Рёмен запомнил надолго. Голоса пришли в шесть лет. Мальчишка никогда не мог понять кому они принадлежали. Сотня голосов сливались в одно гармоничное звучание и напоминали белый шум в голове, сквозь который изредка можно было услышать нечто иное. Например, вырывались бессвязные слова, смысл которых Сукуна не понимал, будучи маленьким ребенком. Сукуна взрослел и вслед за ним «зрели» голоса. Пустые слова налились смыслом, глупые словосочетания превратились в весьма цельные предложения. Пиком чертовой эволюции стали приказы. Иногда они кричали в унисон. Порой не умолкал лишь один. Каждый голос в его голове обладал собственным тембром, силой и высотой. Каждый имел собственный подход к воздействию на него. Тот, что был самым тихим, никогда не затыкался, его шепот мог преследовать очень долго. Из каждого сантиметра стен можно было услышать этот мышиный писк. Неразборчивый. Но стоит попытаться прислушаться, как Сукуна оказывался полностью в его власти. Именно он нашептывал самые поганые мерзости. Тот, что был громче всех, оказался самым безобидным и чаще всего любил высказывать недовольство. Сукуне кажется, что это был его собственный голос. Ведь он так точно произносил вслух его мысли. Иногда был слишком догадлив и открывал для мальчика много интересных подробностей, о которых он вряд ли когда-нибудь сам узнал. Этот голос хранил множество секретов, знаний и желаний. И еще около пяти голосов, что любили издеваться над ним, дразнить и подначивать. Если Рёмен оказывал сопротивление их командам, они начинали бесконтрольно рыдать и завывать. Они кричали, проклинали, истерично смеялись, отчего у мальчика голова раскалывалась. Ничто не помогало. Он зарывался подушками, затыкал уши наушниками, включал самую громкую музыку на плеере — без толку. Больше пяти минут он никогда не выдерживал. После пяти минут он и сам начинал взывать о помощи.       Как же он оказался в больнице? Благодаря тому, что лекарства оказались пустышкой и кроме как головной боли ничего не приносили. Благодаря тому, что играть с каждым днем становилось все сложнее, а голоса наступали все решительнее. Они достигли своей цели — запястье Сукуны было разрисовано одним большим и глубоким шрамом, что долгое время служил напоминанием. С достижением этой цели нервы сдали не только у Рёмена, но и у дедушки с Юджи. Их сомнения рассеялись после инцидента и дедушка без промедлений подписал нужные документы, отправив старшего внука в стационар. Как же тупо, но психушка действительно такая, как её описывают. С белыми стенами, замученными людьми и криками в ночи. Эти крики доносились из закрытого корпуса. Они могли кричать пятнадцать минут, прежде чем приходили санитары и вкалывали им бог знает что. Рёмену повезло — он считался не таким безнадежным и опасным для общества. Нападение на санитара усугубило тогда ситуацию, но Иери позаботилась о подростковой заднице. Не садить же его к убийцам, правда? Наступила ремиссия. Сукуна паковал вещи, прощался с каждым уголком родной палаты и кидался прощальными речами во всех врачей и пациентов, как узнал — дорога домой ему не светит ещё как полгода. Будто четырех лет не хватило. Он просидел год. Затем ещё один. Юджи бросил его. Как же здесь сдержать злобы? Да, Рёмена отправили в лечебницу не без причин, но… шесть лет сидеть отрезанным от нормального мира. Шесть лет глотать лекарства и считать трещины над кроватью. Шесть лет видеть лица медсестер чаще чем лица родных, пользоваться телефоном под надзором врачей, выходить погулять не дольше чем на три часа и полностью забыть о существовании шоколада. Только книги с унылым содержанием, только ебучие санитары, от которых воняло медикаментами, и ебучая Сёко Иери, от которой воняло сигаретами. Рёмен все ждал, когда она сдохнет от рака, сколько она курила, это невыносимо. Но стоит отдать ей должное. Терпеть мальчишку у себя в кабинете и выслушать его подколы было сложно. Сукуна до сих пор не может понять её мотива. Достал ли он её или она просто поняла, что держать парня там сродни убийству. Как бы то ни было, она решила помочь ему. Пыталась обжаловать решение Юджи о дальнейшем нахождении Сукуны в больнице. Но нечистая история с судом и вонючим санитаром решила все за неё. Сёко Иери была странной женщиной. Рёмену порой казалось, что она попала в больницу и просто успела первой надеть врачебный халат. Она не была похожа на его прежних лечащих врачей, выслушивала его рассказы о галлюцинациях с ненормальным интересом и всегда точно понимала, когда он врал.       Сёко Иери стала единственным человеком во всем аду. Ей понадобилось пару месяцев, чтобы Рёмен наконец прилег на кушетку, смог закрыть глаза и рассказать свой сон. Когда он открыл их, Сёко сидела напротив него и что-то писала в маленьком блокноте. В тот момент, этими примитивными докторскими штуками она все равно не походила на стрёмных старичков, потому что царапала перьевой ручкой по листку с необычным энтузиазмом, и Рёмен понял — его слушали, ему пытались помочь. Через полгода он мог приходить к Иери во время обеда и сидеть на кушетке. Сёко давала ему книги, взрослые, научные книги, что не интересовали даже её, но Рёмен вчитывался, много спрашивал и так проходило два часа. Он возвращался к себе и приходил на следующий день. Спустя какое-то время Иери сама начала подсаживаться к мальчишке, иногда объясняла термины, тыкала наугад в строчки и могла без умолку разъяснять смысл каждой. Да, она любила работу, она любила бумажную волокиту и с удовольствием погружалась в неё с головой, она любила изучать что-то новое и она обожала слушать Рёмена. Мальчик был её личной подопытной крысой. Такому счастью она нарадоваться не могла. Он прекрасно об этом знал. И пользовался. Благодаря тому, что он умело этим пользовался, он мог запросить у неё некоторые вещи, что невозможно было иметь в лечебнице. На шестнадцатый день рождения Иери подарила ему чудную книгу с серебряной закладкой. Она накормила его сырным чизкейком и дала в первый раз распробовать настоящий зерновой кофе. Тогда девушка разрешила ему остаться с ней до конца рабочего дня. Искры от зажигалки средь белых стен выглядели дико. Рёмен может вспомнить эту сцену до мельчайших деталей. Каждую вспыхнувшую искру. Её наманикюренные и обгрызанные пальцы зажимающие фильтр толстой сигареты. — Разве Вам можно курить в больнице? — Сёко вопрос мальчишки не смутил, она с удовольствием затянулась и не спеша выпустила в кабинет нить никотина. — Нельзя, но я терплю уже десять лет. Сёко Иери безбожная курильщица, что каждый день с утра до позднего вечера проводила время в месте, где такие вещи запрещены всеми правилами. Она слишком зависима от этих белых палочек и данное баловство, как курение в кабинете, позволяла себе ровно раз в год. Интересно, что тот раз совпал с его днем рождением. Рёмен закашлял слишком громко и нарочито театрально, для подростка, который к таким вещам должен быть пристрастен ровно также как к порнухе. — Я позволяю тебе здесь сидеть, а ты позволь мне покурить, — бросила женщина в ответ на косой взгляд. Хрен поспоришь. Рёмен отсел в дальний угол комнаты, куда не долетал шлейф никотина, и рассматривал под светом люстры сверкающее серебро. — А вы не всем разрешаете? Мальчишка, безусловно, знал ответ на вопрос, но лишний раз убедиться в этом и почувствовать себя чуточку лучше хотелось. Все же сегодня его день. — Это не положено, Итадори. — Очередная долгожданная затяжка. Глубокая. Сигареты никогда не хватало больше чем на пять затяжек. — Запрещено и наказуемо. Правда, такого на её памяти никто не выдавал, поэтому как наказывают она точно не знала. Просто была уверена, что с рук это не спустят и при любой удобной возможности её спихнут с должности, а то и глядишь посадят. Розоволосый ловил глазами блеск от металла. Дорогущий подарок, черт возьми. Совсем взрослый и глупый. Зачем шестнадцатилетнему подростку изделие ручной работы, где каждая линия выгравирована с большим трудом? Такую использовать в качестве обычной закладки — грех, на нее лишь пялиться да изредка в руках держать. Но Рёмен зажал её между хрустящими страницами и бездумно продолжил диалог. Хотелось остаться здесь чуточку подольше, а это значило, что Сёко Иери нужно было отвлечь. — И почему же тогда разрешаете? Иери не спешила занимать свой рот чем-то кроме сигареты. Последние затяжки особенно долгие, особенно вонючие, осели на языке ужасной горечью, что так обожала эта больная женщина. — Потому что ты единственный ребенок в этом отделении, что проводит свой второй день рождения здесь. И это ужасно. Хреново. Как бы сильно ребенок не был болен, торчать в этом месте и тихо загнивать — не вариант. — Мне тебя жаль. Рёмену чужая жалость не претила. Он испробовал на себе жалость в ничтожно маленьких дозах и не научился тому, что это — чувство одно из поганейших, которое в будущем он испытает. — Собирайся к себе, завтра придут тебя забирать. — Иери потушила сигарету о подоконник, поспешно сдула с окна пепел, будто скрывала улики. Её торопливость была результатом нервных раздумий. Женщина, каждый раз отправляя мальчика обратно домой, надеялась больше не увидеть его в своем кабинете. Но он как проклятье оказывался в этом черном кресле снова и снова. — Дедушка не умеет дарить подарки, а Юджи не подарит того, что я хочу. Да и таких вещей приносить сюда нельзя. Подарите мне на следующий день рождения приставку, а? Иери не любила оставлять собеседника без ответа, но именно так она поступила, когда проигнорировала игривый вопрос мальчика. Она не хотела, чтобы свой семнадцатый день рождения он проводил здесь.

* * *

      Такого откровения от себя Сукуна не ожидал. Наилучшего момента не найти, на самом деле. Когда ещё представится шанс раскрыться перед кем-то спустя несколько лет молчания? После обеда Фушигуро отправил Сукуну в спальню, где уложил его как маленького, пытаясь усыпить мягкими поглаживаниями. Черт его знает, о чем он думал, пока вытворял столь сомнительные махинации, но те не помогли и, более того, вызвали чувство опустошенности, которое Рёмен восполнил монологом. Мегуми слушал его внимательно. С такой жадностью, что подавиться можно. Лицо его застыло на минуты откровенного рассказа, грудь от дыхания еле вздымалась. Сложно понять, что играло на душе у Мегуми, но желание слушать просачивалось сквозь тёмный взгляд. Рёмену данная мелочь польстила, он вновь ощутил себя четырнадцатилетним мальчишкой, которого сумели выслушать. Поглаживания по следам татуировок останавливаются под конец рассказа. Легкая дрожь на кончиках пальцев еле ощущается щекоткой по коже. Сукуна трется скулой о руку Фушигуро — это приводит брюнета в сознание. Он прокашливается, будто это он без остановки болтал на протяжении получаса. Розовая макушка Рёмена поднимается вместе со вздымающейся грудью Мегуми. Такой тяжелый вздох. Обычно после него следует такой же разговор. Но Фушигуро молчит. Возобновляет легкие, покалывающие поглаживания по разрисованной скуле. Помогает отлично сконцентрироваться. — Наверное, именно по этой причине она подделала документы и выпустила меня оттуда, — на самом деле история куда длиннее, но вываливать всего нужно понемногу. — Полгода я жил у её родственника, пока наконец не сделал себе паспорт. Я нашел себе подработку в клубе и потихоньку накопил на аренду этой квартиры. Невыносимо тяжелые времена, когда от желания жить осталось только словосочетание. Жить. Роскошь, неподвластная до сей поры, представлялась не больше чем безделушкой. Рёмену казалось, что избавиться от этой роскоши ему не составит большого труда. Стоило только поймать себя на этой мысли, как ноги сами несли его в сторону аптечки, глотать лекарства. И так по кругу. — Несложно зарабатывать деньги, когда только это тебе и остаётся. У меня не было ничего, на что можно было бы тратить время. — Ни друзей, ни увлечений. Сложнее двенадцатичасовых смен ему давались социальные взаимодействия вне здания клуба. Рёмен узнал о том, сколько много разных людей существуют. Мир больше не крутился возле Иери и Юджи. И это было невыносимо. — Я принимал лекарства, ходил на обследования, пока мне не сказали — теперь все хорошо, парниша. Теперь можешь стоять на учете и просто продолжать время от времени пить лекарства. А я проебался. Но со мной был уже ты. — Рёмен перехватывает гуляющую кисть Фушигуро. Еле живое движение, такому боишься сопротивляться — ненароком сломаешь. Мегуми позволяет Сукуне припасть растерзанными губами к тыльной стороне ладони, к порезу оставшемуся от осколков бывшей посуды. — Начни опять принимать лекарства. — Хрипит. Мегуми вновь прочищает горло. Тяжелый комок режет глотку. — Они вечно не могут спасать. — Дыхание Сукуны еле горячее. Или руки Мегуми настолько ледяные. — Тогда обратимся к Иери. — Если она узнает о рецидиве, она загонит меня обратно в клетку. Я не смогу там жить, я сдохну, Мегуми. — Мы поговорим с Юджи. Ему бы помолчать. Заткнуть свою варежку на время и дать самому себе поразмыслить, а не кидаться бездумно вариантами. Желание быть причастным затмевает рассудок. — Он сдаст меня обратно и что хуже — сдаст на пожизненное. Мой нелегальный побег лишит Иери работы, а меня надежды стать нормальным человеком. — Найдем другого врача. — Мегуми прикусывает язык. — Не вариант, — Рёмен отвечает спокойно на каждое нелепое предложение. Сил не осталось даже на банальную раздражительность или же Рёмен её не чувствует? — С моей медицинской историей мне вообще на публику лучше не появляться, там такая херня на сорок страниц! Такая херня беспросветная, что меня на цепь посадят. Там всё. Галлюцинации, их последствия, грешки. Любой кто посмотрит сразу же отправит обратно. — Сукуна переворачивается на живот и смотрит снизу вверх на Мегуми. — Кстати, не хочешь взглянуть? — Воздержусь. — Почему же? Отличный сценарий для триллера. — Сукуна выдает улыбку, натянутую нервами. Можно подумать, что скоро разразится истеричный смешок. Но после улыбки ничего не следует. — Неважно, — ещё как важно, но говорить об этом не стоит. Мегуми опускает голову Рёмена обратно к себе на грудь и руками зарывается в жесткие волосы. — А должно быть, — шепчет в футболку. Кажется, его дыхание наконец стало горячим. — Ты должен знать, что может случиться, окажись под рукой психованного нож.

* * *

      Юджи не берет трубку. Не читает последние сообщения, не заходит в общий чат и на парах его нет. Он исчез. Исчез как одна из фантазий, навязчиво бродящей за Мегуми. Ему из-за этого не по себе. Будто с разоблачением гниющей правды, Юджи растворился как одна из иллюзий, о которых любил грезить Мегуми. Часть его нормальной жизни взяла и исчезла. Будто существовал только Рёмен, а его не существовало вовсе. Полнейший бред. Мегуми домывает последнюю кружку и собирается возвращать посуду законной хозяйке. Их чаепитие закончилось, не успев начаться. Сукуна с обеда не сдвигается с места. Он не спит, даже не думает о том, чтобы сомкнуть на секунду глаза. Тупо пялится в потолок и в такт часам дергает ногой. После осеннего инцидента она дает о себе знать от любой нервотрепки, из-за чего успокоить ноющую боль удается лишь периодическими покачиваниями. Фушигуро поднимает его насильно с кровати, заставляет размять мышцы и походить по квартире. Ноги кажутся совсем ослабшими. Рёмену бы поспать несколько часов, но тот категорически отказывается. Мегуми перед уходом предупреждает Сукуну. Спрашивает, не хочет ли тот чего-то поесть и получает отрицательный, очень вялый ответ. Фушигуро обещает вернуться меньше чем за две минуты и выбегает в одних тапочках в подъезд. Его уход сопровождается тяжелым хлопком дверью и последующей трезвонящей тишиной. Рёмен начинает прислушиваться к белому шуму. Пытается понять, отступили ли голоса вглубь или же подло скрываются в ожидании наилучшего момента. Выяснить никогда не удавалось, но парень не терял надежды научиться предугадывать очередной приход. Из коридора доносится трель. Рёмен дергается, неприятный звон бьет по ушам сквозь шуршащий шум. Кажется, дверь вновь захлопнулась. Ему стоило починить её давно. Сукуна плетется к прихожей и, не раздумывая, дергает ручку, открывает, ожидая встретить продрогшего Мегуми. Он выбежал к соседке в тонких штанах, скорее всего, он замёрз. Но за дверью стоит не Мегуми. В легкой куртке, с красным лицом и горящими глазами за ней стоит Юджи. У него усталый взгляд, по которому можно определить, сколько часов он не спал. У него сбитое дыхание, точно он поднимался на их этаж бегом по лестнице, а не, как нормальные люди, на лифте. Ох, а ещё у него огромные руки. Его кулак прилетает по носу. Хорошая реакция Рёмена спасает его от перелома — он вовремя реагирует и уклоняется назад. Удар все же проходится по лицу, но хотя бы не нокаутирующий. Юджи чувствует, что Сукуна ускользнул от него. Он шагает внутрь квартиры и замахивается для следующего удара. Не оценивает размеры узкого коридора, сносит рукой вешалку у входа, но по Сукуне попадает с такой силой, на которую изначально рассчитывал. Тот падает, так что пол под ногами содрогается, соседи снизу передают им привет. — Что ты ему наплёл?! — Юджи наваливается сверху своими килограммами и брызжет. Зажимает коленями предплечья, не дает шевельнуться, наклоняется к самому лицу, что кажется — вот-вот раскроет рот шире и вгрызётся в глотку. В этот момент он больше всего напоминает загнанного волка, а руки сомкнутые у чужой шеи — зубастую пасть. — Пиздеть хрень это по твой части. — Сукуна кряхтит почти неслышно. Чужая задница на груди давит, выбивает весь воздух из легких. Щека, по которой прилетела тяжелая рука, начинает гореть и ныть. — Как ты вообще здесь оказался?! — поверить в удачное стечение обстоятельств Юджи отказывался. Когда имеешь дело с Сукуной, о подачках судьбы стоит забыть. — По велению Господа. — Сукуна сокращает расстояние между их лицами. Поднять спину с пола не получается из-за гребаного препятствия в виде чужого тела, поэтому приходится напрягать шею и тянуться ею к лицу. Практически идентичное. Сукуна знает, что если сотрет эти татуировки, будет копией непутевого младшего брата. — Я тебя к нему сейчас отправлю! — Передам мамаше от тебя привет! — Сука! Юджи замахивается для очередного удара и получает коленом по лопатке. Он теряет равновесие и чтобы не свалиться всей тушей на Сукуну, съезжает вбок. Рёмену этого достаточно для того, чтобы скинуть его с груди одним ударом под печень. Опыта в драках у него будет побольше. Сукуна перехватывает лидирующую позицию — выползает из-под бедер Юджи и сам заваливается на него сверху. Пока Юджи кряхтит и оплакивает отбитую печень, Рёмен валит его на спину и подминает под задницу огромные руки. Мегуми возвращается вовремя: — Юджи! Сукуна! Что вы делаете?! Он побежал к квартире со всех ног, стоило заприметить открытую настежь дверь. О приходе Юджи он подумал в последнюю очередь, страшнее было представить Сукуну в бреду и с ножом в руках, гоняющегося за людьми. — Это самооборона! — выглядит это, конечно, иначе. — Руки блядь! — Юджи начинает активнее трепыхаться. Мегуми цепляется за плечи Сукуны и помогает ему встать с брата. Ужаснее первого воссоединения Фушигуро ещё не видел.

* * *

      Спустя двадцать с лишним минут Мегуми удалось усадить двоих за один стол. Им настолько претила данная мысль, что каждому пришлось ставить определенное условие и даже так они не глядели в сторону друг друга, решив что наиболее оптимальным вариантом будет пялиться на Мегуми. Мурашки бегают по спине табуном стоит присмотреться к двум идентичным парням. Но что не сделаешь для того, что развести их на диалог. Юджи не глядит в сторону брата. Усердно вбивает в себе голову, что в противоположной стороне стола пусто и это периферическое зрение его обманывает. Для него Сукуны в этой квартире нет и быть не может. Рёмен же поглядывает в сторону Юджи с нескрываемой злобой. Мегуми представляет себе как это чувство сейчас бьется в венах — просто невозможно не прочувствовать этот испепеляющий взгляд, но Юджи слишком хорошо его игнорирует. Наверняка у него кулаки чешутся. Надо бы сбавить градус напряжения и единственный вариант — разговор. Серьёзный разговор должен избавить от желания набить морду. — Юджи, я знаю, что ты готов отправить брата обратно на лечение, учитывая что болезнь… — смущенно осекается и продолжает, — я ведь правильно говорю? — Да, все в порядке, — Сукуна жестом показывает «окей». При этом не забывает зыркнуть на брата. Пытается проследить за малейшей реакцией на лице. — Болезнь прогрессирует. Но есть же другой вариант. Юджи заводится сразу же: — Мы пробовали другие варианты, ты знаешь! Мы отправили его туда, потому что ничего не помогало и, если на то пошло, ремиссия у него началась только там! Рёмен сквозь стиснутые зубы парирует: — Она настала из-за того, что мне подобрали лекарство! Не из-за того, что я сидел в белой комнате с решетками вместо окон, а потому что глотал таблетки как не в себя и боролся не только с шизофренией, но и с побочками. Юджи поворачивается лицом к брату и выплёвывает: — Так посиди там еще пару лет. Сукуна краснеет от злобы. Шея становится бордовой, морщинки собираются на лбу вместе с линиями татуировок. — А может ты засунешь шило в задницу на пару лет? — Возможность не переходить на крики не рассматриваете? — на разговор надежда потеряна. Мегуми всеми силами сдерживает тяжелый вздох, жует губы, пока выслушивает распри и дает двоим высказаться — спустя несколько лет у них, несомненно, есть что друг другу сказать. Братья практически одновременно отворачиваются. Что за абсурд. — Сукуна? — Вариант есть, — охотно отзывается. — Нужно пройти обследование, назначить мне новые препараты, попить их пару месяцев и справиться с побочками, — Сукуна загибает четыре пальца на перебинтованной руке. Нарочито театрально и показушно, от чего у Мегуми не остаётся сомнений — Сукуна устраивает настоящий спектакль. — В лучшем случае выяснить, что они мне будут помогать, в худшем — повторяем этот цикл. — Лицо выказывает что-то между иронией и сарказмом. — Не помогает? В дурку, ебать. — Рёмен указывает вон из кухни. Столько души вкладывает в собственную игру. — Метод действенный, да, Итадори? — Да, и я его придерживаюсь. — Юджи не поддерживает эту игру. — А я придержусь первых двух пунктов. — Мегуми вставляет свои пять копеек. — Что нам надо? Сукуна, не получив достойного внимания к своей персоне, убавляет пыл. Он сосредоточенно потирает переносицу, и сие действие отдает пульсирующей болью в лобной доли. — Мой лечащий врач. Нужно связаться с отделением, собрать документы, записаться на срочный прием, пройти обследование, выслушать Иери-сан, надеть на меня смирительную рубашку и пнуть под зад в палату. — Сукуна повторил почти то же самое, что и минуту назад, но сдержанный тон сделал эту речь не ироничной шуткой, а тяжёлым монологом. Фушигуро вздыхает вместе с Рёменом. — Почему у тебя один конец? — Потому что это единый конец для всех с подобным диагнозом, Мегуми. И утырок отлично это понимает, поэтому самую муторную часть хочет пропустить. — Сукуна небрежно кивает на противоположный край стола. Юджи дышит глубоко через нос и пялится в одну точку стены. Даже на друга не кидает взгляд. Пока лицо справляется со всплеском эмоций, тело не шелохнется, до чего же оно напряжено. До Итадори дошел тот факт, что игнорировать присутствие брата в комнате — не вариант, такого вообще хрен не заметишь. Поэтому он настойчиво меняет тактику и делает из себя пустое место. Кажется, что подобное неосуществимо — можно закрыть глаза и представить себя одного в комнате, отгородиться от всего и всех, но чтобы представить свое отсутствие в комнате… Мегуми видит, что возможно. Представить себя статуей, замереть на какое-то время, чтобы привести дыхание в порядок и выпасть из реальности, наглухо отрицая существование проблемы, что прямо маячит перед носом, и весь мир в целом. По этой нездоровой реакции Мегуми понимает, что не одному Сукуне требуется помощь специалиста. На кухне молчание тяжелеет. Слышно только как дергается нога Рёмена под столом. А если напрячься, можно услышать тиканье часов в спальне. До чего же глубокую тишину создают эти братья. Фушигуро представляет это невыносимое напряжение в их доме. Интересно, оно было всегда или только после случившихся событий? — Я не вернусь туда, Мегуми. — Тишина обрывается несмелым заявлением. Сукуна знает, как правильно стоит нарушать молчание. Также тихо, не спеша. — Я умру там, сгнию в углу как этот ебучий цветок. — Цветок в углу и правда еле живой, но если б Сукуна его чаще поливал, такой проблемы не было. Юджи глядит в угол, на котором зациклился брат, и прыскает. В нём, в самой тени, стоит горшок с фатсией, который когда-то рос в их доме. Также стоял и потихоньку умирал, потому что о нем вечно забывали. Иногда мама, проходя мимо невидимого угла, останавливалась и опрыскивала цветок, отчего бедолага обретал второе дыхание и боролся за жизнь. Через какое-то время вновь засыхал. И так по кругу. Да, определённо как этот ебучий цветок.